«И все-таки она вертится!»

Тем, кто связан с академической средой в США и большинстве стран Западной Европы или интересуется ее функционированием, известна преимущественно левая направленность вузовской общественности и ее стремление подавить любое инакомыслие. В последние годы громкие примеры этого встречаются все чаще, и «ЕП» о них не раз писала. Так, в начале 2017 г. Университет Беркли после протестов студентов отменил выступление правого активиста Майло Яннопулоса. С аналогичными сложностями столкнулись консервативные лекторы Бен Шапиро, Кристина Хофф-Зоммерс и Билл Махер. Одной студентке в колледже не разрешали писать христианские послания на «валентинках», а другой позволили распространять в кампусе листовки против абортов лишь при наличии предупреждения о том, что их содержание может оскорбить чьи-то чувства. Профессорская чета Христакис столкнулась в Йельском университете с волной ненависти после того, как выступила против требований «политкорректного» дресс-кода на Хэллоуин, а преподавателя Университета Брауна Лизу Литтман буквально затравили после публикации статьи, в которой она подвергла сомнению позиции «гендерных фундаменталистов». Выступления представителей консервативных движений в вузах неоднократно срывались из-за бурных протестов их противников, а то и физического насилия. Еще 2 февраля 2017 г. президент Трамп в Twitter обратил внимание на подобное нарушение Конституции США и пообещал лишить нарушителей федерального финансирования.

2 марта на Конференции консервативной политической деятельности Трамп вновь затронул этот вопрос, подчеркнув, что этому следует противопоставить свободу слова – и в СМИ, и в Интернете, и в университетских кампусах.

Президент пригласил на сцену консервативного активиста Хайдена Уильямса, которого в Университете Беркли ударили по лицу студенты, разозленные табличкой с надписью «От выдуманной нетерпимости страдают реальные люди». «Если они хотят наши доллары – а мы их даем миллиардами, – пусть дают высказываться таким, как Хайден и многие другие прекрасные молодые, да и пожилые люди. Свобода слова – иначе это им дорого обойдется, – предупредил Трамп. – Сегодня я с гордостью объявляю, что очень скоро подпишу указ, согласно которому колледжи и университеты, если они хотят получить федеральные гранты на исследования, должны поддерживать свободу слова».

Президент обещание выполнил: 21 марта указ о защите свободы слова в государственных университетах был подписан. Отныне это – обязательное условие для получения средств от 12 федеральных ведомств, участвующих в финансировании вузов.

Американские конституционные принципы свободы выражения мнений, закрепленные Первой поправкой к Конституции, идут дальше, чем законы ФРГ и многих иных западных стран. Формально государственные университеты декларируют защиту права на свободное выражение мнений (в отличие от частных колледжей, которые нередко выдвигают на передний план идеологические или религиозные принципы). Однако Трамп и его сторонники не без оснований утверждают, что многие либеральные колледжи и университеты злоупотребляют академической автономией и либо не приглашают на лекции лоббистов правого толка, либо не запрещают своим студентам проводить демонстрации против их выступлений. Звучат также обвинения в том, что в академическом образовании существуют обширные табу и массивная цензура. «Под видом языковых правил, безопасных пространств и предупреждений многие университеты пытались ограничить свободу мнений, ввести единомыслие и заставить замолчать великолепных молодых американцев», – отметил Трамп.

Говоря о безопасных пространствах и предупреждениях, он имеет в виду явление, получающее все большее распространение в американских университетах. Так называемые «триггерные предупреждения» предваряют текст полемического содержания. Например, жертвы сексуального насилия, получив соответствующее предостережение, могут решить, хотят ли они прочесть соответствующий рассказ. А «безопасные пространства» изначально задумывались как пространства, в которых женщины и меньшинства могли бы обмениваться своими идеями и разрабатывать политические стратегии, не опасаясь репрессий. В то время как одни отстаивают необходимость подобных пространств для все большего числа различных «угнетаемых» общественных групп, другие критикуют подобную практику как «инфантилизацию» и интеллектуальные ограничения.

