Толстой советского периода

…Люди делятся не на русских, поляков, евреев или литовцев, а на тех, на кого можно положиться и на кого положиться нельзя.

Борис Васильев

Короленко – Горький – Маяковский – Паустовский – Платонов – Шаламов – Евтушенко… Борис Львович Васильев из этого ряда русских писателей и поэтов, которые затрагивали еврейскую тему. Уважительно, заботливо, сочувственно, по-дружески. И вообще, на мой взгляд, он один из лучших советских и российских писателей. Представитель того тонкого слоя недобитой в СССР интеллигенции, который, несмотря на все грозовые перипетии, обладал честью, достоинством, толерантностью.

В Советском Союзе официально кичились «пролетарским интернационализмом». Но в значительной степени он оставался мнимым, декларативным. Часто правила ярый бал ксенофобия, а происходящее можно было выразить словами корейца Кима из васильевской повести «Глухомань»: «…нам, любимым младшим братьям в братской семье народов – евреям, корейцам, немцам, калмыкам, чеченцам и так далее по списку, – приходится выживать, а не жить».

Cоня, Мирра, Артем…

Васильев сделал очень большое дело: создал в своих произведениях положительные образы евреев. Да еще и участников войн­ы. И сделал он это в тот период, когда подобное как минимум не приветствовалось.

Соня Гурвич из повести «А зори здесь тихие…». Ее детство прошло в Минске. Отец Соломон Аронович Гурвич работал участковым врачом, и тревожный звонок в двери их дома раздавался днем и ночью, зимой и летом. Отец брал свой чемоданчик и в любую погоду шел к тем, кто нуждался в его помощи. Пешком, ведь извозчик стоил дорого. Жили очень скромно, и «в доме не было кровати, на которой спал бы один человек, а кровать, на которой спали трое, была». И донашивала Соня платья, перешитые из платьев сестер. А училась хорошо, круглая отличница была – и в школе, и в Москве, в университете. И «вместо танцев бегала в читалку и во МХАТ, если удавалось достать билет на галерку». Как раз готовилась к сессии, а тут войн­а началась. Прервалась связь с родителями. Девушка надела военную форму. Зная немецкий, стала переводчиком, а потом и зенитчицей.

Старшине Федоту Васкову потребовался переводчик для спецоперации, и боец Гурвич сама незамедлительно выразила готовность в ней участвовать. Стойко переносила все тяготы, а когда было время, книжку читала. Блока. «Мы – дети страшных лет России…»

Меняя расположение, девушки забыли кисет старшины, на котором было вышито «Дорогому защитнику Родины». Гурвич бросилась принести и уже не вернулась. А Федот Евграфыч мстил за нее врагу. И с горечью думал, что «даже написать некуда о геройской смерти рядового бойца Софьи Соломоновны Гурвич».

Или вот Мирра из романа «В списках не значился». 1941 год, самое начало войн­ы, захвачена Брестская крепость. Но лейтенант Николай Плужников (писатель дал ему имя своего друга, не возвратившегося с войн­ы) скрывается в казематах, продолжает сражаться. А рядом хрупкая, хромая, с протезом девушка. «Упрямое желание уничтожать врага и тревожное сознание ответственности за чужую жизнь – все это жило в его душе в полной гармонии как единое целое». Молодые люди полюбили друг друга. Должен родиться ребенок, строятся планы и мечты о послевоенном будущем. Но ничему из этого сбыться не суждено – погибает Мирра, а затем и лейтенант.

В романе дружба народов показана на примере людей, попавших в нечеловеческие условия, где во многом и проявляется человек. Тут и доблесть, и предательство антисемита-сержанта, перебегающего на вражескую сторону. И чувства, возникающие на войн­е, где каждый день может оказаться последним.

Повесть «Завтра была войн­а». Предвоенный 9 «Б» советской школы. Взрослеющее поколение с присущими возрасту интересами, влюб­ленностями, мечтаниями как часть портрета эпохи. Столкновения элементарной порядочности, представлений о добре и зле с веяниями страшного времени в виде веры в партию, писем «куда следует» и поисков «врагов народа». Среди вызывающих симпатию героев произведения – Артем Шефер. А потом войн­а, и они ушли воевать, и многие не возвратились. В том числе и Артем, который, «когда провод перебило, сам себя взорвал вместе с мостом». Борис Васильев написал в письме своей школьной учительнице немецкого языка Анне Цвик, что прототипом Артема Шефера стал его близкий друг, фронтовик Аркадий Софер.

