«Путь мой тверд и превосходен жребий…»

«Я, Довид-Ари бен Меир…»

Небольшой забытый Богом и судьбой уездный городок Оргеев был, как писали во всех справочниках, административной единицей в Бессарабской губернии, которая в свою очередь была неотъемлемой частью Российской империи. В нем проживали и молдаване, и украинцы, и русские, и евреи. 10 сентября 1900 г. скромный бакалейщик Меир Фиксман и его жена Хая добавили к еврейскому населению своего первенца, о чем в метрической книге появилась соответствующая запись.

Мальчик рос живым, здоровым и смышленым ребенком, но чаще засиживался над книгами, чем забегал в лавку к отцу. Старый мудрый Меир качал головой – что выйдет из этого сорванца… Как и каждый любящий отец, он хотел, чтобы старший (чадолюбивые Фиксманы произвели на свет 13 детей) продолжил его дело. В чем его всецело и безоговорочно поддерживала Хая.

Но все пошло не так, как мечтали любящие родители, не чаявшие души в своем первенце. Жизнь заставила переехать в Кишинев, Довида отдали в хедер, а затем в казенное еврейское училище. Через много лет в другой стране он вспоминал, что во время его пребывания в этом учебном заведении евреев хотели превратить в неевреев: «В казенном еврейском училище мальчиков усиленно русифицировали. Преподавательский штат состоял из воспитанников Виленского учительского института, специально подготовленных к делу русификации еврейского населения...»

В 1912 г. на 100-летие присоединения Бессарабии к России прибыла царская семья. Кнут вспоминал, что не все ученики понимали важность этого события, и за неделю до приезда «Степан Петрович Рабинович, заведующий училищем, созвал всех своих питомцев и разъяснил им торжественное событие».

Но жизнь в училище отличалась от жизни за его порогом. Учителя исполняли требование вышестоящего начальства – русифицировать еврейских мальчишек, улица давала им понять, что они вовсе и не русские, и не евреи, и даже не люди – жиды. Это царапало сердце. Хотелось до боли разобраться в себе и в этом противоречивом окружающем мире. Разобраться помогло слово. Он начнет писать. Захочет выразить себя и мир – через слово.

В 14 лет его первые стихи напечатает газета «Бессарабский вестник». В 18 – журнал «Молодая мысль». В 1925 г. в Париже он выпустит свою первую книгу «Моих тысячелетий».

Сборник открывался стихотворением:

Я,

Довид-Ари бен-Меир,

Сын Меира-Кто-Просвещает-Тьмы,

Рожденный у подножья Иваноса,

В краю обильном скудной мамалыги,

Овечьих брынз и острых качкавалов,

В краю лесов, бугаев крепкоудых,

Веселых вин и женщин бронзогрудых,

Где, средь степей и рыжей кукурузы,

Еще кочуют дымные костры

И таборы цыган…

Я помню все:

Пустыни Ханаана,

Пески и финики горячей Палестины,

Гортанный стон арабских караванов,

Ливанский кедр и скуку древних стен

Святого Ерушалайма...

 

Голос тысячелетий

Октябрь 1917-го в Петрограде аукнулся в далекой Бессарабии провозглашением Молдавской демократической республики. Но уже через год, в ноябре 1918-го, сильная Румыния присоединила к себе слабую Бессарабию, и, как вспоминал Кнут, в одно прекрасное утро он проснулся румыном. Румыном быть не хотелось, и он решил сменить свое новое и все менее привлекавшее его отечество на другое. Выбор пал на Францию, куда устремились многие бессарабские евреи. Королевская Румыния эмиграции граждан «сомнительного происхождения» не препятствовала, и семья Фиксманов благополучно перебралась на новое место жительства. Где ни их, ни других евреев особо никто не ждал.

Чтобы заработать на кусок хлеба, Кнут устроился самым что ни на есть разнорабочим на сахарную фабрику, но работа, как вы понимаете, была отнюдь не сахарной. Пришлось заниматься черт-те чем. В конце концов фортуна улыбнулась ему. Нина Берберова вспоминала, что после всех тягот эмигрантского бытия «небольшого роста, с большим носом, грустными, но живыми глазами» Кнут «держал дешевый ресторан в Латинском квартале».