Безусловно, академические круги и СМИ встретили указ Трампа в штыки. Американская ассоциация колледжей и университетов штатов заявила, что государственные вузы и так твердо придерживаются принципа свободы слова. По их утверждению, указ Трампа является не столько правовым инструментом, сколько символическим политическим жестом в адрес его сторонников. Формально для подобных утверждений есть основание, поскольку контроль за соблюдением университетами свободы слова возложен в первую очередь на них самих. В то же время не стоит недооценивать Трампа. Он сделал предупреждение, и не исключено, что в обозримом будущем мы увидим пример того, как те, кто к нему не прислушались, будут наказаны долларом. И вот тогда-то выяснится, что указ Трампа – не символика, а реально работающий инструмент. Но даже и в качестве символического шага он тоже полезен – особенно на фоне все более склонной к плохо скрываемой цензуре европейской политики.

Недавно корреспондент Neue Zürcher Zeitung побеседовал об академическом единомыслии с Нилом Фергюсоном – британским историком, писателем и журналистом, одним из ведущих историков современности, автором таких книг, как «Восхождение денег», «Империя: чем современный мир обязан Британии», «Цивилизация: чем Запад отличается от остального мира», «Великое вырождение: как разрушаются институты и гибнут государства». В 2000 г. он вошел в список 100 самых влиятельных людей мира по версии журнала Time. С 2011 г. является автором-редактором Bloomberg Television и обозревателем Newsweek. В 2008 г. был советником Джона Маккейна в ходе его президентской кампании. Известен как критик политики президента Обамы. Мы предлагаем вашему вниманию сокращенный перевод этого интервью.

– Господин Фергюсон, в США не впервые обсуждают вопросы свободы мнений и исследований в университетах. Еще в 1987 г. философ Аллан Блум описал тенденцию, которую он назвал «самозамыканием американского ума». Его главный тезис нынче актуальнее, чем когда бы то ни было: культурный релятивизм убивает критическое мышление. Переживаем ли мы возвращение к старым дебатам?

– Не совсем. Блум говорил, если можно так выразиться, о старых добрых временах. И я был бы счастлив сегодня иметь лишь его заботы по поводу растущего релятивизма. Но на карту поставлено гораздо больше. Речь идет не об интеллектуальной, а о моральной проблеме – гиперчувствительности студентов. Опасаясь болезненности тех или иных идей, молодые люди больше не хотят иметь дело с ними. Студенты стали «мимозами», нуждающимися в защите от опасных мыслей. И это в университетах, которые, в конечном счете, существуют для свободного обмена идеями.

– То есть корректность торжествует над истиной. Но ведь с подобными публичными призывами выступает лишь незначительное меньшинство студентов...

– Может, и меньшинство, но могущественное. Многие профессора и администраторы давно пасуют перед ним. И здесь мы затрагиваем реальную проблему, которую я, перефразируя Блума, назвал бы «самозамыканием американского кампуса». Не только сознание отдельных людей закрывается – целые учреждения начинают изолировать себя.

– Что вы имеете в виду?

– Я с 1980-х гг. работаю в академической сфере и преподаю в элитарных университетах: Кембридж, Оксфорд, Нью-Йорк, Гарвард. Изменение настроения, произошедшее за последние 30 лет, носит глубокий характер. Скажу без обиняков: левые взяли власть в свои руки. И те, кто теоретически выступают за свободу мнений, на практике последовательно исключают всех, кто мыслит иначе.

– Вы преувеличиваете! Это похоже на заговор или теорию заговора.

– Это ни то ни другое. В 1980-е гг. еще оставались некоторые консервативные историки. Они уже тогда были в меньшинстве, но к ним относились серьезно, как и ко всем, кто мог что-то сказать. На гуманитарных факультетах царило интеллектуальное любопытство, реальное разнообразие областей и тематических подходов, настоящие дебаты – от архиконсерваторов до марксистов. Можно было высказать любую мысль, обсудить любой тезис.

– А нынче?

– Сегодня существует режим, ничем не напоминающий открытое академическое общение. В этом режиме востребованы женщины – преподаватели гендерной истории, а вот привлечение нового профессора в области, допустим, военной истории немыслимо.

– В 1980-е у власти еще находилась старая добрая элита. Что произошло с тех пор?

