«Прожить жизнь, оставаясь порядочным человеком»

17 июня 1994 г. умер Юрий Маркович Нагибин. Живая жизнь ушла, а сила духа со всеми его падениями, терзаниями и прозрениями материализовалась в «Дневнике», который Ю. Нагибин успел за два месяца до смерти сдать в издательство «Книжный сад», подарившее читателю книгу в 1996 г.

О чем же говорят нам эти искренние записи, которые автор вел в течение 45 лет? Прежде всего это – документ смелой жизни и эпохи, в которой она реализовалась. В предисловии «От автора» мы читаем: «Но мои записки тоже принадлежат сыну века, нынешнего, идущего столь бесславно к своему завершению, и в этом их объективная, пусть незначительная ценность, не связанная с моей личностью, ибо через меня, как через каждого человека, отваживающегося жить, а не тлеть, говорить, а не молчать в тряпочку, отражается время, эпоха, хочешь ты того или нет».

Нагибин сопоставляет себя с первобытным человеком, нарисовавшим на стене пещеры быка, который потрясает нас и сегодня. Да, в «Дневнике» мы видим «быка», оставленного на стене пещеры нашего XX в. нам и потомкам. Но есть существенное различие: можно по-разному толковать, что хотел сказать наш далекий предок своим рисунком; нагибинский же «бык» из четко значимых слов выразительно говорит, что мир, поглотивший его жизнь, был коварен, плох и зловещ. В то же время этот полудневник-полумемуары – не только памятник прошлого, но (и в этом вторая значимость «Дневника») также психологический документ драмы самопознания человека, стремящегося в мире рабов сохранить максимум свободы.

Две судьбы

У каждого человека две судьбы – индивидуальная, детерминируемая генами и случайностями, и глобальная, существенно определяющая траекторию каждой отдельной жизни. Для Нагибина такой глобальной судьбой была Вторая мировая войн­а. С января 1942 г. Нагибин – на Волховском фронте, куда он пришел добровольцем. Здесь начинаются записки, в которых опускаются явно расстрельные темы (причины разгрома Волховского фронта из-за Сталина), однако содержатся многие опасные формулировки. Например, запись от 21.02.1942 г.: «В армейских политорганах особенно ценятся люди, которые работу подменяют учетом». А вот зарисовка от 23.03.1942 г., которая тянет на 10 лет без права переписки: «А впереди, придерживаясь рукой за верх кабины, сидел молодой, выбритый до кости красавец-немец. Он был без шинели, но даже не сутулился от ветра. Если таких осталось много, то войн­а будет долгая». В другом месте он замечает, что бой за стратегическую высоту провели бездарно.

Записывая пережитое на фронте, молодой политработник вырастает в писателя на нелегких путях выработки собственного стиля. Он делает такое самопризнание: «Мне последнее время не хочется писать. Может, и не стоит себя насиловать? Ведь мне страшно подумать – заниматься этим всю жизнь». Он уже понимает, что творчество профессионала невозможно без насилия над собой.

После возвращения с фронта по ранению Ю. Нагибин издает первую книгу – «Человек с фронта» (1943 г.).

Кроме военных зарисовок, второй, подчас подспудной темой «Волховской тетради» служат отношения с молодой женой Машей – падчерицей профессора, к которой Нагибин явно необъективен. Вот такое обобщение: «И всегда мужчина найдет в своей будущей жене именно те качества, которые, по его мнению, сделают из него исключение, то есть не рогоносца. Жена легкомысленна – отлично, она ни к кому более не привяжется; жена привязчива, как собака, – тоже хорошо, ее привязанность к нему пересилит все другие привязанности». Увы, Маша изменила, и Юрий погрузился в страсти поисков любви.

В еврейско-русских сплетениях

Волею как своей индивидуальной, так и глобальной судьбы своей эпохи Ю. Нагибин оказался своего рода еврейско-русским кентавром: его биологический отец Кирилл Александрович Нагибин, не регистрировавший брак с его матерью Ксенией Алексеевной, был расстрелян в 1920 г., и отцом Нагибина записан муж матери Марк Яковлевич Левенталь. Вот она, не столь уж редкая в те годы ситуация «двух отцов» – русского и еврея...

Еврей Левенталь пригрел младенца, сына контрреволюционера, помог ему вызреть, а сам был впоследствии репрессирован и умер в ссылке (см. повесть Ю. Нагибина «Встань и иди», по мнению многих, его лучшее литературное произведение). Сам Нагибин, попав в младые годы в подразделение по работе с противником – в политуправление Волховского фронта, где было много евреев, т. к. они знали немецкий язык, – относился к евреям объективно. Он восхищается бывшим строевым командиром Шапиро и презирает гадко подхалимствующего Верцмана (см. «Волховскую тетрадь).

