Жмых

Ну как же вы еще не были в Израиле? Стыдно! Что значит «нет денег»? Ни у кого нет денег, однако люди крутятся, находят возможность и едут! Ну а как не посмотреть историческую родину, как не прикоснуться к камням предков? Я серьезно советую – езжайте, не пожалеете!

Я лично? Конечно, был! С целой группой. Нас принимали, как царей! Министр абсорбции говорил речь, заслушаться можно! Он сказал, чтобы мы не валяли дурака, а скорее переезжали в Израиль, потому что это наше место! А для таких, как Семен Григорьевич, он сказал, у нас будет не только ласка, но и любовь, потому что родина не забывает подвигов.

Кто Семен Григорьевич? Я, конечно! Кто же еще Семен Григорьевич? Все-таки, когда есть память, когда помнят то, что ты сделал, пусть вольно или невольно, какие-нибудь сорок лет назад, – это трогает до глубины души! А потом – ну что я такого сделал, чтобы об этом при всех говорить? А видите – министр помнит! Потому что это такая страна: «никто не забыт и ничто не забыто!».

Вам действительно интересно? Слушайте, я не собираюсь строить секреты: что было, то прошло. А с другой стороны, если уж они помнят, то что, я должен забывать? Хотя почему меня тогда не расстреляли – ума не приложу! Это было во время войны. Мы уже освободили Румынию, и я там немножко засиделся, потому что был к тому времени капитаном интендантской службы, и надо было собрать трофеи и брошенную румынами и немцами технику и оприходовать всякое барахло – хозяйство! И все это валялось на складах, и никому до этого не было дела, потому что армия уже ушла вперед.

И я жил припеваючи. Припеваючи – это когда не стреляют, не убивают, не бомбят. И население хорошо относится к освободителям: так тогда называли нас, оккупантов. Всем хочется есть, и все предлагают деньги за консервы. И ты их кормишь и кормишься возле них сам.

Я же был боевой офицер, стало быть мне был положен ординарец. Васька, хороший гойский парень, не нахал, неглупый, понимал все с полуслова. Гойский гешефтмахер. Он там крутился среди населения, менял, обменивал, торговал. Обеспечивал будущую жизнь.

Однажды пришел ко мне.

– Семен Григорьевич, – говорит, – товарищ капитан! Нашел на базаре турка. У турка есть контрабандный шоколад. Я пробовал. Толстый, как подошва, вкусный, как баба. Отдает почти за так. Возьмем?

– Возьми, – говорю я. – Попадешься – расстреляю! Дело ведь простое. Меня в это дело не путай. Я советский офицер, а не спекулянт.

Через несколько дней приходит Васька.

– Семен Григорьевич, товарищ капитан, есть покупатели на шоколад. Только они со мной разговаривать не желают, потому что я для них простой солдат. Они хотят офицера из ваших.

– Из каких «ваших»?

Васька мнется, ручками разводит, никак не примерится сказать, что у него на уме.

– Понимаете, товарищ капитан, они из ваших будут, евреи называются.

– Принеси свой шоколад.

Васька приносит ящик. Смотрю: золотая и серебряная обертка, орлы выгравированы, таки шоколад. Васька развернул пачку, дал попробовать кусочек: «Пальчики оближете!».

– Зови своих евреев.

Входят двое. Не наши, румынские. В тапках, с бородами, в черных длинных пальто. Евреи. Разговаривают на идишe.

– Чем могу служить, любезные хаверим? – говорю на идишe.

Засуетились, засмеялись, обрадовались, смотрят на меня, как на Сталина. Деньги Ваське сунули, ящики с шоколадом забрали, тысячу спасибо сказали. Через два дня приходят два старика. Евреи, но интеллигентные. Грустные.

– Очень извиняемся, пан капитан, но вышло маленькое недоразумение. Так дела не делают. Извольте денежки назад.

– Что такое? Где сукин сын Васька? В чем дело?

– Так что шоколад в конце концов оказался не шоколад! Это сверху лежало несколько пачек шоколада. А внизу – жмых!

– Какой жмых! Что такое жмых? Там ведь и обертки с золотом, и орлы. Как же жмых?

– Мы, конечно, все понимаем, товарищ капитан, – печально говорят евреи, – и на старушку бывает прорушка, но деньги есть деньги, а нам надо детишек кормить. У нас детишки есть, немцами недобитые. Не ожидали, – говорят, – что офицер, еврей, пойдет на такое дело. Извольте денежки назад.

