«Я добился того, что Моцарт и Бах стали у нас популярными»

Максим Дунаевский – внебрачный сын композитора Исаака Дунаевского и солистки Ансамбля песни и пляски Российской армии им. А. В. Александрова и Московского театра оперетты Зои Ивановны Пашковой. Фамилию отца Максим получил только в 16 лет при оформлении паспорта, до этого носил фамилию матери. В 1965 г. окончил теоретико-композиторское отделение музыкального училища при Московской государственной консерватории им. Чайковского, в 1970 г. – саму консерваторию.

В 1969–1974 гг. был дирижером Театра им. Е. Вахтангова, в 1974–1975 гг. – главным дирижером и музыкальным руководителем Московского мюзик-холла, в 1985–1987 гг. – художественным руководителем и главным дирижером Государственного эстрадного оркестра РСФСР, в 1987 г. – музыкальным руководителем Театра-студии музыкальной драмы. Наряду с симфоническими, камерными и вокальными произведениями Максим Дунаевский пишет музыку для театра, кино и эстрады. Сегодня он – гость «Еврейской панорамы».

 

– Уважаемый Максим Исаакович, что вам известно о происхождении фамилии Дунаевский?

– Вы знаете, ничего особенного я не «нарыл», кроме всяких легенд о том, что фамилия Дунаевский происходит от еврейских поселений на Дунае. И венгры, и болгары, проживающие на реке Дунай, приписывают рождение этой фамилии своей стране. Свои претензии предъявляют и Германия, и Австрия. Я не раз интересовался этим у людей, которые занимаются этимологией фамилий. Они не могут ответить, откуда конкретно произошла фамилия Дунаевский, но то, что она идет с берегов Дуная, несомненно.

– Есть еще одна версия, которая заключается в том, то фамилия Дунаевский образована от названия местечка Дунаевцы Ушицкого уезда (сейчас города в Хмельницкой области Украины). Как вы относитесь к ней?

– Мне сложно что-либо сказать по этому поводу, но мой отец там никогда не был.

– Дети великих родителей в любом возрасте остаются таковыми. Вас это огорчает или вы уже давно смирились с тем, что по-прежнему остаетесь сыном Исаака Дунаевского?

– В последнее время мало кто об этом говорит, разве что хотят специально подчеркнуть. А так я практически не слышу, чтобы говорили: «Познакомьтесь, это сын Исаака Дунаевского». Это происходило, когда я был совсем молодым, никто меня не знал, поэтому, чтобы придать мне дополнительный вес и для приятности общения, говорили: «Познакомьтесь, это – Максим, сын Исаака Дунаевского». Сейчас, конечно, никто так не говорит, но в каких-то телепередачах это отмечают. Правда, это происходит в каких-то особых случаях.

– Ощущаете ли вы себя в какой-то мере представителем еврейского народа или из-за того, что вы «половинка», этого нет?

– Я вам честно скажу: это происходит вовсе не оттого, что я «половинка». Семья Исаака Дунаевского, несмотря на то, что бабушка была верующей, молилась и отмечала еврейские праздники, не была особо религиозной. Дедушку я не знал, потому что он умер еще до моего рождения. А все их дети были, можно сказать, «ростками» Советского Союза. Хотя папа и родился в 1900 г., но вся его сознательная жизнь прошла при советской власти. Его семья была абсолютно светской, не чтила Шаббат, не соблюдала правил кашрута. Никто не говорил ни на иврите, ни на идише (кроме бабушки, которая, скорее всего, идиш знала, но говорила по-русски). У нас ничего этого не было. Я приезжал к сестре отца тете Зине, которая жила в Полтаве, и там тоже ничего этого не было. Это говорит о том, что они мне ничего в этом плане не могли передать, никто не заставлял меня читать, изучать и т. д. В Советском Союзе мы в большинстве своем жили в атеистическом мире, поэтому я далек от еврейских традиций. Но я очень люблю Израиль, где у меня много друзей, и обязательно бываю там каждый год, а иногда даже два раза в год. У меня есть друзья не только среди выходцев из СССР и России, но и среди коренных израильтян. Есть там и дальние родственники по линии Дунаевских, которые еще в 1920-е гг. поселились в Палестине. Так что связь у меня есть, но того, о чем вы говорите, я не чувствую. У меня есть мысль и даже предложение стать гражданином Израиля, я подумываю о том, чтобы осуществить эту идею на старости лет, но пока старость никак не наступает (смеется).

