Еврейские акценты Валентина Катаева

Несомненно, Катаев – очень большой писатель. Из тех, кого называют классиками. И очень неоднозначная личность. Порой его произведения, поступки восхищают, а порой хочется хорошенько вымыть руки с мылом. Еврейские акценты – речь не о том, что он всю жизнь разговаривал с одесским акцентом, а об акцентах в его прозе и жизни. Акцентах разных. Порой его даже обвиняют в антисемитизме. Но насколько обоснованны подобные суждения?

 

От черносотенца до коммуниста

Литературное творчество одессита Катаева стартовало еще в его гимназическую пору… с поэтизирования черносотенцев в газете «Одесский вестник», который в то время был изданием «Союза русского народа»:

Волнуется русское море,

Клокочет и стонет оно,

…племя иуды не дремлет,

Шатает основы твои,

Народному стону не внемлет

И чтит лишь законы свои.

Так что ж! Неужели же силы,

Чтоб снять этот тягостный гнет,

Чтоб сгинули все юдофилы,

Россия в себе не найдет?

Да, Катаев был искренним монархистом и сторонником черносотенцев, что, впрочем, не помешало ему в юности дружить с евреями. Например, с Эдуардом Багрицким и поэтом Натаном Шором. Они совместно выступали на поэтических вечерах.

Во время Гражданской войны писатель, по утверждениям официозной советской биографии, воевал в Красной армии. На самом деле всё сложнее: власть в Одессе хронически менялась, и Катаев, как отмечает его биограф Сергей Шаргунов, побывал и у красных по мобилизации, и у белых, в армии Деникина, артиллеристом на бронепоезде. Вероятно, успел побывать и в украинской армии гетмана Скоропадского.

В 1920 г. Катаев участвовал в белогвардейском офицерском заговоре в Одессе. ЧК собиралась его расстрелять. Но спас от смерти чекист-еврей Яков Бельский. Об этом пишет в своей мемуарной книге Павел Катаев – сын Валентина. Российские историки Оксана Киянская и Давид Фельдман исследовали биографию Бельского и установили, что Катаев и Бельский были знакомы еще с детства. И, очевидно, ранее Катаев спас Бельского: когда Одесса была захвачена белыми, Бельский скрывался в его квартире. Теперь Бельский отдавал долг, он сумел «доказать», что Катаев – не враг, хотя прекрасно знал о его белогвардействе. Валентина и его младшего брата Евгения освободили из тюрьмы.

В Одессе на долгие годы утвердилась советская власть, а Катаев стал знаменитым советским писателем, больше никогда не помышлявшим о каких-либо поползновениях против нее. Конформист, орденоносец, Герой Социалистического труда, выездной, благоустроенная жизнь. Хвалил кого надо: Ленина, Октябрь, партию, воспитание заключенных на Беломорканале. Ругал тоже кого надо: «антисоветские действия» Солженицына и Сахарова, требовал смертной казни для троцкистов, зиновьевцев и прочих «врагов народа». Как и другие люди подобного психологического типажа, Катаев был храбр в боях, но пуглив и осторожен с властью. Кстати, его брат Евгений Петров и Илья Ильф всегда старались вести себя достойно, не занимались травлей писателей, попадавших в сталинскую мясорубку, и не воспевали Беломорканал.

Поэт Борис Чичибабин писал в стихотворении «Сожаление» (1969) о двух советских классиках:

Я грех свячу тоской.

Мне жалко негодяев –

как Алексей Толстой

и Валентин Катаев.

Мне жаль их пышных дней

И суетной удачи:

Их сущность тем бедней,

чем видимость богаче.

А Сергей Довлатов посвятил Катаеву фельетон «Чернеет парус одинокий», где остроумно высмеивает его раболепство перед властью, идейное рвение и размышляет «о таинственном феномене» Катаева. Довлатов приводит его верноподданнические высказывания в прессе. Вспоминает, что при исключении Пастернака из Союза писателей многие видные писатели сказались больными, чтобы не участвовать в постыдном мероприятии. А Катаев приехал. Как приехал и голосовать, даже будучи серьезно болен, за исключение из того же Союза талантливой писательницы Лидии Чуковской (дочери Корнея). Общепризнанный талант, прозаик европейского уровня добровольно совершал «то, от чего всеми правдами и неправдами уклоняются другие».