Ю. Нагибин – за союз и взаимодействие русской и еврейской культур, русских и евреев, борющихся за достойную человека демократическую жизнь. Он преклоняется перед тогдашним Солженицыным, сопоставляя его даже с Христом. (см. запись от 14.02.1974 г.). Он честно признает, что сам бы так не смог, и заканчивает заклинанием: «Храни его, Господи, а в должный срок дай место возле себя, по другую руку от Сына». Логично приложение к запискам очерков о двух героических евреях России – А. Галиче («О Галиче – что помнится») и О. Э. Мандельштаме («Голгофа Мандельштама»). Если последнему Нагибин поклоняется как этическому идеалу, то первого, с которым много соли съел, и критикует (подчас, думается, несправедливо; так, в записи от 27.12.1977 г. втайне от всех Нагибин необоснованно констатирует: «Он запел от тщеславной обиды»).

Урок Нагибина свидетельствует, что и в тоталитарной России, и сейчас в попытках вырваться на простор нормального жития как внутри страны, так и на международной арене еврейско-русские контакты животворящи.

Преторианцы

Так автор «Дневника» называет верхушку Союза писателей и их прихлебателей. Даже если в них и были ростки таланта, они их выжгли в преступной жизни, сводившейся к «стоянию на страже», поездкам с любовницами за границу и подписыванию произведений, которых они не писали, а подчас даже и не читали. Много сарказма на их счет в тайных записях Нагибина, который, конечно, в реальном житии не мог их победить. Теперь пришел рынок, и сталинско-брежневские «булгарины» исчезают из литературы, но, увы, остаются в ее истории.

Ю. Нагибин страдает от них. В заметке от 27.11.1972 г. он горестно подводит итог: «Когда все рухнуло? Как это ни глупо, после статьи „Литгазеты“. Эта статья „рассекретила“ меня для чиновников, для редакторов и даже для дураков-читателей. Она показала прежде всего мою полную незащищенность. Оказывается, моя литературная дерзость ничем не поддерживается: ни любовью начальства, ни тонкими расчетами всеведущих органов».

Нагибин убегает от преторианцев в поездки на природу и за границу. Последним уделено в «Дневнике» столь много места, столь много сил стоили они, столь многие истязания души доставило их оформление, что можно написать специальное эссе «Битва Давида с союзписными Голиафами за Заграницу». 29.03.1973 г. он записывает: «Кто дал право Ильину и прочей сволочи лишать меня всего этого?» – и с гордостью (Нагибин побывал в десятках стран) восклицает: «И все-таки я был там! Безоружный и безвредный, ни связей, ни положения, ни чинов, ни наград, равно не умеющий ни скандалить, ни пресмыкаться, непричастный святому делу сыска, я все-таки был там». Для готового в любой момент к духовному и телесному разгрому в рабском обществе временный исход за границы этого социума был компенсаторно-победно-самоутверждающе-оздоровительной мерой. Поехать или умереть.

Здесь важный корень одной распространенной в условиях позднего тоталитаризма и достижимой для творческой личности жизненной позиции (я называл ее «консидентством»). Она опирается на саму технологию онтологии современного социума, где всех буквально невозможно посадить на кратчайшую цепь, во имя функционирования системы нужны и цепи подлиннее. Казалось бы, что проще – построить под единой крышей совхоз по выращиванию лирики, эпоса и драмы с директором Ильиным, и пусть дают выработку с девяти до шести. Ан нет, нужно более квалифицированным рабам предоставлять свободное время, когда нельзя надежно проконтролировать их души, чтение, заметки в заповедных записях и даже пьянство «для сугрева».

Консидентство

Нагибин не был диссидентом. Он, скорее, консидент. Консидентство (в отличие от диссидентства, отвергающего тоталитарный строй, конформизма, принимающего его, и апологетизма, открыто его восхваляющего) представляет собой систему воззрений и поведенческих реакций, принимающую социальную реальность, критикующую ее отдельные стороны и ставящую условием одобрения реальности ее эволюционное, мирное усовершенствование. Позиция не героическая, во многом утопическая, но позволяющая многим сохранять порядочность в условиях господства партаппаратной мафии.

Нагибин в своих записях честен перед собой. Так, в упоминавшемся выше фрагменте о Солженицыне Нагибин ставит вопрос: а мог ли бы я так? И прямо отвечает: «Да, но лишь в мечтах». Голгофа не для него. Как и путь критики власти по приказу этой власти во имя ее рекламы, призванной хоть как-то припрятать ее звериную суть. Нагибин отдает себе отчет, в каком социуме он живет: «У нас идет естественный отбор навыворот: выживают самые бездарные, никчемные, вонючие, неумелые и бездушные, гибнут самые сильные, одаренные, умные, заряженные на свежую и творящую жизнь. Все дело в том, что это не естественный, а искусственный отбор, хотя внешние формы его порой стихийны».

Он подчеркивает в конце жизни: «Моей единственной задачей было уцелеть, сохранить в себе те хрупкие моральные ценности, что были подарены мне генетически и воспитанием». Во многих записях «Дневника» Нагибин прямо-таки вопиет о трудностях спасения собственной порядочности в условиях тирании: «Да, друг мой, ты поставил себе непосильную цель: прожить жизнь, оставаясь порядочным человеком».