– А в вашем творчестве еврейская тема как-то присутствовала?

– У меня есть произведение, которое было очень востребовано в конце 1980-х – начале 1990-х гг. Это рок-опера «Саломея – царевна иудейская» по пьесе Оскара Уальда. Это сочинение по библейским мотивам, но я не могу сказать, что оно пронизано еврейской темой.

– До 10 лет вы не хотели быть музыкантом и вам нравилось играть с мальчишками в футбол. А кем вы хотели стать в детстве?

– Дети обычно меняют свои пристрастия. Исключения составляют разве что гении типа Моцарта или Гаусса, которые уже в 3–4 года твердо знают, кем станут. У меня этого не было, я мечтал стать шофером, и в какой-то момент мне это очень нравилось. У нас был семейный шофер Александр Семенович – очень заметная фигура, статная личность в кожанке, в кожаных перчатках, в кожаной кепке. Такой настоящий шофер, как у Ленина в кино. Мне очень нравилось, как Александр Семенович садится в машину. Сразу было видно, что он очень серьезный человек с большим чувством достоинства. Я тоже ухаживал за своей педальной машиной, мыл ее и во всем подражал нашему шоферу. Но прошло время, и мне не столько захотелось заниматься музыкой (я не связывал эти вещи – многочасовые занятия музыкой и то, чтобы стать музыкантом), сколько стать композитором, потому что мой папа был композитором. Стать балетным танцовщиком, как моя мама, мне не хотелось, а вот композитором я очень хотел стать, не понимая, что это такое. На даче или в городской квартире я созывал знакомых, устраивал сцену, садился, ставил перед собой какой-нибудь детский музыкальный инструмент, изображал на нем какие-то свои сочинения и говорил: «Выступает композитор Максим Дунаевский». Мне все аплодировали, и это была такая детская игра, которая потом, как видите, воплотилась в жизнь.

– Вы получили классическое музыкальное образование, а вашими педагогами в консерватории были Николай Раков, Дмитрий Кабалевский, Андрей Эшпай, Тихон Хренников и Альфред Шнитке. Кто вас «сбил» с академического пути? Почему вы стали заниматься эстрадной музыкой?

– Меня никто не «сбивал». Скорее всего, произошла какая-то генетическая передача. Из консерватории меня выпускал Тихон Николаевич Хренников, который в этом плане, между прочим, сыграл очень большую роль. Он демократизировал мой музыкальный язык – это его фраза. Я был очень «левым», и у меня преобладали авангардные темы, хотя я был не самым «левым», потому что у нас в консерватории были люди намного «левее» меня, но все-таки авангард во мне превалировал. Когда я писал дипломную работу, Хренников мне сказал: «Чего ты боишься? У тебя появилась хорошая тема, так развей ее, сделай эту тему шикарной, чтобы всем понравилось!» Каждый в меня что-то вложил, а Хренников – именно это. Наследственный багаж и уважение к тому, что сделал отец, тоже сыграли свою роль. Кроме того – тяга к театру, проявившаяся в том, что с 18 лет я работал в музыкальном театре. Сначала это был очень известный студенческий театр Марка Розовского «Наш дом», который потом превратился в один из лучших театров Москвы – «Театр у Никитских ворот», и мы с ним до сих пор сотрудничаем. Видимо, все вместе и сыграло свою роль в переходе из классической музыки в эстрадную. Но я же не перешел в поп-музыку – «попсу», а все мои популярные сочинения были написаны для кино и театра, а не для эстрады, поэтому я себя не считаю «попсовым» композитором.