– Не такая уж она была и добрая. Консервативные и либеральные ученые – люди хаотичные и почти неспособные к академическому планированию на будущее. Они заняты преподаванием, пишут книги и едва заботятся о вопросах власти. Так называемые «прогрессисты» – люди иного плана. Они часто являются карьеристами, и их труды – лишь средство достижения цели. Вот почему эти труды зачастую никуда не годятся. Но это не имеет значения, потому что все зависит от того, в правильном ли стане человек. Если сегодня в американском университете уходит на пенсию профессор современной немецкой истории, то на смену ему приходит молодой профессор, специализирующийся на истории коренных народов Америки. Я не выдумываю: я уже три десятилетия наблюдаю за этим. Концепция академического разно­образия превратилась в свою полную противоположность. В 1980-е гг. разнообразие означало разнообразие идей, позиций, подходов. Сегодня это означает разнообразие цветов кожи, полов, сексуальных предпочтений. Это «разнообразие» противоположно реальному разнообразию. От его имени все те, кто не соответствуют желаемому мировоззрению, подвергаются дискриминации.

– То есть, по-вашему, левые нынче действуют так же, как консервативный истеблишмент до 1968 г.?

– Конечно. Только обе модели поведения ошибочны. Нельзя исправлять одну ошибку, совершая другую. Это не прогресс. А мы в США больше даже не притворяемся меритократической системой (меритократия – принцип управления, согласно которому руководящие посты должны занимать наиболее способные люди независимо от их социального происхождения и финансового достатка. – Ред.). Главное – это правильные расовые и сексуальные характеристики. То, что уже давно стало стандартом в США, постепенно становится стандартом во всем англосаксонском мире и в целом на Западе. Это признание в банкротстве академического мира, демократии и рыночной экономики.

– Это серьезное обвинение. Но почему же это не встречает сопротивления?

– Потому что тех, кто выступает против этого, «пионеры социальной справедливости» тут же объявляют «расистами». На них накидываются толпы в социальных сетях или их – как Джеймса Деймора в Google – увольняют.

– Но ведь профессора – не обязательно политические агитаторы, иначе они бы стали парламентариями. Кого вы вините в переменах?

– Профессор как активист – это модель, которая одержала победу. В 1980-х левые проиграли экономическую борьбу. Но долгое время скрывалось то, что уже тогда они успешно вели культурную борьбу против истеблишмента. И в какой-то момент в качестве научной дисциплины были изобретены исследования жалоб и претензий. В центре этой дисциплины находятся «униженные и оскорбленные», т. е. жертвы. Диапазон варьируется от политики идентичности и интерсекциональности (совпадение различных форм дискриминации) до гендерных и афроамериканских исследований. Общим знаменателем был и остается вопрос деконструкции канона «мертвых белых мужчин».

– Но ведь белый угнетатель, повинный во всем мировом зле, – это клише.

– Конечно. Но нынче оно является доминирующим на гуманитарных факультетах в англосаксонском мире.

– Вы описываете это развитие так, как будто оно является неизбежностью. Но, очевидно, эти новые дисциплины были позитивно приняты студентами…

– Это была революция не снизу, а сверху. Это была революция представителей меньшинств и тех, кто по убеждению или из трусости поддерживал их. И то, что произошло в академическом мире за последние 30 лет, сейчас происходит в госучреждениях и – все чаще – в бизнесе.

– Не говорит ли в вас обида проигравшего в этом «культуркампф»?

– Я не обижен. Я обеспокоен обеднением интеллектуального дискурса. С 1980-х гг. интерес сконцентрирован не на истории элит, а на истории угнетенных и тех, кто себя под таковых стилизовал. И эти новые ученые – политически мудрые и очень успешные – последовательно преследовали свои интересы и выстраивали карьеру. Те же, кто продолжал интересоваться традиционной историей, были выброшен за борт.

– Как можно разорвать этот порочный круг?

– Не знаю. За последние годы рамки того, что можно сказать в академическом и общественном пространстве, резко сузились. Доказательные аргументы больше не играют никакой роли. Выигрывают те, у кого самые громкие сторонники, а те, кому приходится опасаться за свою репутацию, проигрывают.

– Но вы по-прежнему публикуетесь в лучших издательствах. И вы не одиноки в ваших взглядах...