Однако проза жизни не сумела убить в нем поэта – и чем бы ему ни приходилось заниматься в Париже, он продолжал писать стихи. Он не вошел – ворвался в круг эмигрантских поэтов, среди которых достаточно громко звучали голоса Бориса Божнева, Бориса Поплавского, Софьи Прегель, той же Берберовой.

В 1921 г. его избрали вице-председателем парижского литературного кружка русских поэтов, в 1925-м он дебютировал книгой «Моих тысячелетий», которая заставила обратить на молодого поэта внимание таких мэтров, как Ходасевич и Адамович. Кнутa приглашают в дом Гиппиус и Мережковского, где по воскресеньям проходят собрания «Зеленой лампы», на которых бывают Бунин, Тэффи, Цетлин (поэт Амари) и другие видные писатели-эмигранты.

Из всех откликнувшихся на его первую книгу лучше всего понял и ее, и самого автора писатель Юрий Терапиано, который оценил Кнута как «поэта высокого лирического напряжения и плодоносной творческой силы», не порабощенного зависимостью от литературных авторитетов и предустановленных образно-стилевых стандартов: «Д. Кнут живет и движется в ярких, динамических образах, в тугом и ясном сочетании слов. Лирические темы, правильно почувствованные, тяготеют у него к простому, без вычурности, не осложненному „заданием“ рисунку. Язык Довида Кнута звучит подчас с библейской торжественностью, широтой и многообразием… Древность, и не только еврейского народа, ввела читателя… в плотный, плоский и реальный мир и показала, как живой и приемлющий природу человек может дышать полным дыханием в поэзии, не нуждаясь ни в допингах умышленной самобытности, ни в масках символической игры, которой никакая реальная вещь в мире не соответствует».

Ему вторил критик Юрий Фельзен, который писал: «Довид Кнут… – „поэт русско-еврейский“. Он родом из Бессарабии, и только благодаря своему упорству научился безукоризненно правильно писать и говорить по-русски. В своих стихах он изображает родные места, „манекацовских евреев“ (имеется в виду украинско-еврейский художник Мане Кац, писавший картины о жизни евреев в черте оседлости. – Г. Е.) и тот особенный русско-еврейский воздух. „Блажен, кто им когда-нибудь дышал“ (цитата из стихотворения Д. Кнута 1929 г. „Кишиневские похороны“. – Г. Е.). Но больше всего он поэт библейский, поэт еврейской традиции, о чем свидетельствует несколько странное название первого его сборника: „Моих тысячелетий“».

В 1942 г. в Нью-Йорке, обозревая «парижскую поэзию» в сборнике «Ковчег» 1930-х гг., русский философ Георгий Федотов напишет: «Довид Кнут – один из самых значительных поэтов русского Парижа, но, может быть, русская форма была для него случайностью. Его вдохновенье, его тема были такими еврейскими, что кажется странным, что писал он не на древнееврейском языке. В этом его отличие от многих еврейских поэтов русской литературы, из которых, по крайней мере, один – Осип Мандельштам – имеет все шансы стать русским классиком. Но Кнуту в русской литературе не вместиться. В нем звучит голос тысячелетий, голос библейского Израиля и беспредельности его любви, страсти, тоски».

Затем были выступления на многочисленных вечерах на Монпарнасе, за первой книгой последовали «Вторая книга стихов» (1928), «Сатир» (1929), «Парижские ночи» (1932), «Насущная любовь» (1938). Но стихи не кормят, кормит немецкая торговая фирма. С утра до ночи он развозил по Парижу на трехколесном велосипеде автоматические аппараты и этим зарабатывал на хлеб. Кем он только не был в Париже – и чернорабочим, и кухонным служащим в ресторане, сортировал объедки, красил кожу – и всегда и везде оставался поэтом. Хотя времени на стихи и чтение почти не оставалось.