– Раньше существовало определенное противостояние между академической, «серьезной» музыкой и эстрадой, которая, по мнению «классиков», считалась более «низким» жанром. Сейчас такого нет?

– Это противостояние никогда ни в чем не выражалось, но я вам возражу: в «легком» жанре работали и Шостакович, и Прокофьев, и Свиридов, не говоря уже о наших великих песенниках, которые имели серьезное образование, но работали в песенном жанре. Это были композиторы, писавшие величайшие песни, и последний из них, наверно, Давид Тухманов, который, имея серьезное консерваторское образование, стал в том числе и песенником. Я считаю Тухманова великим эстрадным песенником, ныне незаслуженно забытым и живущим в Израиле. А сейчас этого нет и все наоборот: есть серьезная музыка, в которой работают композиторы, такие как Алексей Рыбников, у которого есть много великолепных симфонических сочинений и свой театр; я руковожу Московской областной филармонией; Александр Журбин пишет музыку для кино и очень много мюзиклов; а не так давно Геннадий Гладков выпустил шикарный мюзикл «Доходное место» по Островскому. Нас уже немного осталось, и мы работаем и тут и там – в разных жанрах, но мы – последнее поколение. Теперь же «попсу» или то, что раньше называлось «эстрадной песней», пишут не композиторы, а продюсеры, авторы песен, аранжировщики, хитмейкеры и т. д. – люди, которые просто работают в эстрадном жанре. Это уже не композиторы, понимаете? Уже никто не говорит: «Композитор Максим Дунаевский. „Городские цветы“».

– У вас есть какая-то «визитная карточка» композитора? Некоторые считают, что это – песни из телефильма «Д’Артаньян и три мушкетера».

– Я вообще не знаю, что такое «визитная карточка», но всенародная известность действительно пришла ко мне после выхода фильма «Д’Артаньян и три мушкетера». Но у меня есть очень много и других работ, которые я считаю более интересными. Например, «Мэри Поппинс», если брать кино, хотя «Мэри Поппинс» как мюзикл идет во множестве театров. У меня есть не так давно написанный мюзикл «Алые паруса», который тоже очень популярен. Сейчас я написал мюзикл «Капитанская дочка» по Пушкину, а мои произведения идут во многих театрах.

– Кстати, если вернуться к «Д’Артаньяну», то не многие знают о том, что еще до выхода фильма существовал одноименный спектакль Московского ТЮЗа, где роль Д’Артаньяна сыграл Владимир Качан. Как создавался этот спектакль?

– Инициаторами его создания были Марк Розовский и Юрий Ряшенцев. Это была их идея: сделать такой спектакль для ТЮЗа вместе с Сандро Товстоноговым – сыном великого режиссера Георгия Товстоногова. Мы сделали этот спектакль, который стал чрезвычайно популярным. Потом спектакль «раскатился» по всей стране, его начали ставить во многих театрах. У меня был рекорд: «Трех мушкетеров» поставили в ста театрах СССР и Европы. В то время, чтобы получить большую популярность и стать мировой величиной, мало было написать музыку только для театра, поэтому был снят телевизионной фильм, который по-настоящему добавил туда «дровишек» и стал экранной версией спектакля. Часть песен к нему была дописана, потому что в спектакле не было знаменитой песни «Пора-пора-порадуемся». Так что в фильме появились и новые музыкальные номера.

– Почему, по вашему мнению, зрители приняли этот фильм на ура, а критики отнеслись к нему весьма скептически?

– Это часто бывает, потому что мы не старались соблюдать в фильме какую-то особую историческую достоверность – ни в музыке, ни в стихах. Сама картина была больше комедийной, чем серьезной, так что можно сказать, что мы «поиграли» в мушкетеров. Критикам не понравилось то, что композитор написал современные эстрадные песни вместо того, чтобы сделать стилизацию старинной французской музыки. Например, Гена Гладков в «Собаке на сене», которая вышла на экраны незадолго до «Д‘Артаньяна», написал музыку, соответствующую эпохе Лопе де Вега, вернее, нашим представлениям об испанской музыке того времени, хотя мало кто знает, какой она была. Но именно то, чего не принимали критики, и стало главным, что приняла публика.

