Лев Квитко: жизнь и судьба

Американский писатель Говард Фаст рассказывает в своих мемуарах о том, как вскоре после смерти Сталина он спросил у Бориса Полевого, который путешествовал вместе с группой советских деятелей литературы по США, не случилось ли чего с Львом Квитко. Они познакомились и подружились в Москве, но Квитко почему-то не отвечает на письма, ходят зловещие слухи...

– Не верьте слухам, – бодро ответил Полевой. – Квитко жив-здоров. Я живу с ним в одном доме.

Это говорилось, когда кости поэта истлевали в лубянской расстрельной яме вместе с прахом других убитых еврейских писателей. О, времена проклятые с их фарисейством и страхами, мучениками и палачами!

О светлом даровании Льва Квитко (Лейб он, конечно же, Лейб!) сказано много – о гармоничности его таланта, о детском восприятии жизни, о мелосе его поэзии, вошедшей в детское восприятие моего поколения. О том же, что мир его был вовсе не столь благостен, говорится редко.

Да, конечно же, нищее местечковое детство, сиротство, необходимость браться за любую черную работу ради куска хлеба и вместе с тем дар, пришедший к нему, самоучке, не получившему никакого образования, равно как поцелуй Бога – песенный, народный, фольклорный дар, изливавшийся в стихи, которые он писал всю сознательную жизнь, до самого своего последнего часа.

Но ведь и другое было. Революция, принятая им полностью (кем бы он стал, если бы не великое раскрепощение народных духовных сил, принесенное революцией), власть, которая казалась своей, но вместе с тем мучала, ломала, подчиняла своему идеологическому диктату всякую свободную литературу, а уж о еврейской – разговор особый, и без него здесь не обойтись.

Она существовала 80 лет. Дата рождения – 1872 г., когда Менделе Мойхер-Сфорим (Шолом-Алейхем недаром называл его «дедушка», подчеркивая роль классика, родоначальника) опубликовал повесть «Кляча» («Ди кляче»), где сумел подняться над просветительским утилитаризмом, свойственным идишистской культуре, и создать реальную и трагическую картину местечкового уклада жизни.

Конечно же, и до трех отцов-основателей – Менделе Мойхер-Сфорима, Ицхока Лейбуша Переса и Шолом-Алейхема – на идише писалось немало. Но в отличие от ивритской литературы с ее высокими эстетическими, интеллектуальными и религиозными идеалами идиш удовлетворял духовные потребности простонародья, делая это с помощью достаточно примитивной дидактики.

В Западной Европе в эпоху Просвещения он перестал служить литературному творчеству. Идущее по дороге ассимиляции еврейство предпочитало и писать, и читать на языке страны обитания. Но в Восточной Европе, где черта оседлости словно консервировала национальный быт, на ниве народной культуры стали расцветать ярчайшие цветы. Все оборвалось в 1940-е гг. Гитлер уничтожил читателей, Сталин – писателей. 12 августа 1952 г. – день расстрела еврейских писателей – членов Еврейского антифашистского комитета, составлявших цвет еврейской литературы, – стал датой ее конца.

В литературу Квитко ввел Давид Бергельсон, а вскоре, в революционные годы, он вошел в триаду ведущих поэтов киевской группы, где кроме него были Давид Гофштейн и Перец Маркиш. Для этой триады было характерно стремление внести яркое экспрессионистское начало в народную стихию идишистской поэзии. Все трое они уезжали в начале 1920-х за рубеж, а по возвращении дружили, помогали другу другу, входили в ЕАК и в один день погибли.

Квитко уехал в Германию. Вот отрывок из его берлинского письма в октябре 1922 г.: «Знали бы вы, как горько у меня на душе в этой самой „середке Европы“... Кроме кучки зануд, эмигрантских козлов, от которых разит за версту, кроме „Романишес кафе“, кроме мук-терзаний о заработке, меня уже вовсе пришибла весть о том, что мой единственный, как я полагал, выживший брат давным-давно умер в Америке...»

Впоследствии он переезжает в Гамбург, работает в советском торгпредстве, вступает в компартию Германии, ведет пропаганду среди рабочих и в 1925-м, опасаясь ареста, возвращается в СССР. Здесь поначалу все идет хорошо, его вводят в различные литературные ассоциации и редколлегии, он публикует рассказы о жизни в Гамбурге, автобиографическую повесть, массу стихов. За один только 1928 г. у него выходит 17 книжек для детей.

Но все круче становится идеологический диктат. Евсекциям – этим приводным ремням партии в работе с национальными меншинствами – мало закрывать синагоги, шельмовать раввинов, ликвидировать общинные институтции, они ставят под жесткий контроль все проявления еврейской культуры. Квитко с его неугомонным характером выступает против одного из лидеров Евсекций Литвакова, публикует сатирическое стихотворение «Вонючая птица Мойли» (Мойше Литваков). Немудрено, что после этого ему приписали «правый уклон», выкинули из редколлегий и перестали печатать. Он поступает рабочим на Харьковский тракторный завод, но и его сборник «В тракторном цеху» («Ин трактор-цех») не получает одобрения «пролетарской критики». Лишь после ликвидации в 1932-м литературных ассоциаций и групп все как-то успокаивается. Квитко перебирается в Москву, снова начинает активно печататься. Конечно, уроки не проходят зря. Его «Избранные сочинения» полностью отвечают требованиям социалистического реализма. Самоцензура ощутима и в автобиографическом романе «Годы молодые» о событиях 1918 г. Конечно, его мелодический дар не изменяет ему. Но все больше стихотворений под названиями «Ленин», «Перед портретом Ленина», «С моей страной»...

А дети все декламируют:

Климу Ворошилову

Письмо я написал:

«Товарищ Ворошилов,

Народный комиссар!

В Красную армию

Нынешний год,

В Красную армию

Брат мой идет.

В 1947-м с помпой отмечается 30-летие его литературной деятельности. Тридцать лет назад в феврале 1917-го он пишет другу: «Мне жизнь представляется полной неразберихой, но в ней скрыты жемчужины, это жемчужины романтизма. Жизнь была бы великолепна, мир изумителен, если бы мы сами не угробили все это... Я верю, что подлинный облик жизни и мира скрыт от нас, искажен. Где-то под руинами веков лежит забытый истинный оригинал – настоящая жизнь». Подписался ли бы поэт под этими словами на излете своего земного бытия?

А дети все читали:

Товарищ Ворошилов,

Я его люблю,

Товарищ Ворошилов,

Верь ему в бою.

Не поверил товарищ Ворошилов, не поверил и товарищ Сталин. Убил.

Михаил РУМЕР