Правда, были у Катаева и иные действия: он помогал репрессированному Осипу Мандельштаму, подписывал письмо деятелей культуры генсеку Брежневу против реабилитации Сталина, был одним из четырех не голосовавших за исключение из СП Александра Галича (потом их «сверху» заставили). Выступил основателем журнала «Юность», где засверкали многие достойные имена советской литературы.

Есть у Катаева и защитники. Так, писатель Дмитрий Быков, приводя свои аргументы, говорит: «Я бы не назвал Катаева человеком аморальным».

 

«Стройная, длинноногая, в серебряных туфельках…»

Из трех жен Катаева – две были еврейками: первая и третья. Первый брак долго не продлился: в 1921 г. он женился на Людмиле Гершуни, в 1922 г. супруги развелись. В 1923–1936 гг. был женат на Анне Коваленко. А вот с третьей супругой Эстер Давыдовной Бреннер, которая была младше его на 16 лет, Катаев прожил около 50 лет, они вырастили двоих детей. Ей посвящен «Белеет парус одинокий». По мнению С. Шаргунова, в книге «Алмазный мой венец» Катаев фактически портретирует молодую Эстер: «Стройная, длинноногая, в серебряных туфельках… поражающая длиной загнутых ресниц, за решеткой которых наркотически блестят глаза…».

Писатель Анатолий Гладилин сказал, что «имя Эстер вписано в историю русской литературы ХХ века… Когда читаешь мемуары литераторов ХХ века, то встречаешь примерно такую фразу: „Появился Катаев, красивый, знаменитый, с молодой эффектной женой Эстер“. Эстер всю жизнь так и оставалась только женою и ни на что другое, кажется, не претендовала. Но именно она создавала тот домашний уют, ту рабочую обстановку на даче в Переделкино, благодаря которой Валентин Петрович до конца своих дней писал книгу за книгой…».

Дочь Катаева вышла замуж за редактора журнала «Советиш Геймланд» Арона Вергелиса. По воспоминаниям одесско-нью-йоркского писателя Аркадия Львова, прозаик Лев Славин говорил Катаеву: «Валя, вам придется закрыть свой гараж и открыть синагогу».

 

Друзья

В окружении Катаева – среди его друзей, коллег по «Юности» – было много евреев. «Он был страшно беден, этот долговязый поэт, попавший в переделку неожиданных событий... по вечерам, при нищем пламени керосиновой лампочки, в ледяной кухне, он писал, слюня карандаш, поверх торговых записей отца, в засаленной, как колода кучерских карт, общей тетради романтические стихи о революции…» Это из рассказа Катаева «Бездельник Эдуард» о Багрицком.

После выхода из тюрьмы Катаев тесно дружил с Бельским, который вскоре ушел из ЧК – такая деятельность ему не импонировала. Бельский pаботал журналистом, писал стихи, рисовал. В 1937 г. его расстреляли. Валентин добросовестно пытался вернуть его имя в литературную историю, но протолкнуть репрессированного не удалось. Сюжеты из жизни Бельского присутствуют в катаевских произведениях.

Когда Илья Ильф перебрался в Москву, где никто его не знал, Катаев помог: поселил в своей комнате и устроил в газету «Гудок». Сказку «Цветик-семицветик» Катаев посвятил другу, талантливому писателю-еврею Борису Левину, погибшему во время советско-финской войны.

 

«Низкая и темная туча»

В повести «Белеет парус одинокий» (1936) Катаев дает описание погрома 1905 г. в Одессе: «…та низкая и темная туча, которая лежала на горизонте Куликова поля… вовсе не туча, а медленно приближающаяся толпа… шествие остановилось против дома на той стороне улицы. Из толпы выбежала большая, усатая, накрест перевязанная двумя платками женщина с багрово-синими щеками. Ее выпуклые черные глаза цвета винограда „изабелла“ были люто и решительно устремлены на окна. Она широко, по-мужски, расставила толстые ноги в белых войлочных чулках и погрозила дому кулаком.

– А, жидовские морды! – закричала она пронзительным, привóзным голосом. – Попрятались? Ничего, мы вас сейчас найдем! Православные люди, выставляйте иконы!..

На тротуар полетели стекла. Загремело листовое железо сорванной вывески. Раздался треск разбиваемых дверей и ящиков… Вся озверевшая толпа со свистом и гиканьем окружила дом…»

Пожилая мадам Коган с мужем и маленькими детьми прячется у интеллигентного Василия Бачея. А он выходит остановить звериную толпу: «Кто вам дал право врываться в чужие дома? Это грабеж! Я не позволяю!»