– Конечно, нет. Есть совершенно разные люди, которые разделяют мои взгляды: мужчины и женщины, люди со светлой и темной кожей, молодые и старые. Это действительно вопрос интеллектуальной целостности. Большинство делают это тихо, а некоторые публично, например, в интеллектуальном даркнете (от англ. DarkNet – «темный Интернет» – скрытая сеть анонимных интернет-соединений. – Ред.). Но тех, кто осмеливается высказываться, меньшинство.

– Является ли этот интеллектуальный даркнет ячейкой сопротивления конформизму и политкорректности?

– В определенном смысле, даже если его участники имеют низкий уровень организации. Но там существует реальный плюрализм мнений, а не простое нежелание принять новый конформизм. Однако нам не хватает некоего чрезвычайного пакта по типу 5-й статьи Устава НАТО: вооруженное нападение на одну страну рассматривается как нападение на весь альянс, и все его участники наносят ответный удар объединенными силами.

– Или, говоря менее кровожадно, по принципу трех мушкетеров: один за всех, все за одного. Почему это не работает?

– Хорошо сказано! Когда на человека нападают и его изолируют, от него обычно отворачиваются все, включая бывших сторонников. Кому охота ставить под угрозу собственную репутацию? Для интеллектуалов и политиков это, пожалуй, наивысшая ценность. Логика такова: любой, кто выступает против политкорректности, – расист. И тот, кто поддерживает расиста и не отмежевывается от него, тоже расист. Требуется определенное мужество, чтобы противостоять этой логике клеветы, ставя на кон собственную репутацию.

– Когда вы это делали в последний раз?

– Я делаю это снова и снова. Но мне вспоминается особо забавный случай. Профессор философии Портлендского университета Питер Богосян вместе с двумя коллегами опубликовал около 20 псевдонаучных статей в гуманитарных журналах, чтобы продемонстрировать их идеологическую заангажированность («ЕП» писала об этом. – Ред.) В итоге вместо того, чтобы критиковать редакции журналов, атаке подвергся сам Богосян, даже со стороны собственного университета. И вот я и еще несколько бесстрашных людей обратились с письмом в Портлендский университет, чтобы спасти честь Богосяна.

– Исходя из того, что вы рассказываете, в академической среде бушует не только «культуркампф», но и настоящая борьба за власть.

– Да, мне потребовалось несколько лет, чтобы понять, что речь идет не о лучших идеях, а о лучших трюках. Окончательно я это понял в 2003 г., когда вышла моя книга «Империя», рассказывающая о подъеме и падении Великобритании как мировой державы. Один из моих тезисов заключался в том, что империя имеет свои издержки и выгоды. Но такой трезвый анализ был почти единодушно осужден и в академической среде и в СМИ, которые заявили: колониализм морально предосудителен, и поэтому любой аргумент, ставящий под сомнение этот тезис, предосудителен. Содержание книги не играло никакой роли. Дискуссия сконцентрировалась на личности автора, который был представлен как сторонник колониализма, то есть расист.

– Это уравнение «колониалист = расист = фашист = нацист» стало чем-то обыденным, а вот сталинизм и маоизм в этом контексте почти не упоминаются. Как вы, историк, относитесь к этой асимметрии в аргументации?

– Я был студентом, когда происходил знаменитый спор историков в 1986–1987 гг. Это, несомненно, был решающий момент, когда была утверждена своего рода догма, вышедшая далеко за пределы Германии. Дискутируя об отношениях между коммунизмом и национал-социализмом, Эрнст Нольте рассматривал последний как реакцию на первый или, проще говоря, ставил их на одну ступень. Юрген Хабермас, отвергший эту точку зрения как ревизионизм, тогда выиграл спор.

– Почему ему это удалось?

– Потому что в 1980-х гг. социал-демократы уже задавали тон в академической среде, особенно в кругах немецких историков. Эрнст Нольте и Михаэль Штурмер потерпели поражение от Юргена Хабермаса, Ганса-Ульриха Велера и Юргена Кока. Это было вполне объяснимо, поскольку нельзя забывать, что Гитлер проиграл войн­у, а Сталин ее выиграл. СССР был на победившей стороне, что требовало позитивного отношения к нему во время и после войн­ы. Поэтому школьные учебники и СМИ рассказывали нам о Холокосте, но умалчивали о преступлениях Сталина. Достаточно вспомнить, насколько изолированным был Роберт Конквест, когда писал свои книги о них.

