«Не можешь стать праведником – хотя бы не будь подлецом»

«Когда немцы вошли в Каменец-Подольский, мою еврейскую бабушку по доносу соседей отправили в гетто. Мой украинский дедушка долго ходил по инстанциям и пытался ее оттуда вызволить, но безуспешно. Тогда он как человек простой подъехал ночью на телеге, попросил позвать бабушку к забору, выкрал ее и спрятал среди мешков с картошкой. Потом отвез в село, подальше от города. Деда с детьми шести и десяти лет, конечно, забрали в полицию. Там их били, требовали выдать бабушку. Но они ничего не сказали… Я пропитан этими воспоминаниями, они дают мне опору в жизни. Поэтому я и снимаю каждый раз фильм о тех людях, о тех временах, о той жизни». Эту историю Сергей Урсуляк рассказывает часто. Она дает ответ на вопрос о том, почему он снимает картины об ушедшей эпохе. И «Праведник» тоже об этом. Одни утверждают, что фильм о Холокосте, снятый в современной России, смотреть нельзя. Другие считают, что именно потому, что он снят в современной России, его нужно смотреть. Я встретилась с режиссером и спросила, что он думает по поводу споров, как сохранить совесть чистой и существуют ли сегодня праведники.

 

– Почему вы решили снять фильм про советского солдата Николая Киселева, который спас более 200 евреев?

– Меня очень заинтересовала эта история, я ее услышал несколько лет назад. А потом появился сценарий Геннадия Островского. Я его прочел, мне он очень понравился. Я плакал, смеялся, переживал. Этот сценарий, с одной стороны, военный, а с другой – поэтичный, пронзительный. В нем был вздох. И я сразу дал согласие.

– Мне показалось, что в сценарии много параллельных линий, из-за которых история главного героя получается невнятной. Кроме того, в фильме есть немало сценарных нестыковок.

– Я вам больше скажу. Там даже есть смысловые дыры. Наверное, это небезгрешная картина, снятая по небезгрешному сценарию. Но я же не снимаю идеальное кино. Я всё это пропускаю через себя: сам плачу, сам смеюсь. Я испытываю те же эмоции, что и зритель.

– Как вы подбираете артистов?

– Есть несколько актеров, с которыми я работаю постоянно. Есть некоторое количество артистов, которых я нахожу в театральных училищах. И есть огромный пласт артистов, о существовании которых я и не подозревал, и их мне приводят. Я с ними общаюсь, мы их снимаем, смотрим, подходят ли они нам. Так проходит примерно полгода. Я считаю, что подготовка – один из самых важных этапов в кинопроизводстве.

– «Праведника» долго снимали?

– Долго. Из-за пандемии съемки в Израиле несколько раз откладывались. Но в итоге получилось удачно, потому что съемки в Беларуси попали на период с августа по октябрь – как раз те месяцы, когда Киселев вел свой отряд через белорусские леса. К сожалению, заключительная сцена с мостом снималась уже в октябре, когда температура падала ниже нуля. Саше (исполнителю главной роли А. Яценко. – М. Г.) пришлось лезть в ледяную воду. Но, конечно, преувеличивать наши страдания не нужно. Это всего лишь кино, и оно даже близко не стоит с тем, что приходилось испытывать людям в реальности.

– Вам уже прилетело много упреков от зрителей…

– Да, конечно, до меня долетает критика. Но основные претензии ко мне – идеологические. Про мою картину говорят, что это «пропаганда». Спорить с этим бессмысленно. Объяснять, что картина задумывалась и снималась задолго до происходящего, – значит оправдываться. Мне оправдываться не за что. Я знаю, что я это делал с чистыми руками и намерениями. Мои взгляды понятны, даже если они не произнесены. Спорить ни с кем не буду. Нравится – смотрите, не нравится – не смотрите…

– Но вас все время критикуют за то, что ваши персонажи говорят не так и выглядят не так…

– Нет ни одного моего фильма, который бы не критиковали. Всегда находятся люди, которые лучше знают, что и как было. Я к этому отношусь спокойно. Всем не угодишь, и у меня не было такой задачи. Меня удивляют люди, думающие, что мы работаем с закрытыми глазами и отключенными мозгами. Есть целая группа консультантов, которая трудится над фильмом. И есть продюсеры, которые определяют, что мы можем себе позволить. Мне важно, чтобы это работало, а все остальное меня волнует меньше. Я делаю кино, которое мне нравится, мне самому интересно. Остальные могут ко мне присоединиться или нет. То, что я делаю, несложно для восприятия. Я достаточно понятный режиссер. Но уговаривать полюбить меня я никого не буду.

– Я большая поклонница «Ликвидации», ставшей уже классикой жанра. Но и ее постоянно критикуют. Потому что «в Одессе так не говорят». Что вы на это можете сказать?

– То же самое, что и про «Праведникa». Если бы это все было вранье, то этот фильм не пользовался бы такой популярностью в Одессе. Конечно, там многое выдумано. Но кардинал Ришелье тоже был не таким, каким он показан в романе «Три мушкетера». Это персонаж не исторической картины, а приключенческой. Это другой жанр.

– Как вы думаете, почему ваши фильмы вызывают у кого-то восхищение, а у кого-то раздражение?

