Чужие среди своих

Отношения между Израилем и диаспорой ухудшаются, и уже не получается заметать разногласия под ковер. Причем проблема неортодоксального гиюра и порядок молитвы у Стены Плача – только верхушка айсберга, на самом деле речь идет о конфликте мировоззрений.

Каждому, кто долго прожил в чужой стране и общался с местными жителями, знакомо недоумение, возникающее, когда вроде бы все слова понимаешь, но не понимаешь, что именно хотят сказать… Можно хорошо знать язык, но все равно не угадывать, чего аборигены не произносят, ибо им это ясно по умолчанию. Евреи, репатриирующиеся в Израиль, особенно остро переживают этот шок, потому что подсознательно ожидают встречи со «своими», употребляющими, пусть и на другом языке, те же слова в привычном значении. Увы, за 70 лет разлуки сменились поколения и опыт в Израиле и диаспоре накоплен очень разный.

•

Когда я слышу печальную историю приконченного Гитлером и Сталиным ашкеназского Идишленда, то при всем сочувствии к людям, для которых это личные воспоминания, не могу не отметить, что надломился Идишленд гораздо раньше. И причиной тому были не только дискриминация и погромы, но и серьезные внутренние проблемы: демографический взрыв и связанный с ним распад традиционной структуры местечка, из чего вытекала радикализация молодежи. Ситуацию эту видели все, кто был в теме, – от Ротшильда до Столыпина, – и каждый на свой лад пытался ее разрулить.

Черносотенцы предлагали погромы, но власть при всем эмоциональном сочувствии не без оснований опасалась срыва в гражданскую войн­­­у. Столыпин, видевший в громадных территориальных резервах империи клапан сброса демографического давления, предлагал как минимум ликвидировать «черту оседлости». А еврейские филантропы искали пути традиционного переселения из одной диаспоры в другую. Но, кроме этого, бароны Ротшильд и Гирш предлагали нечто новаторское: после 2000-летнего перерыва вернуть евреев на землю, к крестьянскому труду.

На это решались немногие. Ведь даже открытые к тому времени ремесленные училища для будущих эмигрантов готовили к привычной городской жизни, а тут – табула раза… Но первые сельскохозяйственные поселения все же возникли – в Аргентине и в Палестине, причем тогда не было между ними разницы. Тогда это была всего лишь смена диаспоры, но не выход из нее. Конечно, в связи с Палестиной бродили в некоторых головах романтические надежды, но, скорее, мистико-теоретические.

Первые поселения были построены по образу и подобию европейских колоний в отсталых странах: приезжий агроном обустраивает плантацию, хозяин-европеец нанимает туземных рабочих, монокультура едет в Европу и обменивается там на спички и ложки. Собственной экономической инфраструктуры, как правило, нет. Колониальное хозяйство в Эрец-Исраэль не прижилось по многим причинам. Не последнюю роль сыграли и намерения следующих поколений алии. Но чтобы разобраться с ними, вернемся в Идишленд, где намечался еще один важный процесс.

•

Идея ассимиляции носилась в воздухе весь XIX в., пока не обрела воплощение, хотя и различное, во всех трех империях, в которые входил Идишленд: Австрийской, Германской и Российской.

В немецкоязычном пространстве прогресс был несомненным: университеты и бизнес, крещения и смешанные браки. Получив вожделенные гражданские права, евреи спешили проявить себя образцовыми гражданами: служили в армии и были убеждены в том, что ассимиляция и равноправие – решение всех проблем. Разочарование ожидало их лишь в 1933-м.

В Российской империи все было по-другому. Начальство тамошнее всегда было и остается убежденным, что покоренные народы обязаны ставить его интересы выше собственных, и потому ассимиляцию евреям не предложили, а предписали. Решительные действия императора Николая Павловича на ниве решения еврейского вопроса обеспечили такой же урожай, как на всех прочих нивах его начинаний: военные поселения вызвали бунт, войн­­­а за «Святую Софию» окончилась потерей Севастополя, а евреи, армию отслуживши, взломали «черту оседлости» – в столицах появились синагоги.

Наследник его, царь-освободитель, пытался наводить европейские порядки, в частности открыл евреям доступ к образованию, но верноподданные в европы не захотели, освободителя грохнули и в университетах ввели процентную норму. Российские евреи, глядя на западную родню, тоже к ассимиляции стремились, но если в Берлине она автоматически связывалась с благодарностью и верностью «почвенному» государству, то в Москве или Питере, напротив, – с противостоянием ему.

В оппозиционных группировках легко нарабатывался престиж, в террористы брали без процентной нормы. Отставной австрийский солдат с гордостью вешал на стенку фото в военной форме, а в России евреи немалые деньги платили чиновнику за белый билет, военному же делу обучаться предпочитали в боевых дружинах.