– К чему привела эта асимметрия в общественном восприятии Гитлера и Сталина?

– Во-первых, к утверждению о несравнимости сталинизма и национал-социализма. Во-вторых, к точке зрения, что сталинизм или маоизм менее плох, чем национал-социализм. В-третьих, к тезису о том, что консерватизм является предшественником национал-социализма, который, в свою очередь, не имеет ничего общего с социализмом, хотя и содержит это слово в своем названии. Поэтому любому, кто начинает склоняться на правые позиции, прочат будущее нациста. Эти постулаты сохраняют свою актуальность и по сей день. Тех, кто, как отметила Ханна Арендт в своей книге о происхождении тоталитаризма, говорили о параллелях между двумя формами тоталитаризма, больше не хотели слушать и всячески очерняли. Это закрепило моральную победу социалистов и социал-демократов над либералами и консерваторами.

– Таким образом, либералы и консерваторы выиграли холодную войн­у и определили экономический порядок, а социалисты – культурную гегемонию в университетах и СМИ.

– Если вкратце, то да. Посмотрите: семинаров, посвященных преступлениям социализма и коммунизма, в ведущих академических центрах практически не существует. Преступления социалистов преуменьшаются, в то время как преступления фашистов постоянно служат универсальным ориентиром – даже когда в последних книгах по истории говорится о геноциде со стороны колониальных хозяев.

– И что из этого следует?

– Если ты правый, то ты – потенциальный нацист. А вот социалисты и коммунисты являются морально безупречными, совершившими лишь несколько принципиальных ошибок на своем пути к осчастливливанию человечества.

– Себя самого вы считаете консерватором?

– У мох левых коллег по академическому цеху стало привычкой присваивать мне этот предикат. Но, боюсь, я не консерватор в истинном смысле этого слова. Скорее, я классический либерал, дитя шотландского Просвещения конца XVIII в.

– Тогда поясните: что характерно для консервативного мышления?

– Во-первых, консерватор мыслит значительными промежутками времени. Во-вторых, по его мнению, учреждения, доказавшие свою ценность, даже если мы, возможно, никогда не понимали их до конца, предпочтительнее тех, которые человеческий разум, так сказать, проектирует на чертежной доске. Консерваторы скептически относятся к революционным проектам, направленным на создание утопического порядка на основе теории, потому что каждая революция имеет нежелательные побочные эффекты.

– Но не являются ли консерваторы в душе коллективистами, как и социалисты?

– Нет, не думаю. Для консерватора индивидуальные права, в том числе права собственности, являются естественной основой свободного общества. Для регулирования человеческого сосуществования он полагается на социальные институты семьи, церкви и местного сообщества, т. е. на децентрализованные решения гражданского общества, а не на централизованное планирование деятельности государства.

– Чем не тема для книги – реабилитация консерватизма?

– Я не питаю иллюзий, что могу что-то изменить с помощью книг. Но даже если бы я намеревался способствовать укреплению консервативного мышления, мне следовало бы помогать академическому карьерному продвижению консервативных умов вместо того, чтобы писать книги о сексапильности консерватизма.

– Звучит пессимистично.

– Вовсе нет. Я просто трезво анализирую. Я как-то приспособился: могу свободно говорить, давать вам интервью. Но молодым консервативным и либеральным коллегам, какими бы блестящими и умными они ни были, в академической среде мало что светит. И мне жаль их.

– То есть вы не надеетесь на быстрые перемены?

– Нет. Остается только черный юмор. Дома мы рассказываем забавную историю, которая иллюстрирует это безумие. Моя жена Айян Хирси Али относится к числу яростных критиков ислама. Когда она появляется в Гарварде, протесты радикальных мусульман гарантированы. А я как-то не очень удачно пошутил о Джоне Майнарде Кейнсе, чем взбесил гей-сообщество. И вот мы представляем себе, как эти две группы критиков, исламисты и ЛГБТ, которые в нормальных условиях готовы снести друг другу головы, объединяются против общего врага. Признаюсь, меня эта сцена забавляет.

Беседовал Рене ШОЙ