 

Антисемитизм Катаева?

Повесть Катаева «Уже написан Вертер» вышла в «Новом мире» в 1980 г. В ней Одесса, 1920 гoд, ЧК, полотнище кумача с лозунгом «Смерть контрреволюции!», на стене портрет Троцкого, чернокожаные комиссары, расстреливающие врагов советской власти. В том числе и участников «врангелевского заговора», готовивших вооруженное восстание. Среди заговорщиков и Дима – художник, бывший юнкер, из богатого дома, русский.

А вот среди его «оппонентов» заметно представлены евреи. Предгубчека Макс Маркин рисуется так: «У Маркина был неистребимый местечковый, жаргонный выговор. Некоторые буквы, особенно шипящие, свистящие и цокающие, он произносил одну вместо другой, как бы с трудом продираясь сквозь заросли многих языков – русского, еврейского, польского, немецкого».

А вoт особоуполномоченный ЧК по чистке органов от проникших туда врагов Наум Бесстрашный (в этом образе легко угадывается Яков Блюмкин): «Он стоял в позе властителя, отставив ногу и заложив руку за борт кожаной куртки. На его курчавой голове был буденновский шлем с суконной звездой… его богом был Троцкий, провозгласивший перманентную революцию… Во что бы то ни стало, хотя бы для этого пришлось залить весь мир кровью…». А еще Наум не без труда проталкивал «слова сквозь толстые губы порочного переростка, до сих пор еще не сумевшего преодолеть шепелявость».

Дима борцом с большевиками не был. Передал какое-то письмо. Один раз присутствовал на собрании заговорщиков, но быстро разочаровался в этой идее. Честно работал художником в Изогите. А выдала его жена – Инга Лазарева, русская, сотрудница ЧК, вышедшая замуж за него «по заданию». Дима показан не заботящимся о матери, трусом, легко подчиняющимся. Негативно изображен и его отец: «папаша драпанул вместе с добровольческой армией в Константинополь, захватив с собой красотку из „Альказара“, мамочка осталась на бобах и распродает барахло».

Среди нескольких выводимых чекистами на расстрел встречаем и человека с характерной еврейской фамилией: «Вайнштейн, как только услышал свою фамилию, до неузнаваемости переменился в лице, поднял согнутые в локтях руки и, как бы жеманно вытанцовывая фрейлахс, на цыпочках, осторожненько, осторожненько, с ничего не видящими безумными глазами протанцевал в коридор, вполголоса напевая с сильным акцентом: „Каустическая сода, каустическая сода…“ – как бы желая отстранить от себя эту проклятую каустическую соду, спрятанную в подвале и теперь отнявшую его жизнь».

Мать Димы Лариса Германовна отчаянно пытается спасти его: «…она чувствовала, что есть какой-то один-единственный, но верный способ…». И этим способом оказывается еврей Серафим Лось (Глузман), бывший эсер-боевик, который «когда-то бывал у них на даче. Даже читал что-то свое, революционно-декадентское». Она срочно бежит к нему: «Ради бога. Только вы один можете его спасти. Вы были на каторге вместе с этим Маркиным…»

И вот едва знакомый с ней Глузман сразу же спешит ей на помощь: «Да, да, конечно, сейчас же… – торопливо забормотал он, слепо суясь по углам, – мы с Максом были на каторге, даже вместе бежали…». Лось «нашел… свои деревянные сандалии, сунул в них босые ноги», и они с Ларисой Германовной побежали в ЧК.

Лось попросил Маркина выпустить юнкера «во имя нашей старой дружбы». Маркин сначала угрожал застрелить Глузмана на месте. Но затем согласился отпустить Диму и лично выпустил. Однако в список расстрелянных «для отвода глаз» юноша попал. Узнав, что его имя в списке, Лось страшно негодует: «Дать слово товарищу по каторге и обмануть? Чудовищно! Невероятно! Если это правда, он убьет Маркина, задушит собственными руками».

А что делает «жена» Инга, когда видит своего «мужа» невредимым и узнает, что его выпустил Маркин? «Ага! – почти с торжеством крикнула она… – Я так и думала. Он бывший левый эсер. Значит, контра пролезла даже в наши органы! Ну, мы еще посмотрим».