Я бросаюсь искать прохвоста Ваську. Сидит в кабаке, пьет. С такими же, как сам, прощелыгами.

– Сержант Никутькин, – говорю я, – одевайся, пойдем в трибунал, я тебя, сучья нога, судить буду! Где деньги от евреев?

– Нету денег! – говорит Васька. – Пропил я их за ваше здоровье. А чем плох тот шоколад?

– Я тебе дам шоколад, выродок! Ты зачем жмых за шоколад продал?

Побелел Васька, забожился, заклялся, зарыдал, в грудь себя стал ударять, что был там шоколад, он сам видел, да и морда у того турка была честная, усатая, чистая. Что отдал ему Васька еврейские деньги, а заработок оставшийся пропил с ребятами из комендатуры и двумя девочками, цыганочками, да вот и они сами, посмотри, Семен Григорьевич, товарищ капитан, разве можно было удержаться?

Вернулся я к тем двум евреям, а там уж и третий сидит, маленький, нахмуренный, сосредоточенный.

Все, думаю, донесут в комендатуру, снимут с меня погоны и отправят в штрафной кровью смывать Васькин шоколад. А сам говорю:

– Успокойтесь, товарищи евреи. Деньги, конечно, Васька пропил, такая уж у них гойская натура, но мы что-нибудь придумаем. Соберу я другим путем деньги и верну вам. Договорились?

Маленький, нахмуренный говорит:

– Мы видим, что вы, капитан, к этому мошеннику не имеете отношения. Но деньги есть деньги, и негоже, чтобы Красная aрмия-освободительница вела себя так же гнусно, как немецкие захватчики и их румынские прихвостни. Давайте иначе уладим наше дело. Вы нам под эти деньги другой товар дадите. У вас ведь склады, а вы их начальник, верно? И на этих складах никакого учета нет, поскольку вы еще ничего не приходовали. Это нам доподлинно известно.

– Что же вы хотите, любезные?

Они переглянулись, и нахмуренный сказал:

– Оружие. Там у вас на складах трофейное немецкое оружие. Оно у вас на этом складе сгниет, а нам оно нужно позарез. Вот мы и будем в расчете. И забудем про несчастный жмых, как будто его никогда не было.

– Зачем же вам оружие? – удивился я. – Вы же евреи. Евреи стрелять не умеют, они в Ташкенте отсиживаются, не про меня будь сказано.

Они с презрением на меня посмотрели, а потом сказали:

– Семен Григорьевич! (Я аж вздрогнул, откуда они все знают!) Мы сейчас боремся за свою страну, за Палестину, и без этого оружия нам каюк! Так что вы еще выполните свой еврейский долг, который вам никогда не забудется!

Я так прикинул и этак. С одной стороны – трибунал, и с другой стороны трибунал. Но оружие это немецкое, действительно, валяется штабелями, и пока мы его оприходуем, война может кончиться. Но ведь это, прямо говоря, политическое дело: помощь иностранной армии во время войны. Расстрел! Там расстрел, тут расстрел и здесь расстрел! Ну, Васька, попадись мне, убью к чертовой матери вот из этого пистолета! И тут расстрел...

– Вы не волнуйтесь, Семен Григорьевич, – говорят евреи. – Мы грузовик подгоним, все погрузим, а вы только дверь откройте, да часовому прикажите отвернуться. Мы это мигом! Раз-два, и готово! А? Что скажете?

И на другой день подъехала машина с евреями, переодетыми в советскую форму (не иначе, как Васька продал!), я открыл дверь склада, приказал часовому смотреть в небо и считать вражеские самолеты, если они прилетят, и не прошло получаса, как нагруженная машина исчезла за углом.

А для меня кончился покой. Я уж думал остаться в армии после вой­ны, потому что была у меня офицерская косточка, но очень я боялся, что узнает кто о моем еврейском деле, и пиши пропало!

Я демобилизовался, уехал в маленький украинский город и всю жизнь там проработал по снабжению. А когда пришло время уезжать, погрузил семью, попрощался с родиной и поехал в Америку.

И вот такая встреча в Израиле. Я уже давно забыл про ту историю, а они все помнят! И говорят, что без того оружия им труднее было бы драться за свободный Израиль. Так что, что ни говорите, но никто не забыт и ничто не забыто...

А Васька? Что Васька! Ваську убили на той войне. Через две недели и убили. Подорвался он на мине на базаре.

Так когда вы едете в Израиль, скажите, пожалуйста?

 

Илья СУСЛОВ (1986)