Затрагивал писатель и замалчиваемую в Союзе тему Холокоста. Один из его персонажей, скрипач Рувим Свицкий, становится «бывшим человеком»: «…на спине и груди его тускло желтела шестиконечная звезда: знак, что любой встречный может ударить его, обругать, а то и пристрелить… Звезда эта горела на нем, как проклятье, давила, как смертная тяжесть…»

«Глухомань живет в нас»

«Я жил страстью, а не расчетом, не оглядываясь по сторонам и не прикидывая, что ждет впереди. Я плыл не против течения, не по течению, а туда, куда указывал вложенный в меня компас, стрелка которого с раннего детства была ориентирована на добро», – так оценивал свой жизненный путь Васильев.

Больше всего он известен прозой о войн­е, о своем поколении родившихся в начале 1920-х, из мальчишек которого в живых осталось только 3%. Будучи фронтовиком, стремился показать войн­у «из своего окопа»: окружение, отрезанность от командования, необходимость принимать самостоятельные решения. «Ты можешь удрать, уйти, и никто тебе слова не скажет, но ты не уходишь».

Много поднимал он и острых мирных тем из современной ему жизни. Сражался с бесчеловечностью, черствостью, фальшью, бессовестностью. «Это не мы живем в глухомани. Это глухомань живет в нас».

Васильевская проза жесткая, много трагедий, много боли. Он шел на это, чтобы реалистически, как в жизни, отображать события, чтобы общество с помощью сопереживания очищалось. «Я писал эти книги, ощущая вокруг себя стада слонов с толстой слоновьей шкурой. Их невозможно было пронять щекоточкой…»

Меньше известен Васильев-публицист. Просто и ясно он говорил об общечеловеческих ценностях, культуре, судьбах российской интеллигенции, разрушении нравственности, преступлениях партийных монархов и агрессивном обывателе. Рассматривал страницы истории евреев в Европе, России, СССР, причины антисемитизма. Отмечал и проявления звериного антисемитизма в России конца XX – начала XXI вв., от которого веет «смрадом глубокого Средневековья».

А вот, например, что он сказал на встрече в 1999 г. со студентами в Санкт-Петербурге, когда его попросили выразить свое мнение о проблеме антисемитизма: «…Евреи 2000 лет назад потеряли родину… 2000 лет это был гонимый народ… Он выжил, но это было трудно… ни о какой конкуренции речи быть не могло: евреи, получившие образование и привыкшие хорошо работать, стали делать товары лучше… выжили самые энергичные, и к концу прошлого века евреи оказались одной из самых пассионарных наций Земли. Антисемитизм – следствие человеческой зависти… гнилого, гнусного чувства… у нас много желающих найти врагов: с ними легче, с ними привычнее».

Почему евреи?

«Легче всего прослыть патриотом, гоняясь за старым евреем с дубиной в руке», – констатировал Борис Львович. Его произведения населены большим количеством евреев. Почему именно о евреях писал – и позитивно – русский прозаик? Мог ведь заменить своих героев-евреев русскими, таджиками, казахами, любой советской или даже несоветской национальностью либо вообще не делать акцент на происхождении. Но выбирал именно их – евреев.

Очевидно, нужно исходить из нескольких факторов. Во-первых, еврейкой была его супруга – Зоря Поляк. Евреями были некоторые его друзья. Свои чувства к жене, свою верность друзьям и более глубинное на их примерах осмысление ментальности еврейского народа он переносил на бумагу.

Во-вторых, он хорошо видел происходящее вокруг преследование по «пятой графе» и, как чуткий интеллигентный человек, воспитанный на толерантности, считал необходимым противостоять этому злу.

Игорь Губерман гротескно замечает:

Любой большой писатель русский

Жалел сирот, больных и вдов,

Слегка стыдясь, что это чувство

Не исключает и жидов.

Васильев принадлежит к числу тех писателей, кто никогда не стыдился и не боялся откровенно демонстрировать свою симпатию к евреям. Даже в самые антисемитские годы.