От такого существования спасла любовь.

 

Нить Ариадны

Вряд ли пути рожденной вне брака дочери великого русского композитора, аристократа Александра Скрябина и сына плебея, бессарабского лавочника Меира Фиксмана могли пересечься в России. Они встретились во Франции, в Париже, где мир русских эмигрантов, большинство которого составляли евреи, был узок, и судьбе было угодно, чтобы они полюбили друг друга.

Хрупкая, экзальтированная Ариадна влюбилась в его окрашенные библейской горечью стихи, влюбилась в его дар, в его талант. В 1935 г. на своем велосипеде он попал под машину. Она приходила к нему в больницу и ухаживала за ним, как за ребенком. Они жили вместе в гражданском браке до 1940 г., пока Ариадне не удалось наконец-то получить развод от ее второго мужа, литератора Рене Межана, – любовь преодолела все, что их разделяло.

Она потянулась к еврейству, стала убежденной сионистской, писала роман об истории еврейской девушки, в близком кругу читала отдельные главы, присутствовавшему на одном из таких чтений раввину Пинхасу Ройтману в память врезалась фраза: «Гой верит – еврей знает».

С приходом Гитлера к власти в Германии антисемитизм покатился по Европе как снежный ком и вскоре докатился до Франции. В 1937 г. вышла книга «Безделицы для погрома» Луи Селина, который не скрывал, что он откровенный антисемит. В клубе «Фобур» на диспуте, посвященном выходу книги, Ариадна обрушилась на Селина и вычеркнула его из цивилизованного мира: «Антисемитизм извечен, как ненависть лакея к своему господину. Эта ненависть обращена на всякого, кто имеет какие-нибудь преимущества перед другими. А цивилизованный мир живет духовными богатствами иудаизма. Поэтому, само собой, он может только ненавидеть евреев».

Ариадна все больше и больше чувствовала и ощущала себя еврейкой, но, чтобы стать ею, необходимо было сделать один шаг. Она этот шаг сделала – и накануне войны прошла гиюр и сменила свое имя на ветхозаветное Сарра. И все это она совершила, когда Париж пал под немецким сапогом. Когда в польских лагерях смерти тысячи евреев погибали в газовых камерах. Когда тысячи французов еврейского происхождения стали скрывать его, опасаясь участи других евреев Европы.

Накануне немецкого вторжения Довид, Ариадна и их близкая подруга Ева Киршнер сумели наладить выпуск газеты «Утверждение». Они сняли двухэтажный дом, жили вверху, внизу – работали. Словом, они пытались пробудить национальное самосознание французских евреев. Летом всех троих пригласили в Женеву на XXI Сионистский конгресс, посвященный «Белой книге» Макдональда (отчет министра колоний Малькольма Макдональда британскому парламенту, в котором он предлагал создать в Палестине через десять лет независимое государство с арабским большинством, разрешить въезд в Палестину в ближайшие пять лет 75 тыс. евреев, запретить или резко ограничить покупку евреями земли. «Белая книга» была отвергнута еврейской общиной в Палестине, евреями диаспоры и конгрессом. – Г. Е.).

Конгресс закрылся 25 августа 1939 г., Вторая мировая началась 1 сентября. Традиционный русский вопрос «что делать?» стал актуальным для французских евреев. Для которых Довид и Ариадна написали свое «Что делать». В выпущенной брошюре с таким названием они призвали создать еврейскую подпольную организацию. И от слов перешли к делу – организацию создали, сначала назвали «Потомки Давида», затем переименовали в ЕА («Еврейская армия»). И вместе с маки (вооруженные партизаны. – Г. Е.) еврейская армия стала частью французского Сопротивления. Ее бойцы добывали оружие и информацию о передвижениях немцев, прятали еврейских детей и переправляли их через испанскую и швейцарскую границы, ликвидировали так называемых «физиогномистов» – агентов гестапо (добровольцев из французов), высматривавших евреев на улицах городов, которых затем сдавали немецкой администрации.