– Вы несколько лет были руководителем ансамбля «Фестиваль». Это была ваша инициатива?

– Нет, инициатива была не моя, а самих ребят, с которыми я как раз записал музыку к фильму «Д’Артаньян и три мушкетера», и им очень понравилось со мной работать, потому что музыканты поняли, что провинциальный полтавский ансамбль выходит на какой-то новый уровень. Я согласился стать их худруком, мы поменяли название коллектива, который раньше назывался «Краяны». С моим появлением этот коллектив, ранее не имевший широкой известности, начал работать по всей стране, завоевывать призы и премии, и этот ансамбль с новым названием «Фестиваль» стал очень популярным. Мы сотрудничали в течение долгого времени.

– В вашей биографии есть «американский период» 1992–1999 гг. Чем был вызван ваш отъезд в США?

– Он был вызван совершенно очевидными вещами. Для меня 1990-е гг. в нашей стране – это «провал» в истории. Даже революция 1917 г. не была таким «провалом». Она несла с собой что-то новое, какой-то дух, хотя пролилась масса крови и началась Гражданская война. Девяностые годы очень серьезно отразились на людях, и мы еще долго будем «хлебать» эти годы. Одна из причин – полный отказ от профессионализма в чем-либо, это чисто русская черта характера. Мы часто говорим о своей русскости и о своем особом пути, но одна из наших русских черт выражена в строчке из «Интернационала»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» Вот это «разрушение до основанья» каждый раз и «восстание из пепла» имеет для России какой-то «чудотворный» смысл – я даже не знаю, как это можно объяснить. Человек и нация должны иметь какие-то защитные рефлексы, а этого нет в русской нации, которая сначала себя полностью разрушает, а потом начинает с энтузиазмом строить. В 1990-е гг. в России применение себе находили только кликуши, крикуны, бандюги и наглые и бессовестные люди. Это было время наглости. Я этого не понимал и не принимал, поэтому уехал в Америку. Разрушено было все, что только возможно, но меня больше всего интересовало разрушение профессионального искусства – театра, кино – и полное отсутствие надобности в профессионалах. У меня просто замолк телефон, и я от всего этого уехал, потому что хуже быть уже не могло.

– Но вы понимали, что в силу возраста не сможете достичь в Америке больших высот?

– Рассчитывать на что-то особое было невозможно, но я этим и не занимался, хотя очень многие приехавшие из бывшего СССР стали пытаться активно себя продвигать при помощи агентств, которые «суют» тебя в разные углы. Способному и профессиональному человеку остаться без работы в США сложно: ему, в отличие от нашей страны, всегда найдется применение. В Америке нужно быть упорным, активным, вот и все! Но я как раз не проявил этой активности. Во-первых, я не мог и не хотел работать по другой профессии, а стать, к примеру, композитором Голливуда уже было поздно. Я это сознавал, хотя немножко поработал и в Голливуде. Мы с аранжировщиком, который приехал со мной, организовали собственную студию, зарабатывали неплохие деньги, так что можно было жить. Во-вторых, у меня были какие-то заказы даже из Москвы, так что я что-то делал и для России, и для русскоязычных певцов. В то время было очень модно поехать в Лос-Анджелес и записать там альбом. Кроме своей компании, у меня вместе с партнерами было даже собственное музыкальное балетно-цирковое шоу. Оказалось, что и в Москве меня кто-то любит и уважает как композитора, поэтому мне помогали спонсоры.

– Как вы поняли, что уже подул «ветер перемен» и можно возвращаться на родину?

– Это произошло случайно, но я раз в год прилетал в Москву, где оставался на пару-тройку недель: у меня там были квартира и дача, на которой жили мой отчим и мама. В 1994-м мама умерла, но я все равно приезжал, навещал и поддерживал отчима. В один из таких приездов, по-моему, в 2001 г., я вдруг увидел, что атмосфера меняется: Ельцина уже нет, у власти другой президент, и снова появилась потребность в профессионалах, опять стало возрождаться кино, что-то стали снимать. Я понял, что «воздух» другой, и я мгновенно на это отреагировал и вернулся туда, где мои корни, где моя публика.

