«Читатель мой, ты встретишься со мной…»

Он хотел быть шотландским сепаратистом, английским разбойником, американским пионером. Он не видел мир, не успел, не смог. Но он его познал и блестяще запечатлел. Однако Бездна не прощает неосторожных «ау!». И Бездна услышала его….

Валерия Новодворская, «Эдуард Багрицкий – романтик с большой дороги»

 

Одесские юноши

В Одессе, пронизанной солнечным светом и морским бризом, нельзя было не сочинять стихи. И юноши, мечтавшие удивить мир, стихи сочиняли. Юрий Олеша писал, что «любовь течет, как триолет», Георгий Шенгели «мечтал о пальмах, о маори», Семен Кирсанов пел город, в котором он вырастал «босяком голоштанным». Они подражали Гумилеву и Стивенсону, Северянину и Леконт де Лилю – кому только не подражали эти ушибленные романтизмом одесские юноши, которые со временем обрели собственный голос и стали известными советскими поэтами.

Может быть, одним из самых заметных среди молодых был Эдуард Багрицкий. Сын приказчика Годеля Дзюбана и домохозяйки Иты Шапиро в реальном училище оформлял рукописный журнал, который делал вместе с товарищами, но художником не стал. В землемерной школе его учили снимать планы земельных участков, но и землемер из него не получился. Получился поэт: стихи он начал писать в юности – яркие, самобытные, с присущей только ему интонацией и характерным стилем.

Начинал он до революции, любил выступать перед публикой в образе романтического героя – «бодлеровские глаза мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове „смеясь“ обнаруживал отсутствие переднего зуба... Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке… воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги» (Валентин Катаев, «Алмазный мой венец»).

Город жил литературой – дышал поэзией. В 1914 г. поэтов в Одессе «делал» Петр Пильский – критик и журналист, не чуждый богемного образа жизни. Это он создал «Кружок молодых поэтов», в котором собрал Валентина Катаева и Александра Биска, Эдуарда Багрицкого и Анатолия Фиолетова, Семена Кесельмана и Георгия Цагарели. Это он с присущим ему организаторским талантом устраивал в городе вечера, заказывал броские афиши, возил по театральным площадкам и летним ресторанам, «ланжеронам» и прочим «аркадиям». Пильскому нужны были деньги, поэтам – слава. Каждый получил свое. После одного из таких вечеров «Маленькие одесские новости» писали, что Пильский «показал публике двух молодых, еще нигде не печатавшихся, но, безусловно, имеющих право на внимание поэтов – гг. Багрицкого и Фиолетова». И только близкие друзья знали, что под этими красочными псевдонимами скрываются ученик землемерной школы Эдуард Дзюбин и гимназист Натан Шор.

Шор, когда Одесса станет «красной», пойдет служить в уголовный розыск и на втором году советской власти погибнет в стычке с бандитами. Багрицкому было суждено уцелеть в хаосе и беспределе Гражданской войны.

 

Привкус славы

В 1914-м оба ощутили первый привкус славы на своих обветренных обжигающим соленым ветром губах. Так пришел первый пусть городской, но успех, на котором никто останавливаться не хотел. Как и всякие уважающие себя поэты, они хотели видеть свои имена на обложках книг и журналов, чтобы их не только слушали, но и читали. Они хотели издавать себя сами, но денег не было. Помог меценат Петр Сторицин, не брезговавший писать в рифму. На свои деньги он начал издавать альманахи с претенциозными в духе эпохи названиями – «Серебряные трубы» (1915), «Седьмое покрывало» (1916) и др., – в которых и стали публиковаться не только жаждавшие покорить город и мир провинциалы Эдуард Багрицкий, Анатолий Фиолетов, Георгий Цагарели, но и уже покорившие столицу знаменитости Владимир Маяковский, Сергей Третьяков, Вадим Шершеневич.

Семена Кесельмана в «Серебряные трубы» не пригласили. Сейчас уже трудно сказать, по каким причинам, но молодой поэт обиделся, что вполне естественно – любой поэт обиделся бы на его месте. Обиду на своих приятелей выместил в шаржах и пародиях, довольно злых и колючих, которые назвал «Оловянные дудки». Под шаржем на Сторицина подписал: «Поэт Коган (настоящая фамилия Сторицина. – Г. Е.), субсидирующий предприятие, страдающий размягчением мозга на почве русской литературы... Сверху – лавровишневый венок». Под шаржем на Багрицкого: «Главный поэт сборника Эдуард Багрицкий (Дзюбин). Пишущий под псевдонимами: 1) Н. Гумилев, 2) Теофил Готье, 3) Леконт де Лиль, 4) Бодлэр, 5) Там видно будет».

Несмотря на такой удар, Сторицин проявил благородство и в других своих изданиях Кесельмана печатал. На «почве русской литературы» филантроп и издатель не пророс – так и остался поэтом-любителем, в советскую эпоху став неплохим журналистом. А вот Багрицкий, пережив все увлечения – от Гумилева до Бодлера, – в эту же самую эпоху стал известным поэтом, оставшись верным романтическим идеалам.

 

«Нас водила молодость…»

Это строки из поэмы «Смерть пионерки» (1932).

Дальше у Багрицкого было:

…В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.

Действительно, куда могла вести молодость в охваченной Гражданской войной стране? Ну а если бросала на лед – то только на кронштадтский, на котором большевики разгромили моряков Балтийского флота, восставших против «диктатуры Ленина–Троцкого».