В 1920–1930-х и в период Второй мировой еврейская тема в советской культуре отображалась, присутствовали положительные образы евреев. Однако со времен развернувшейся во второй половине 1940-х борьбы с «безродными космополитами» активно пошло их искоренение, и евреи стали редко появляться в литературе, кино, театре. Можно вспомнить гонения на произведения Василия Гроссмана и Виктора Некрасова, говорящие о Холокосте на оккупированных территориях и об участии евреев в войн­е. Травили Евгения Евтушенко за «Бабий Яр». Поэт-черносотенец А. Марков так вообще отозвался антисемитским «Какой ты настоящий русский, когда забыл про свой народ». Зато не было дефицита антисемитских пасквилей от литературных и публицистических проходимцев. Особенно после победы Израиля в Шестидневной войн­е.

И именно в этой ксенофобско-душной атмосфере настойчиво вводил евреев в свои работы Борис Васильев. Многие антисемиты считали и считают его евреем (либо сознательно вбрасывают дезинформацию), потому что разве ж может русский человек так комплиментарно и сочувственно о евреях писать?!

Такие слова, например, он вкладывает в уста одного из своих персонажей: «Говорят, что мы, евреи, музыкальный народ. Да, мы – такой народ; станешь музыкальным, если сотни лет прислушиваешься, по какой улице топают солдатские сапоги и не ваша ли дочь зовет на помощь в соседнем переулке».

Васильев настолько чувствителен к еврейской боли за пережитое, что рассматривается в качестве еврея даже в некоторых еврейских изданиях. Но нет – разве что «еврей по жене». А так русский он, просто воспитан очень хорошо.

Для евреев васильевские еврейские типажи – порядочные люди, любящие, лечившие, геройски воевавшие (даже девушки) – были глотком свежего воздуха в пустыне иллюзорного советского интернационализма. Удивительно, как только пропускала такое бдительно стоящая на страже советской морали цензура.

Параллельные прямые, которые пересекаются

Нередко бывает, что литература и жизнь – параллельные прямые, которые, как известно, не пересекаются. Замечательных героев в кино и театре могут играть плохие люди. Игра ведь. Порой плохой человек может и хорошую книгу написать с правильными мыслями. Опять же игра. Вот только в жизни своей соответствовать им не будет.

Васильев – тот случай, когда литература и реальная жизнь не противоречили друг другу, а шли рядом, рука об руку. Он был искренен со своим читателем, продвигал в книгах те же идеи, которыми руководствовался и в своей жизни. И в этом тоже одна из причин его творческого успеха.

Чувство интернационализма

Очень большое значение для мировоззрения писателя имела культурно-нравственная атмосфера в семье. Его родители были дворянского происхождения. Отец – Лев Александрович Васильев – кадровый офицер царской, а позднее – Красной армии. Мать – Елена Николаевна Алексеева – из известного старинного дворянского рода.

«Меня воспитывали еще по старинке, как это было принято в провинциальных семьях русской интеллигенции, – вспоминал Васильев, – почему я безусловно человек конца XIX столетия. И по любви к литературе, и по уважению к истории, и по вере в человека, и по абсолютному неуменью врать...»

Борис родился в многонациональном Смоленске и рос в среде, где «никто не спрашивал, какой ты национальности». «„Эй, ребятишки, донесите-ка бабушке кошелку до дома!“ Так мог сказать – и говорил! – любой прохожий любым ребятам, игравшим на горбатых смоленских улицах. Прохожий мог быть кем угодно – русским или эстонцем, евреем или татарином, цыганом или греком… и я не помню, чтобы кто-либо из заигравшихся детей не выполнил подобного распоряжения…»

Экзамен по физике

Как только началась Вторая мировая, 17-летний Васильев (только 9-й класс окончил) пошел добровольцем на фронт. Дважды выходил из окружения с группой бойцов. Военная школа, воздушно-десантный полк, тяжелая контузия в 1943-м. После чего демобилизация и учеба в Москве в Военной академии бронетанковых войск.

Однажды Васильев заболел и не сдал физику вместе со всеми. Экзамен перенесли. Это не освобождало от несения службы. И вот как-то был он дежурным по общежитию, а дневальным – «самая маленькая и самая младшенькая из наших слушательниц рядовая Зоря Поляк. Единственный Ворошиловский стипендиат на курсе». Они поболтали о Грине и Паустовском, Блоке и Есенине, а затем Зоря спросила, готовится ли он к экзамену. Борис ответил, что пятерка ему и так обеспечена, и показал билет по физике, который для него «сперли» на экзамене заботливые друзья.