Потом Дима приходит в квартиру, где занимал по ордеру комнату: «…увидев его, квартирная хозяйка, жгучая еврейка с преждевременной сединой в иссиня-черных волосах, в бумазейном капоте, застегнутом на горле английской булавкой, вдруг затряслась как безумная, замахала маленькими толстенькими ручками и закричала индюшачьим голосом: „Нет, нет! Ради бога, нет! Идите отсюда! Идите! Я вас не знаю! Я о вас не имею понятия! Вас расстреляны, и теперь вас здесь больше не живет! Я вас не помню! Я не хочу из-за вас пострадать! Убирайтесь!“».

А Лазарева пока что побежала жаловаться Науму Бесстрашному. Лицо его было мрачно: «Как! Выпустить на свободу контрреволюционера, приговоренного к высшей мере? Они за это заплатят кровью!» Председатель губчека Маркин, комендант, не исполнивший приговор, Серафим Лось, а заодно и… жена-сексот Инга были расстреляны. А спустя время «меч революции» опустился и на Наума, которого задержали на границе с письмом, которое он вез от изгнанного Троцкого к Радеку.

Повесть названа строчкой Пастернака, его же строчками она и завершается: «Наверно, вы не дрогнете, сметая человека. Что ж, мученики догмата, вы тоже – жертвы века».

Такое вот неоднозначно воспринимаемое произведение. Редакция «Нового мира» во главе с редактором С. Наровчатовым публиковать повесть не хотела. Однако ее одобрил сам главный партийный идеолог и покровитель Катаева Михаил Суслов. И она вышла с редакционным вступлением, где читателям разжевывали, что «зловещая тень Троцкого порой нависала над революционными завоеваниями народа», а выходцы из левых эсеров «не могли преодолеть своей мелкобуржуазной сущности». Повесть «самым своим острием направлена против врагов революции».

После выхода произведения разразился большой скандал. Было много писем, возмущенных «белогвардейским антисемитизмом» Катаева. Недоволен был и председатель КГБ Юрий Андропов, писавший в ЦК КПСС, что повесть играет на руку противникам социализма, искажает правду о Великой Октябрьской и ВЧК. А публично обсуждать «Вертер» было запрещено, так что скандал получился подковерным.

Но к нему продолжают возвращаться и спустя годы. Например, бывший советский литератор, а ныне американский исследователь антисемитизма Семен Резник видит в книге «антисемитскую струю»: революция «представлена как ужас и изуверство, творимые евреями».

Можно ли это произведение назвать юдофобским, перекладывающим ответственность за большевизм на евреев? На мой взгляд, скорее нет, чем да. Катаев не антисемитизм стремился разжигать, а хотел реалистически показать ЧК тex времен. А возглавлял тогда одесское ЧК Макс Дейч. Очень сомнительно, что лично Блюмкин посещал Одессу в своем «катаевском» качестве, но других блюмкиных было немало.

Ну и Троцкий на многое тогда влиял. Хотя, как известно, в отображаемый в повести период было два главных и самых популярных большевика: Ленин и Троцкий. Однако, обвиняя Троцкого, Катаев не заметил Ленина. В традициях советской лжеистории он их разделяет. Троцкий у него «нес на штыках мировую революцию», а канонический Ленин «предлагал мирное сосуществование», да и за застенки ЧК ответственности не несет. Не заметил Катаев и тогo, что ВЧК – парафия Феликса Эдмундовича (еще одного канонизированного советской властью), а не Льва Давидовича.

В то же время представлены негативные образы не только евреев, но и русских: и сам Дима, и его отец, и чекистка Лазарева. Национальная идентификация ряда чекистских персонажей не проведена. А еврей Лось – единственный, кто смог помочь освободить Диму. И сделал это без колебаний, сильно переживая за исход дела. И Катаев показывает, что убивали большевики людей разных национальностей, евреев – в том числе.