Если систематизировать поведенческие установки «Дневника», то можно вычленить пять заповедей консидентства.

1. Не прислужничать палачам, не доносить, короче, «не быть отличником» (по Шварцу), выполнять то, что морально приемлемо, и молча саботировать то, что неприемлемо.

2. Не восхвалять систему.

3. Показывать реальную жизнь, критикуя ее на грани фола.

4. Играть при случае в идиотически-издевательский восторг. С издевкой и юмором. Нагибин вспоминает, как в 1952 г. он поместил в газете «Труд» репортаж о цыганском таборе, с гиком, песнями и плясками ворвавшемся на избирательный участок в Сталинском округе, чтобы единодушно проголосовать за любимого «отца». Конечно, он рисковал, публикуя эту липу. Но, видимо, не так уж сильно: тиран загнивал, мыслящие были уничтожены, верхушка понимала, что правдоискательская инициатива чревата расстрелом. Да и партия учила инженеров человеческих душ, что подлинная реальность – это не бытийная наличность, а должная, насильственно организованная Лепота Утопии.

5. Важную роль в выживании играло пьянство как антистрессовая форма скрытого протеста (о чем много пишется в «Дневнике»), как, может быть, даже биологическая защитная реакция. Это уже не бытовуха, а стратегия жития.

Историософия

К проблемам глобальных судеб человечества Нагибин обращается не раз. Особо стоит обратить внимание на последнюю запись 1979 г. «Концепция спасения мира». Несмотря на иронический подтекст, здесь выражена, как представляется, реальная тенденция в духовной жизни послехельсинкского СССР, когда была признана респектабельность брежневизма в теории и практике высшего этапа марксизма-ленинизма. По тексту «Дневника», в силу беспомощности демократии перед тоталитаризмом «во избежание кошмара термоядерной войн­ы» Западу «следует поднять лапы кверху, сдаться на милость победителей». Автор «Концепции спасения мира» с усмешкой заключает: «И все-все в спасенном от гибели мире будут довольны». Свидетельствую, тогда такая альтернатива в кругах интеллигенции обсуждалась. Многим казалось, что в мире действует некая сакральная закономерность, согласно которой советские рабы будут все жертвовать и жертвовать во имя близкой победы во всемирном масштабе диктатуры как высшей демократии, а свободные граждане Запада вот-вот восстанут, чтобы вырваться из удушающих оков гонки вооружений. Казалось, срабатывает коварная борьба за мир (с подтекстом «Нам нужен мир, и желательно весь»).

Краха коммунизма автор «Дневника», как и большинство, не предвидел. Когда же началась перестройка, он с отчаянием умирающего чрезмерно подчеркивал отрицательные черты народа. Последняя фраза «Дневника» такова: «До чего испорченный, безнадежно испорченный народ!..»

Любовь и смерть

Автор «Дневника» любил многих женщин. Об этом – прекрасные страницы, особенно о трагизме любви и разрыва с Геллой. Любовная Одиссея завершилась хорошим браком с Аллой, длившимся четверть века. Но тут, конечно, нужен роман, а не краткое эссе.

Для жизненного настроя Нагибина характерно признание: «Есть истинные ценности – рассказы, книги, природа, поездки, Ленинград и два-три человека». Часто он в смысл жизни включал отдых, в котором «обалдеть можно от такой свободы», ибо в отпуске ты не крепостной, а свободный.

Нежно-любовные, а подчас и несколько раздраженные (вечная проблема свекрови и невестки) заметки «Дневника» о матери автора Ксении Алексеевне, которой он столь многим обязан. Не развивается тема любви к мученику Марку Яковлевичу, поскольку об этом говорит прекрасная повесть.

В «Дневнике» перед нами вырисовывается образ язвительного скептика, подчас боящегося быть добрым. Это свойство характера особенно явно проступает в период краха любви. Так, 14.09.1968 г. (время окончательного разрыва с Геллой) Нагибин вносит в «Дневник» такую в общем-то несправедливую сентенцию: «Отдельные люди бывают хороши, человечество – если принимать этот условный, ничего не означающий термин, – во все времена отвратительно».

Нагибин до конца дней сохранил мощь интеллекта. О страхе старости, которой все стремятся достичь и которой все боятся, у него не много строк. Страх смерти тоже не виден в заметках. Может быть, потому, что после 30 он был сердечником, жил рядом со смертью, сердце по ночам у него куда-то проваливалось, как видно из «Дневника», не раз. А может, и потому, что он был бездетен, всей великой ценности детей не принимал, видимо, видя в них не столько цветы, сколь оковы жизни. Умер он смертью праведника: не мучаясь, во сне, от сердечного приступа...

Автор «Дневника» не поучает, как жить. Он честно пишет о мотивах своего собственного жития. Деля людей на деятелей и зрителей, он справедливо относит себя к деятелям Добра.

Эпоха «Дневника» и вмонтированная в нее жизнь человека – в прошлом. Однако в России прошлое может стать будущим...

Илья НОВИК