…Ариадна попала в засаду на явочной квартире и была расстреляна на месте. Нить соткалась в итальянском городке Больяско 26 октября 1905 г. Прервалась во французской Тулузе 22 июля 1944 г.

 

«Возвращается ветер…»

Довид продолжал борьбу до освобождения Франции. В освобожденном Париже он редактировал журнал «Еврейский мир», который вскоре был преобразован в «Бюллетень Центра документации современного еврейства». Для молодежного еврейско-французского театра перевел на французский язык пьесу Макса Цвейга «Тель-Хай». Издал книгу «Избранные стихи» – итог своей 35-летней поэтической жизни. После чего вместе с молодой актрисой Виргинией Шаровской, ставшей в скором времени Лией Кнут, преодолев мучавшие сомнения – «Я не знаю ни иврита, ни английского. Что будет делать в Палестине глухонемой писатель?» (из письма к Еве Киршнер), – совершил свою алию на родину предков.

Близко знавший его Андрей Седых вспоминал: «В последний раз мы встретились с Довидом в Париже летом 1949 г. Встречались несколько раз. Говорили об Ариадне, о страшных годах. Кнут принес свою новую книгу „Избранные стихи“, в которой собрал все лучшее, что написал, словно предчувствовал, что это будет последняя его книга, прощание с жизнью. Побывал он в Израиле, собирался туда снова вернуться. И мы, считавшие себя старыми парижанами, с удивлением признались друг другу, что Париж стал чужим. У одного дом был в Нью-Йорке, у другого – в Тель-Авиве. С гордостью и радостью Довид Кнут говорил о вновь открытой им прародине:

Звезды светят

Из синего небытия

На дома, синагогу и площадь.

Возвращается ветер

На круги своя

И шуршит в эвкалиптовой роще.

Возвращается ветер

На круги своя,

Подбирает листок эвкалипта.

Здесь, по этим

Неисповедимым краям,

Шли, стеная, рабы из Египта.

Возвращается ветер в стотысячный раз

Бередит ханаанские склоны.

Как свидетели правды, о Экклезиаст,

Непреклонные скалы Хермона.

Возвращается с моря, высоких вершин

Влажной вечностью веющий ветер.

Кипарисы качаются чинно в тиши,

Как свидетели горя и смерти.

Возвращается жизнь: вот Ревекка с водой

На плече... Это было и будет.

Возвращается смерть. Но под той же звездой,

Не рабы умирают, а люди.

На последнее наше свидание в Париже он пришел не один. С ним была совсем молоденькая женщина, почти подросток, с бледным, прозрачным лицом. И со смущенной улыбкой Довид сказал, что это – его жена, актриса, и они едут вместе в Израиль. Кнут был из тех людей, которые абсолютно не выносят одиночества и страшатся безлюбия. Жизнь продолжалась. Он очень торопился жить…»

 

«Простой обряд еврейских похорон…»

Болезнь сбила его с ног в 1954 г. За четверть века до этого, в 1929-м, в Париже, он написал стихотворение «Кишиневские похороны». Его похороны прошли в Тель-Авиве по тому же «простому обряду еврейских похорон», который он описал в этом одном из лучших своих стихотворений, ставшим его поэтической визитной карточкой (оно было переведено на все европейские языки и вошло во все антологии зарубежной русской поэзии).

В том же 1929-м он написал:

Путь мой тверд и превосходен жребий,

И рука ведущая легка:

Хорошо гулять в блаженном небе,

Бережно ступать по облакам.

Растворяясь в благодати милой,

Шлю привет тебе, моя земля.

Ты меня поила и кормила,

В сонме звезд вращаясь и пыля.

Легок путь и благотворен жребий:

Вот я вновь на маленькой земле,

Вот я вновь в любви – и в трудном хлебе,

Вновь хожу в непостижимой мгле.

И когда отчаянью и тлену

Весело противостану я –

Это в сердце бьет прибой вселенной,

Музыка могучая моя.

Он прошел этот путь до конца.