В «Красном колесе» Солженицын вывел образ «правильного», по его мнению, еврея, который помощи и защиты ждет только от Государства Российского. Не скрывая, впрочем, что этот персонаж был скорее исключением. Общую картину определяли другие, которые в погроме, в отличие от предков, видели не кару небесную, но то, что увидел в нем Бялик: позор, за который мы не имеем права не мстить.

Многие по привычке еще списывали неудачу ассимиляции на «отсталость» России и надеялись на смену режима, но самые умные уже ставили под сомнение смысл ассимиляции как таковой. Разумеется, у нее было немало положительных аспектов, но главных ожиданий – обретения равноправия и безопасности – она не оправдала, да и не могла.

В немецкоязычном пространстве это горькое открытие евреям пришлось сделать в 1933-м, в России – в 1945-м, но в России в силу вышеописанных обстоятельств уже к началу XX в. выкристаллизовалось ядро несостоявшихся ассимилянтов, в принципе отвергавших этот путь. Тот же Жаботинский едко высмеивал евреев, собравшихся делать русскую революцию, и устами Самсона-Назорея призывал: «Собирайте железо!» Никто, кроме нас самих, ни мстить за нас, ни защищать нас не будет, государство надо иметь свое. Из этого, разумеется, не следовало, что его надлежит, рассудку вопреки, провозгласить завтра же. Но для него надлежало готовить почву. Именно такая цель была в головах Второй и Третьей алии. Не европейская колония, но еврейское государство.

•

И тут выяснилось, что выход из галута – операция не географическая. Еврейскому государству воспротивились не только те, кто сделал выбор в пользу диаспоры, решил отстаивать свои права в Европе (Бунд), сохранил верность ассимиляции («немцы Моисеева закона» в Германии или строители коммунизма в России). Серьезные противники обнаружились и на месте, в будущем Израиле: т. н. «старый ишув» – сегодняшние ультраортодоксы – и… европейские интеллектуалы.

Ультрарелигиозные заявляли, что из галута не пойдут, пока Машиах лично не выведет их за ручку. Интеллектуалы же (главным образом ассимилированные в немецкую культуру) объясняли, что они космополиты, что национальное государство себя изжило и вскорости все народы, распри позабыв, в единую семью соединятся. Мол, профессиональные молебны и распространение культурных ценностей Европы возможны и в галуте, так зачем менять судьбу и брать на себя обязательства, которые нелегко исполнить, особенно с учетом 2000-летнего отсутствия соответствующего опыта? Понадеемся лучше, что никто нападать на нас больше не станет. Мы смирные, при­ткнемся тут в уголке, никого не трогаем, починяем примус… Не знаю, существовало ли уже тогда в криминалистике понятие виктимности, но даже житейский опыт подсказывает, что демонстрация беззащитности провоцирует насилие…

Конечно, и у сторонников государственности иллюзий было немало (чего стоит хотя бы кибуцный коммунизм, надежды на вовлечение арабов в строительство светлого будущего или социалистические мечты обеспечить всякому тунеядцу прожиточный минимум). Но им можно многое простить за разрыв с самым страшным наследием галута – «выученной беспомощностью», непривычкой брать на себя ответственность за собственную жизнь.

Первый шаг к маргинализации галутного мировоззрения практически одновременно сделали два очень разных и несогласных между собой еврея. Авраам Кук – главный ашкеназский раввин Эрец-Исраэль – объявил, что даже атеистическое еврейское государство лучше, чем совсем никакого; что само по себе оно имеет религиозный смысл, а бороться за то, чтобы оно стало религиозным, всегда успеем.

Владимир Жаботинский – европейский космополит, эрудит и талантливый литератор – объявил, что даже галахическое еврейское государство лучше, чем никакое, а бороться за освобождение от религии успеем и потом. В сущности, это декларация о замене «портативной родины» (книги, веры, идеологии) на родину реальную, которую можно и нужно обустраивать и защищать.

Вот тут-то и прошла линия разлома.

Эпицентром краха ассимиляции стала, как нарочно, Германия. Из немецких евреев спаслись в основном те, кому удалось покинуть Европу. Некоторое количество побывало и в Эрец-Исраэль, но большинство в конце концов осело в Штатах.

•

Интеллектуальная элита еврейской диаспоры в Америке – если и не физические, то определенно духовные потомки европейской диаспоры немецкоязычного пространства. Тех самых «немцев Моисеева закона». Разумеется, Холокост они восприняли как величайшую трагедию, но – как иррациональную, трагическую случайность, демонстративно отказываясь его понимать, не видя причины пересмотреть свои взгляды и перестать полагаться на здравомыслие и гуманизм прогрессивного человечества. Напротив, они решили, что надо всячески демонстрировать свою приверженность этому самому гуманизму, первым заступаться (вербально, разумеется) за всякого, кого (неважно, обоснованно ли) объявят униженным и оскорбленным. В тайной надежде, что и за меня в случае чего заступятся (нет, требовать я, конечно, не буду, но хоть намекнуть).