– Я недавно беседовал с вашим коллегой – композитором Александром Журбиным. У вас с ним похожая биография: он тоже в это же время жил и работал в США, а затем вернулся в Россию.

– Он, кстати, тоже сыграл определенную роль в моем отъезде в Америку. Саша мне звонил и спрашивал, что я делаю в России, а я ему отвечал, что мне нравится поиграть в теннис. Но он мне кричал в трубку: «Ты даже не можешь себе представить, какое тут количество кортов!» (смеется).

– Расскажите, пожалуйста, о творческом центре ИМАКС.

– ИМАКС – совместное российско-американское предприятие с двумя американскими бродвейскими актерами, которые искали что-то «плохо лежащее» в России. Когда я приехал в США, там бытовало мнение, что в России деньги просто лежат под ногами: стоит только нагнуться и поднять. Видимо, они тоже поддались этим слухам и приехали в Москву на заработки, создали тут свой театрализованный Дом моды, я с ними познакомился, и мы стали делать совместный мюзикл на английском языке, что в то время тоже было очень модно. Они приехали в Москву еще в эпоху перестройки, поэтому наш первый мюзикл мы так и назвали «Американец в Перестройке» – по аналогии с Гершвином, у которого был «Американец в Париже».

– Вы уже упомянули, что являетесь художественным руководителем Московской областной филармонии. Насколько сейчас высок интерес молодых зрителей к классической музыке?

– Я считаю, что в России сейчас бум на посещение концертов классической музыки: концертные залы полны, приезжает огромное количество артистов со всего мира, в том числе из Германии. Раньше было не до этого, а сейчас все проснулись от долгой спячки. Я поражаюсь переполненности залов, когда на концерты хороших исполнителей порой невозможно достать билеты. Москва, Санкт-Петербург, Екатеринбург, Новосибирск могли похвастаться переполненными залами, но так было не везде. Например, Московская область в этом плане являлась отстающей. Хотя по территории она огромна, как средняя европейская страна, но в то же время очень разобщена. Через какое-то время мне удалось получить собственное помещение и концертный зал, и мы за 2–3 года смогли привлечь население Московской области к серьезным концертам и классической музыке. Я не сдавался, хотя меня просили, чтоб я дал в концерте «отдушину» в виде попсы или джаза, но я добился того, что Моцарт и Бах стали у нас популярными.

– Каково ваше отношение к классическому кроссоверу, когда классическая музыка преломляется в современную?

– Кроссовер – это хорошая вещь, хотя это не совсем то, о чем вы говорите: есть разные преломления и сочетания классической и неклассической музыки. Я приветствую это направление как один из методов привлечения публики, но это, конечно, не единственный способ, поэтому академическая музыка должна оставаться таковой. Иногда, увы, кроссовер бывает не очень хорошего вкуса. А вообще эта тенденция существует давно: вспомните, что было «третье течение» в джазе, и в нем работали известные люди, например Рэй Конифф – замечательный тромбонист и хоровик, у которого был хор, певший классическую музыку под джазовый аккомпанемент. Нечто подобное практиковалось всегда, даже во времена Баха. Сегодня кроссовер – это нечто иное. Сочетание в одной программе академической и неакадемической музыки, что удачно делают многие большие исполнители, например Денис Мацуев. Кстати, Леонард Бернстайн – великий американский дирижер и композитор – писал о том, что все будущее музыки – в соединении жанров.

– Вы упоминали о том, что занимаетесь теннисом. Насколько вы продвинулись в этом виде спорта?

– Мой папа очень хотел, чтобы я играл в теннис, но я им увлекся в юношеском возрасте, когда отец уже умер. Но тем не менее играю всю жизнь, участвовал в огромном количестве всевозможных турниров, и у меня есть много теннисных призов – за победы и за финалы. Для меня теннис – это вторая жизнь.

 

БеседовалЕвгений КУДРЯЦ