Хотя некоторые вопросы по национальной подчеркнутости героев остаются. Особенно это касается квартирной хозяйки, опасавшейся, что ее могут расстрелять за укрывательство беглеца. Большевики это практиковали. Так ли обязательно было указывать ее национальность? И так ли обязательно было красочно расписывать шепелявость, толстые губы и иные внешние особенности чекистов? И нужно учитывать, что все это происходит в стране СССР, где антисемитизм – и государственный, и бытовой – и так бурно правит бал, о чем Катаеву прекрасно известно. «Как слово наше отзовется…»

Антисемиты взяли творение Катаева на вооружение. Так, известный юдофоб Станислав Куняев, прочитав книгу, захлебывается от антисемитского восторга, а еще и приписывает автору то, о чем тот и не думал: «Катаев сознательно и продуманно осуществил план своего исторического реванша… такого рода национальные соображения не были случайны для него… Катаев… либеральничал, воспитывал аксеновых и гладилиных, ездил по миру с Эстер, юдофильствовал, а в своей рабочей келье на втором этаже переделкинской дачи с мстительным наслаждением сочинял поистине судьбоносную повесть… Наверное, великий Валюн ценил Сталина и многому учился у него. Терпению и умению ждать своего часа, потому он и сумел обмануть „юдофилов“. Коварно и блестяще. Можно сказать, по-сталински». Что тут скажeшь? Хороший пример использования лекал советской пропаганды, где 20% правды обильно перемешаны с 80% лжи.

Кстати, в более позднем издании произведения (уже после смерти Катаева) есть небольшие правки, направленные на уменьшение еврейской идентификации персонажей.

 

«Они сидели, как живые»

Рассказ «Отче наш» (1946). «Я хочу спать. Мне холодно… Когда мальчик был одет, она взяла его за руку, и они вышли из дома». Мальчику четыре года.

«Мама, куда мы идем? – Я тебе сказала: гулять. – А зачем ты взяла чемоданчик? – Потому что так надо…

В это утро со всех концов города медленно тащились в одном направлении, как муравьи, люди с ношей…» Вторая мировая война, оккупированная Одесса, зима, евреев сгоняют в гетто. Они шли без конвоя. Знали: кто останется дома – будет расстрелян. За укрывательство евреев – также расстрел.

«Женщина была похожа на русскую. Мальчик тоже был похож на русского. У мальчика отец был русский. Но это ничего не значило. Мать была еврейка. Они должны были идти в гетто. Отец у мальчика был офицер Красной армии… Она вышла из дома с сыном, рассчитывая до тех пор ходить по городу, пока это все не уляжется. Она думала как-нибудь перебиться. Идти в гетто было безумием. Это означало верную смерть…»

И знакомых в городе нет, у которых можно попытаться переждать, хотя бы ребенка оставить. Женщина приехала сюда за два месяца до войны и застряла. Мальчик замерз, хнычет. А на дворе чудовищные 25 градусов мороза. Она вспомнила, что все-таки есть одна знакомая семья, русские. Но оказалось, что в их доме идет облава.

Тогда женщина с мальчиком зашли в кинотеатр. Здесь было тепло и можно было сидеть. «Мальчик сейчас же заснул, обхватив обеими руками ее руку выше локтя». Она просидела подряд два сеанса, с трудом понимая, что происходит на экране. Последний сеанс закончился, пришлось опять выйти на улицу. Уже ходили патрули. Комендантский час.

Они пошли в парк Шевченко, здесь было тихо, безлюдно, длинный ряд пустых скамеек…

На следующее утро по парку проехал грузовик, подбиравший трупы замерзших ночью людей. «Он остановился возле скамейки, где сидела женщина с мальчиком. Она держала его за руку. Они сидели рядом. Они сидели, как живые… Когда грузовик отъезжал, в рупоре уличного громкоговорителя… нежный детский голос произнес с ангельскими интонациями: „С добрым утром! С добрым утром!“. Потом тот же голос, не торопясь, очень проникновенно прочел по-румынски молитву господню: „Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет царствие твое...“».

После такого невероятно трогательного рассказа можно ли говорить о циничности Катаева?

 

Скорее, филосемит

И все-таки много свидетельств того, что Катаев хамелеон, приспособленец. Что называется, «колебался вместе с линией партии». Только партия у него менялась – царь и черносотенцы, белые, Скоропадский, КПСС…

Катаев – это улица с двусторонним движением. Позитив и негатив соседствуют, едут рядом. Проявлялась ли присущая Катаеву циничная прагматичность – «…чтоб, к веку приспособясь, за лакомый кусок отдать талант и совесть» (Чичибабин) – в «еврейском вопросе»? Полагаю, нет. Да и довольно странно это было бы для выходца из Одессы, где с детства росли в многонациональной среде, где многим присущ дух национальной толерантности, космополитизма в хорошем смысле этого слова. Гораздо больше оснований называть его филосемитом. А подростковое его стихотворное черносотенство? Это просто списать на возраст.

 

Александр КУМБАРГ