– Потому что мои фильмы обращены к эмоциям. И когда у меня получается, я знаю, что зритель испытывает сильную эмоцию. Она может кого-то радовать, а кого-то раздражать.

– Вы счастливый человек, потому что вам удалось создать образы, которые войдут в историю современного российского кино.

– Не поэтому, а потому, что я делаю то, что я хочу. Более того, я же работаю на зыбком песке. Когда я слышу хвалебные отзывы, то понимаю, что они обращены к уже сделанному. А смогу ли я это повторить? И эта мысль все время меня преследует и даже пугает. Но тем не менее это большая радость.

– Вы снимаете про эпоху первой половины XX века. Почему вам это интересно?

– Я снимаю и про периоды позднейшей истории, но принципиально не снимаю про современность. В прошлом мне все понятно. Я знаю, что такое хорошо, а что такое плохо. А сегодня я мало про что могу сказать, что это однозначно плохо, а то однозначно хорошо. Есть, конечно, определенные вещи, которые абсолютно отвратительны. Но в нашем мире все настолько перемешано, что отделить хорошее от плохого у меня лично не получается. А там я знаю, кто хороший, кто плохой. И в этой системе координат мне проще жить. К тому же выдуманных персонажей я люблю больше, чем настоящих людей. Они для меня более живые и понятные. И события, происходившие раньше, вызывают у меня ностальгическую сентиментальность. Поэтому я не лезу в современность, которую не люблю. Но я стараюсь в том, что было тогда, найти отражение сегодняшнего дня.

– И что вы находите?

– Многое. Например, снимая «Тихий Дон», понимал, что то, к чему катится наша сегодняшняя ситуация, может вылиться во что-то похожее.

– В гражданскую вой­ну?

– Ну да, конечно.

– А кто с кем будет воевать?

– Внутри страны есть большой раскол. И это не просто споры, а разговор на уровне «чтоб ты сдох!». И нет гарантии, что эти разговоры не перейдут в действия.

– Глядя на происходящее сегодня в мире, начинаешь осознавать, что фашизм и диктатура – это так близко. Мое поколение видело фашизм только в фильмах. Но внезапно оказывается, что это может произойти здесь, сейчас и с нами.

– Да, и единственный способ противостоять этому – думать и действовать по-другому, пытаться сделать все, что в твоих силах, чтобы этого не произошло. Стать лучше. Как это ни наивно звучит, но в тот момент, когда человек слушает музыку, читает, смотрит фильм и испытывает эмоцию, он становится лучше. Культура – это единственное, что может спасти от падения в пропасть. Может, это глупость, потому что немцев с их великой культурой это не спасло. Но сделать из человека животное довольно легко, и нужно тратить силы, чтобы убеждать человека, что он не животное. И жизнь не настолько плоха, чтобы ее так бездарно растрачивать. Нужно жить простыми понятиями: это хорошо, это плохо. И пытаться донести это до других.

– А как сейчас можно сохранить совесть? Не пойти на сделку с ней, не объяснять себе, что поступаешь правильно, хотя в глубине души знаешь, что это не так?

– Это сложно. Часто для этого нужно особое мужество, которого у меня, например, нет. Но не нужно быть героем. Просто не совершай плохих поступков. Если не можешь стать праведником, то хотя бы не становись подлецом.

– А вы в ладу со своей совестью?

– В целом да. Хотя бы потому, что я, вопреки тому, что про меня пишут, не делаю того, во что не верю. И, как ни странно, мне никто не говорит, что я должен делать и как.

– Но сейчас все, что связано с Россией, считается «токсичным».

– Да, понимаю. Но я также понимаю, что все когда-нибудь заканчивается. И я верю в то, что все происходящее сегодня закончится, и на этих руинах нам придется строить что-то новое. Мы будем по-прежнему жить рядом, и настанет момент, когда все нормализуется.

– Трудно жить в учебнике истории.

– Да, трудно, а часто просто противно. Но это нужно пережить.

– Именно поэтому многие болезненно воспринимают ваш фильм, рассказывающий о подвиге советского солдата. Они считают это неуместным.

– Рассказывать о подвиге советского солдата правильно в любое время. Иначе получается такая же идеология. Почему нельзя сказать, что советский солдат – это прекрасно?

– Потому что это ужасно.

– Нет. Я говорю другое: посмотрите на советских солдат и будьте такими, как они. Я же не придумал советского солдата, спасшего 200 евреев, он же реальный! Всегда время говорить об этом. Хотя бы для того, чтобы какой-то другой «советский» солдат взял пример с Киселева.

– В сериале «Жизнь и судьба», снятом по роману В. Гроссмана, одна из центральных тем – свобода, способность сохранить внутреннюю свободу в атмосфере тотальной несвободы. Вам это удается?

– Конечно, не в полной мере. Даже у нас с вами неравная ситуация: вы мне можете задавать любые вопросы, а я вам не могу давать любые ответы. Но после ночи наступает рассвет…

– А сегодня праведники существуют?

– Любой человек, спасший душу, становится праведником. Конечно, такие люди есть. Но про плохое говорить интереснее, чем про хорошее. И поэтому про негодяев мы слышим чаще, чем про праведников.

 

Беседовала Майя ГЕЛЬФАНД