Как же совместить с этим имиджем образ солдата, стреляющего по «несчастным палестинцам», которые прячутся под женскими юбками и детскими колясками? Как оправдаться перед соседями по кампусу, что с пылающим взором декламируют: «Третий мир всегда прав!»? Но главное – как представить себя в роли не просто того, кто стреляет (на это немецкие и австрийские ассимилянты в армии «почвенных наций» были готовы), но делает это в рядах собственной армии и берет на себя ответственность за происходящее? Никогда они этого не пробовали и глубоко убеждены, что это – табу.

С искренней доброжелательностью стараются они перевоспитать неразумное население Израиля, подвергающее себя смертельной опасности непродуманными претензиями самостоятельно выбирать свои взгляды, способы самозащиты, делать собственные ошибки и расплачиваться за них. Так в диаспоре выжить невозможно, а поскольку другого опыта у них нет, они уверены, что так жить нельзя.

Тем более что эту уверенность разделяет и небольшая, но влиятельная группа интеллектуалов, географически обитающая в Израиле, – такие же духовные (если не физические) потомки выходцев из германоязычного культурного пространства, что и поныне считают создание еврейского государства грехопадением и мечтают вернуться в Эдем галута.

•

В наш век диет и гимнастик с сутулостью и узкоплечестью и в галуте справиться можно, но вот с ожиданием удара… Не обязательно в смысле готовности безропотно его принять, может, даже как раз наоборот – врезать так, чтоб по стенке размазать. Но напряг-то внутренний все равно никуда не денется, все равно это жизнь в позе обороны. В галуте мы не замечаем этого, привыкаем, и в голову не приходит, что можно жить иначе.

Однажды в социальной сети устроили опрос: «Нашли ли вы в Израиле то, зачем ехали?» Я, не задумываясь, ответила: «Нет. Но нашла кое-что получше». Я имела в виду вот именно эту возможность жить, не ожидая удара. Это совсем другое жизненное чувство, и его очень трудно объяснить… Когда-то в России одна массажистка мне объяснила, что все невзгоды, выпавшие на долю человека, можно проследить по его позвоночнику. Не случайна сутулость героя Гроссмана! Но подозреваю, что многим «сабрам», рожденным и выросшим в Израиле, будет сложно понять ее причины. Они обучены оборонять свою страну, но никогда не жили в позе обороны в одиночку, когда удар может настичь без предупреждения с любой стороны. Они понимают, что во многих случаях имеет смысл подать сигнал «Я – полезный» или, наоборот, «Я – опасный», но вряд ли сочтут целесообразной непрерывную подачу сигнала «Я – свой» тому, кто не обязательно враг, но реально – другой и непохожий. И уверяю вас, ничего оригинального в этом нет. Абсолютное большинство человечества так живет, но именно усвоение этой банальной установки разверзло пропасть между Израилем и диаспорой.

Никакие достижения Государства Израиль не могут примирить диаспору с тем, что он открыто ставит свои интересы выше интересов народов и государств, которые для галутных евреев – и царь, и бог, и воинский начальник. Договариваться он, конечно, готов, но не готов принимать как должное статус разменной монеты.

В глазах диаспоры это не ошибка и даже не преступление – это святотатство. Тем более, что всю вторую половину XX в. она пребывала в эйфории, надеясь, что после Холокоста антисемитизм невозможен. К тому же на Западе мода пошла на отыскание и опеку всяческих жертв. Ну, не звездный ли час для того, кто недавно действительно был жертвой геноцида? Лишь недавно начало до нее доходить, что мода-то есть, да не про нашу честь.

Давно ли прогрессивные французские евреи на Шарона бочку катили: как-де смеет бедных палестинцев морить на блокпостах? А нынче прогуляйтесь-ка по Нетании – какой услышите вы язык? Давно ли мне подруга-немка рассказывала сочувственно про израильских граждан, что перебираются в Берлин на ПМЖ? А нынче какие мы оттуда получаем известия? Впрочем, Европа – пройденный этап, там евреев-то осталось раз-два и обчелся. Более серьезная диаспора – в Америке. Именно оттуда доносятся голоса протеста и ультимативные требования не позорить их перед прогрессивной общественностью. Как в Германии в 1933-м, они уверены, что их рвение будет оценено, их преданность – вознаграждена. Что нынешний юдофобский шабаш в университетах – всего лишь недоразумение, которое уже было бы улажено, если бы не жестоковыйность родственников на Ближнем Востоке.

Элла ГРАЙФЕР

Публикуется с сокращениями. Полный текст: kassandra-1984.livejournal.com