 

Современники о поэте

Владислав Ходасевич (поэт, критик, автор воспоминаний «Некрополь»): «…своеобразной способности видеть и переживать мир, той душевной одаренности, которая одному человеку не дается вовсе, а другому дается Бог весть за что, почему и как, – Довид Кнут далеко не лишен. Среди молодых эмигрантских стихотворцев он даже мне кажется одним из наиболее одаренных в этом смысле».

Георгий Адамович (поэт, критик, переводчик, автор сборника критической прозы «Одиночество и свобода»): «…стихи Кнута – менее всего стихи декадентские. В них нет ни эгоистической позы, ни самолюбования. Они в самой основе своей серьезны и как бы „социальны“. Оттого тема одиночества и звучит в них трагически: разъединение людей поэт воспринимает как нечто в высшей степени тягостное. Он не знает, как от этого несчастия уйти, но его влечет к миру, и он ищет связи с ним. Есть в стихах Кнута какая-то скрытая, неистощимая… энергия… Старинный критик сказал бы: „душевная теплота“ – и, в сущности, был бы прав».

Александр Бахрах (критик, автор воспоминаний «Литературные портреты: По памяти, по записям», секретарь Берлинского клуба писателей): «Что было особенного в поэзии Довида Кнута? Что в ней прельщает и заставляет всех знавших поэта вспоминать о нем с оттенком признательности за встречу? Что выделяло творчество этого небольшого, очень живого человека, который в дружеской компании, „какие бы кошки ни скребли на его душе“, был всегда с виду весел и находчив, любил рассмешить каким-нибудь острым рассказом и, главное, всегда с участием протягивал руку тому, кто в его рукопожатии мог нуждаться? От творчества его зарубежных собратьев по перу его отличала, особенно в начале его поэтического поприща, почти физическая связанность с ветхозаветной тематикой, которую он норовил перенести в сегодняшний день. Конечно, библейские темы соблазняли немало русских поэтов, но в подавляющем большинстве случаев они оставались для них экзотикой, неким возвышенным фольклором и, в первую очередь, они прельщались пряностью „Песни Песней“. Между тем, для кишиневского уроженца Кнута, никогда не пересекавшего Днестра, эта, казалось бы, несуществующая атмосфера была чем-то вполне конкретным и осязаемым. Он вырос в лавке своего „ветхозаветного“ отца, в специфическом воздухе „любви и тоски“, был им пропитан, никогда от него не отрекался. Религиозное восприятие мира, и в нем самом соединение „бедного и грубого тела“ – добавлю, весьма чувственного – с „веселой душой“ по особому выделяло его и, естественно, подчеркивало своеобразие его Музы».

Юрий Терапиано (поэт, прозаик, литературный критик, автор воспоминаний «Встречи»): «В мае (1925 г. – Г. Е.) „Союз молодых поэтов и писателей“ устроил торжественный вечер по поводу выхода книги стихов Довида Кнута „Моих тысячелетий“. В этой книге были не только свежесть и талантливость, но и неповторимо личная интонация и своеобразие сюжета. Довид Кнут, настаивая на своем еврействе и гордясь этим:

Я,

Довид-Ари бен-Меир,

Сын Меира-Кто-Просвещает-Тьмы… –

хотел сказать свое слово „про тяжкий груз Любови и тоски – Блаженный груз моих тысячелетий“. Наряду с юношеским напором, иногда – с несколько наивной уверенностью в своих силах, в этой книге, названной по концу последней строчки первого стихотворения „Моих тысячелетий“, в родительном падеже, о чем поэт не подумал, было местами острое ощущение трагичности загадки нашего существования и кажущейся бессмыслицы его – вопросы, присущие и зрелому творчеству Д. Кнута во многих его, серьезных и глубоких, стихотворениях.

Хорошо фонарям – они знают:

Что, куда и зачем.

Каждый вечер их зажигает

Фонарщик с огнем на плече.

А мой Нерадивый Фонарщик,

Зачем Ты меня возжег?

Поставил распахнутым настежь

На ветру четырех дорог?..»

 

Геннадий ЕВГРАФОВ