Люди – это незабываемые вехи

В далекой южной стране 25 ноября умер Михаил Хейфец, журналист, писатель, сиделец, правозащитник, отважный человек, российский эмигрант.

Сначала с Мишей Хейфецем мы были просто знакомы, как и все пишущие и не желавшие друг другу зла молодые (в ту пору) питерские литераторы. Но вскоре судьба нас по-серьезному сблизила. Великого поэта Иосифа Бродского выдавили из страны люди, никакого отношения к поэзии не имевшие. Если кто-то когда-либо вспомнит о них ненароком, то лишь как о тех, кто жил в эпоху Бродского. Другой большой поэт, друг Иосифа, Лев Лосев напишет позже: «Что делать в стране, покинутой гением?» Каждого из нас охватило неудержимое желание что-то сделать, как-то откликнуться на это горькое событие, которому мы не могли помешать. Я, с согласия и с помощью Иосифа, начал собирать его сочинения, которых поэт не хранил, раздавая друзьям и знакомым, и закончил этот сбор через полтора года после отъезда Бродского. Оказалось, что к 32 годам жизни в России Иосиф написал более двух тысяч страниц, если даже печатать стихотворения одно за другим, без пробелов. Собрание составило пять полновесных томов, которые у меня буквально выхватывали из рук, чтобы перепечатывать снова и снова.

Я подумал, что было бы неплохо сопроводить это собрание предисловием в расчете на читателя, ничего о поэте не знающего. Найти человека, который сможет и захочет сделать это в условиях опасного для свободы читателей издания, совсем не просто. Однажды я заговорил об этом с Хейфецем, и неожиданно он вызвался предисловие написать. Это было серьезное и глубокое введение в творчество будущего нобелевского лауреата, но я не смог использовать написанное. Миша настаивал не только на поэтическом, но и на политическом значении Бродского для нашего поколения, что было верно, но, на мой взгляд, осложняло распространение поэзии в самиздате. Миша не обиделся, он меня понял, но стал давать свою статью разным людям, среди которых нашелся доносчик, так что мы пошли по одному делу – меня вначале тоже обвиняли в издании собрания Бродского.

Целый месяц за мной везде рыскали черные «Волги», телефон был на прослушке, так что поговорить с друзьями было невозможно. Но однажды я обмотал слежку. Я провел несколько часов в старой петербургской квартире на Васильевском острове у моего друга режиссера Ильи Сауловича Ольшвангера, который когда-то поставил мою пьесу. Конечно, преследователи видели, в какой подъезд я зашел, но в какую квартиру, не определили. То ли дом был велик, то ли там жило немало людей, которых можно было заподозрить в симпатии к моей особе, только мы посидели и наговорились всласть, а потом Илья Саулович выпустил меня с черного хода, выходившего совсем на другую улицу (линию) Васильевского острова, где ни одной «Волги» не было и в помине. Я тут же решил поехать в Москву, чтобы дать широкую огласку ленинградской войне против писателей. Взяв такси, я первым делом кинулся к Хейфецу. Мне нужно было спросить его согласия. Миша, помню, наотрез отказался от огласки – видно, не верил в возможность ГУЛАГа для себя.

В следующий раз мы увиделись на суде Хейфеца, куда меня вызвали из тюрьмы как свидетеля. Я отказался давать показания, но воспользовался редким случаем рассказать на весь мир о поведении следователей. Я выиграл – следователя мне назавтра же поменяли.

В последний раз в России мы виделись с Хейфецем в феврале 1975 г. на моем суде, куда теперь уже его вызвали из камеры как свидетеля. Потом, в Париже, Миша сказал мне, что если б его не оставили на зиму в питерской тюрьме КГБ в ожидании моего суда, он вряд ли выжил бы в лагере еще один страшный год.

В Париже мы с Владимиром Максимовым и Александром Глезером делали все, что могли, в защиту Хейфеца, устраивали помощь его семье, требовали отменить ссылку после тюрьмы (и добились ее сокращения). Миша вел себя в лагере с редким мужеством. Ему удалось написать и переслать мне книгу «Место и время», которую мы с Глезером выпустили в издательстве «Третья волна» на средства Александра. Миша потом рассказал мне, как ему удалось уберечь книгу в лагере. Прятать рукопись было невозможно, и он держал ее на виду, в огромных шерстяных носках, повешенных на веревку для «сушки». В лагере он подружился с известными украинскими диссидентами, писал письма в их защиту и книги о них.

В 1980 г. я поехал на машине в Вену встречать Мишу с семьей, как перед тем встречал там Олега Целкова. С Мишей мы увиделись лишь мельком, свидания в Вене с едущими в Израиль не разрешались, для нас сделали краткое исключение – возможно, все-таки учли, что я проделал за рулем около трех тысяч километров.

Позже Хейфец приезжал с женой ко мне во Францию. Мы гуляли по Парижу, по Булонскому лесу. Миша удивил меня своим интересом к звездному небу, к Луне и к созвездиям. Это была наша последняя встреча. В свое время Вера Федоровна Панова мне говорила: «Жизнь, Володя, такая длинная, но проходит очень быстро!»