«Боже, что тут началось! Зорька вскочила, одернула гимнастерку, стала алой, будто рак из кипятка, и звенящим от негодования голосом: „В то время как наша Родина, истекая кровью, отбивается от фашистских орд, когда ее лучшие сыновья и дочери гибнут на полях сражений…“» Борис тоже встал, тоже одернул гимнастерку и порвал билет.

После чего с треском провалил экзамен, лишился представления к офицерскому званию, получил выговор от командования. На комсомольском собрании требовали дать ему как минимум «строгача». Однако слово взяла круглая отличница и уже младший лейтенант Зоря Поляк: «Васильев сдаст экзамен по физике. Я ручаюсь за него и даю общему собранию честное комсомольское слово». И они стали ежедневно заниматься после лекций. «Зоря была сурова, как айсберг. Сдвинув маленькие бровки, она гоняла меня по курсу физики вдоль и поперек».

Переэкзаменовку принимал самый ироничный преподаватель академии. Он спросил у Поляк, какой оценки заслуживает Васильев. «Если подходить с общими мерками, то четыре, – не задумываясь, ответила Зоря. – Если объективно, на крепкую тройку».

Преподаватель, не экзаменуя Бориса, поставил четверку. Так Васильев и Поляк стали друзьями, ходили в консерваторию, театры, музеи, на лекции по литературе. А вскоре поженились.

Минное поле жизни

Очень показательный случай произошел с ними под Ленинградом, где они были на практике. Борис заметил незабудки, набрал букетик и тут… увидел минную растяжку. Понял, что оказался на неразминированном участке обороны. «Осторожно развернулся к юной жене, а она оказалась передо мною. Лицом к лицу.

– Мины.

– Я знаю. Боялась кричать, чтобы ты не бросился ко мне. Сейчас мы осторожно поменяемся местами, и ты пойдешь за мной. Шаг в шаг.

– Первым пойду я. Я знаю, как и куда смотреть.

– Нет, ты пойдешь за мной. Я вижу лучше тебя.

Говорили мы почему-то очень тихо, но лейтенант Васильева говорила так, что спорить было бессмысленно. И мы пошли. Шаг в шаг. И – вышли… Вот уже более шести десятков лет я иду по минному полю нашей жизни за Зориной спиной. И я – счастлив. Я безмерно счастлив, потому что иду за своей любовью. Шаг в шаг».

Чересчур интеллигентный

Проверкой на прочность стала для Бориса Васильева история, произошедшая в 1953 г. Когда грянуло «дело врачей-убийц», он, по собственной характеристике, «был самым обыкновенным верноподданным коммунистом». И газете «Правда», где опубликовали правительственное сообщение о заговоре, верил без сомнений. Муж сестры под влиянием оголтелой антисемитской пропаганды подсказал ему для спасения офицерской карьеры немедленно подать на развод: «Ты – коммунист и русский офицер. Ты не имеешь права связывать свою судьбу с агентом „Джойнта“…» Поддержала это заявление даже сестра Бориса: «Они травят лучших людей».

На автозаводе в Горьком, где Васильев тогда работал испытателем военной техники, многие тоже разобрались, что это… евреи виноваты в бесконечных очередях и вечной нехватке продуктов. Секретарь парторганизации сказал, что нужно сделать доклад о евреях – убийцах в белых халатах. Васильев заявил, что не будет этого делать. На партсобрании парторг потребовал исключения из партии. «Когда мне предоставили слово, все полагали, что я буду плакаться, обещать и умолять. Возможно, так бы оно и случилось, если бы мои друзья-офицеры не вылили столько грязи на евреев. Это были не просто антисемитские выступления – это были выступления фашистские. Вот об этом я и сказал, ссылаясь на декларированный большевиками интернационализм».

«Разобиженная» парторганизация при одном голосе «против» исключила его из партии. Затем на офицерском суде чести за оскорбление советского офицерства обвинили в семитизме и постановили ходатайствовать перед командованием о лишении звания инженер-капитана. «Интеллигентный он чересчур. Не для нашего государства рабочих и крестьян», – отметил один из обвинявших.

«Настучал» о подслушанных разговорах сосед. Васильевых переселили на меньшую жилплощадь. Готовилось заседание в райкоме, чтобы «подмахнуть» решение об исключении из партии. Антисемитский шабаш вполне мог закончиться ГУЛАГом.

Движимый мучительным чувством несправедливости, Васильев… начал с невероятным азартом писать пьесу. Таким вот оказался стимул для его первой литературной работы.

Смерть Сталина спасла и врачей, и Бориса с Зорей.

Борис и Зоря: единое целое

«Жена, с которой прожил всю жизнь и которую люблю сейчас так, как не любил и во времена юности своей», – говорил Васильев.

В 1941 г., в 14 лет, Зоря Поляк одна ушла пешком из горящего Минска. Родители-врачи уже на второй день войн­ы были на фронте. В 1942 г. ее мама – хирург военного госпиталя – умерла от тифа. Об отце – отменном специалисте, окончившем медицинский факультет Университета Лейпцига, с большой теплотой отзывался Васильев: «Прежде всего он был – Человеком» и «не просто лечил болезнь, но врачевал душу и тело больного». После окончания бронетанковой академии Зоря работала инженером-конструктором. Затем на Центральном телевидении – редактором популярных программ КВН и «От всей души» с Валентиной Леонтьевой.

Два фронтовика, 67 лет были вместе. Друзья подчеркивают, что она была его берегиней, а он был ее рыцарем. Ее мнение о его книгах было для него особенно ценно. «Если Зоренька прочтет черновики и скажет: „Боря, это не получилось“, я эту вещь выбрасываю. Не переписываю никогда». Зоря стала прототипом предельно честной максималистки Искры Поляковой из повести «Завтра была войн­а» и частично – Сони Гурвич.

Сергей Филатов, председатель Союза писателей Москвы и друг Васильевых, отмечал на научной конференции: «Быть женой писателя чрезвычайно сложно… она была не просто женой, хозяйкой дома, но и человеком, который нравственно способствовал его творчеству… Борис Львович последние 15 лет болел, и только благодаря усилиям Зори Альбертовны прожил довольно долго. Он не просто жил, но еще и писал… Высочайшая нравственность, честь и достоинство, которые всегда проявлялись в поведении писателя, были связаны с тем, что у них была очень крепкая, дружная, любящая семья».

Жили совсем скромно. Последний период их жизни прошел в Подмосковье, на окраине Солнечногорска. Кабинет с простой обстановкой в доме, отапливаемом дровами, с обваливающейся штукатуркой и искрящей старой проводкой… В 1990-е был период, когда Васильевым нечего было есть, и они кормились со своих грядок. Однако даже слышать не хотели о помощи от государства.

Владимир Карнюшин, автор монографий о творчестве Васильева, также дружил с семьей писателя. Он подчеркивает, что «в гостях у Бориса Львовича всегда царила легкая теплая атмосфера, центром этой светлой теплоты была Зоря Альбертовна, ее нежная забота о муже и о каждом, кто входит в дом… Борис и Зоря были единым целым… когда ушла Зоря, дом стал невероятно пустым... Борис Львович очень тяжело переживал смерть любимой супруги…»

Своих детей у Васильевых не было. В автокатастрофе погибла Нина Кузнецова – их друг. Два ее сына – Петя и Коля – стали сиротами, и Васильевы их усыновили.

Зоря Васильева умерла в январе 2013 г. Следом за ней, через восемь дней, умер и Коля. Через два месяца ушел из жизни Борис Васильев.

Друг, который не отрекся

Борис Васильев – тема огромная, потому что огромно его наследие – и творческое, и просто человеческое… Уйдя в юности добровольцем на фронт, он и в дальнейшем всегда оставался на передовой. Только фронт его стал гражданским, местом борьбы светлых и темных начал. Своим Учителем он считал Льва Толстого и по своему литературно-нравственному масштабу сам был Толстым для советского периода.

«Счастье иметь друга, который не отречется от тебя в трудную минуту» – фраза из «Завтра была войн­а». И это замечательно, что у евреев был и есть такой друг. Человек, перед которым хочется снять шляпу…

Александр КУМБАРГ