Люди – это незабываемые вехи, которые отмечают нашу жизнь. Особенно такие, как Миша Хейфец, с которым мне посчастливилось познакомиться в молодости, во времена нашего общего питерского начала.

 

Владимир МАРАМЗИН

«Я своей жизнью очень доволен»

Написано и сказано Михаилом Хейфецем

В эссе, задуманном в 1973 г. в качестве предисловия к самиздатскому собранию сочинений Иосифа Бродского, которое называли «марамзинским собранием», Михаил Хейфец писал: «Я убежден – Иосиф Бродский, как никто другой, выразил в своих стихах духовный путь целого поколения молодой России. Обо всех нас будущий историк сможет судить, читая тома его сочинений, так же, как о поколении наших старших братьев и друзей он судит ныне по романам Солженицына. Самозабвенным голосом Иосифа Бродского кричали в мир, в века все – великое множество граждан России, которых ни он, ни я, никто из нас не знает и не может узнать никогда. Удивительно, что при этом он вовсе не старался быть актуальным, откликающимся на то или иное событие, которое волновало его сверстников (включая процессы 60-х годов или ввод войск в Чехословакию), не пробовал казнить власти Ювеналовым бичом и глаголом жечь... Помню, мы встретились с ним году в шестьдесят втором на Д-65 (круглосуточном телеграфе в центре Ленинграда) и пошли вместе прогуляться по ночному Невскому – было часа два ночи. Я спросил, почему он не пишет стихов о политике, он ответил: „Зачем? Советская власть – мелкий факт в мировой истории, а меня интересуют коренные вещи“. В сущности, это совпадало с недавно высказанной им позицией: „Я никогда ничего не писал «анти», как никогда не писал «за»“. Видимо, он искренен в своем отрицании политики как предмета собственной музы, хотя это – искренность самообмана. Неужели он в самом деле не понимает, что был „анти“ одним фактом своего существования? Самым фактом существования поэта? Неужели не понимает высокую справедливость своего старшего современника Пастернака, который так определял социальную функцию „вакансии поэта“: „Она опасна, если не пуста“»?

Этот материал, а также изготовление в 1969 г. двух экземпляров эссе Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» послужили поводом для ареста и осуждения Хейфеца на четыре года лишения свободы и два года ссылки за антисоветскую агитацию и пропаганду. Хейфец отбывал заключение в ЖХ-385 – расположенном в Мордовии комплексе исправительных учреждений Дубравлаг. О том, каково там было, Михаил Рувимович, в частности, описал в книге «Путешествие из Дубровлага в Ермак». Вот цитата из нее: «Моя мама, 70-летняя больная женщина, в законный срок, имея письменное согласие начальника режима, приехала к сыночку на положенное раз в год свидание. Дорога дальняя, несколько суток, три пересадки на железных дорогах, да еще тащила на себе большую поклажу в едой („вдруг раздобрятся, разрешат сыночка покормить“). А ей просто отказали в свидании... Злодейства не было: она получила письменное согласие режимника, когда запросила, в апреле, он ответил ей, мол, приезжайте в октябре, согласно правилам режима, и позабыл... Он просто позабыл, что 30 октября отмечают День советского политзаключенного. А вдруг в зоне намечена акция, а вдруг я передам что-то на волю? И отменил... В знак протеста против произвола я пошел в штаб – объявить „бессрочный невыход на работу“. Объясняю причину акции дежурному капитану, сморщенному, седоголовому, сгорбленному, похожему на грифа, и начинает этот гражданин офицер меня воспитывать: „Бросьте вы себя мучить, Михаил Рувимович. Правды в этой стране вы все равно никогда не добьетесь“».

Своеобразным подведением итогов были слова Хейфеца, сказанные в беседе с Иваном Толстым, которая прозвучала на волнах «Радио Свобода»: «Я своей жизнью очень доволен. Я из тех редких людей, которые могут про себя сказать, что они прожили счастливую жизнь. Я доволен своей судьбой, я доволен своими детьми. В конце концов, оценка твоей жизни в том, каких детей ты вырастил. Для моих детей я – авторитет, а это очень важно. Я очень люблю свою страну. Я, наконец, получил возможность быть тем, кем я всегда хотел быть, то есть полезным гражданином своей страны. Я не мог быть таким гражданином в России, потому что строй, который там был, меня отталкивал, с одной стороны, а потом я понял, что все-таки люди живут коллективами, так человек создан, и одним из таких коллективов является нация. И если ты хочешь быть полезным своей стране, а это всегда очень трудно, очень чревато страданиями, ты должен при всех условиях быть для нее своим. В Израиле я все время в диссидентах, как и положено человеку моего склада. И в Израиле, в крайнем случае, скажут: ну, он дурак. Но никто не скажет, что он – чужой. Я в своей стране, я полезный гражданин своей страны, я работаю для нее даже вопреки ее истеблишменту, вопреки ее заблуждениям, вопреки ее предрассудкам. Я свой в этой стране, и все знают, что я свой, и я знаю, что все свои, как бы я ни был с ними во вражде, в контрах. И это тоже счастье».

 

Цитаты собрал Сергей ГАВРИЛОВ