Однако в походы инструктор политотдела Отдельной стрелковой бригады Багрицкий не ходил – походы воспевал поэт Багрицкий. Лирический герой не всегда совпадал с alter ego автора, поэтому не только эти строки, но и из стихотворения «О Пушкине» (1924):

Я мстил за Пушкина под Перекопом,

Я Пушкина через Урал пронес,

Я с Пушкиным шатался по окопам,

Покрытый вшами, голоден и бос.

– есть вполне дозволительное поэту преувеличение, не более того. Не было в его жизни ни Перекопа, ни Урала, ни вшей – был Пушкин, в Одессе и Москве. Но я это не в качестве упрека – правда жизни и правда искусства, как известно, не совпадают.

Февраль 1917-го занес его в милицию, милиционеры часто совершали налеты на «чайные домики», как называли в те времена бордели и притоны в Одессе, в которых грабители, налетчики и прочий уголовный элемент любили проводить время. О чем и напишет Багрицкий в поэме, которую так и назовет – «Февраль» (1934), где alter ego автора и героя совпадают опять-таки частично.

Герой поэмы – помощник комиссара – ловит бандитов. Как ловил и сам Багрицкий. В жизни была и «девочка в гимназическом платье», отвергшая «маленького иудейского мальчика». В поэме она становится проституткой. Которую герой насилует, мстя «девочке» за свою былую юношескую робость и одновременно – миру, из которого «не мог выйти». На просьбу: «Пожалейте меня!» швыряет ей деньги и:

Я ввалился,

Не стянув сапог, не сняв кобуры,

Не расстегивая гимнастерки,

Прямо в омут пуха, в одеяло,

Под которым бились и вздыхали

Все мои предшественники, – в темный,

Неразборчивый поток видений,

Выкриков, развязанных движений,

Мрака и неистового света…

Но в действительности не было ни «пуха», ни «одеяла», ни «развязных движений», и Багрицкий растерялся и ушел, не отомстив. Правда искусства… – см. выше.

Через много лет он признается: «Поэма эта о себе самом, о старом мире. Там почти всё правда, всё это со мной было. К огда я увидел эту гимназистку, в которую я был влюблен, которая стала офицерской проституткой, то в поэме я выгоняю всех и лезу к ней на кровать. Это, так сказать, разрыв с прошлым, расплата с ним. А на самом-то деле я очень растерялся и сконфузился и не знал, как бы скорее уйти».

Октябрь 1917-го он принял с восторгом, это была его революция, его власть, за которую он клялся умереть. Когда «красные» добрались до Одессы, молодые литераторы решили учредить свой профсоюз. Бунин, который был очевидцем событий, вспоминал, что Багрицкий с друзьями кричали: «Долой! Долой! К черту старых, обветшалых писак! Клянемся умереть за советскую власть».

В Гражданскую пошел в партизаны – в Особый отряд ВЦИКа. Но больше агитировал сражаться с врагом, нежели сражался сам: писал воззвания, сочинял стихи. В «прозе» это звучало так: «Всякий, кто может носить оружие, пусть берет винтовку и идет с нами на фронт. Колебаний быть не может. Кто не с нами, тот против нас». В «стихах» –

В последний час тревоги и труда

Над истомленными бойцами

Красноармейская звезда

Сияет грозными лучами.

Он был искренен и верил в то, что писал. Суконным, непоэтическим языком. Но не потому, что не умел, а потому, что именно такой язык был понятен бойцам – полуграмотным крестьянам из бедняков.

 

Худой и лохматый

В июне 1919 г. вернулся в Одессу, где вместе с одесскими друзьями работал в Бюро украинской печати, затем ЮгРОСТА. Сочинял листовки, тексты к плакатам, которые сам же и рисовал, – делал то, что требовал от него текущий политический момент, а момент требовал агитировать, убеждать, объяснять. Скажем, молодым женщинам, что они были «рабыням» при «капиталистах», а при нынешней власти стали «работницами»:

Была ты жалкою рабою,

И все глумились над тобою:

Буржуи и капиталисты.

Но вот явились коммунисты.

Работница! Возьмемся дружно.

Нам всем теперь работать нужно!

И ты должна принять участье

В строительстве Советской власти.

И такую халтуру гнал километрами. В автобиографии напишет: «Я был культурником, лектором, газетчиком – всем, чем угодно, лишь бы услышать голос времени…»

Но были и стихи, настоящие – о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, Диделе-птицелове и Джоне Ячменное Зерно. Стихи романтические, не вязавшиеся со «строительством Советской власти».

В эти годы Лев Славин запомнил его таким: «Я увидел человека худого и лохматого, с длинными конечностями, с головой, склоненной набок, похожего на большую сильную птицу. Круглые серые, зоркие, почти всегда веселые глаза, орлиный нос и общая голенастость фигуры усиливали это сходство…»

 

«А в походной сумке…»

После Одессы была Москва, куда его в 1925 г. почти насильно вытащил Катаев, где в первых поэтах ходили Маяковский, Есенин и Пастернак, а во вторых – Тихонов и Сельвинский. В 1927 г. в стихотворении «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым», вспоминая военную молодость, он напишет:

А в походной сумке –

Спички и табак.

Тихонов,

Сельвинский,

Пастернак…

Затеряться среди этих гениев и талантов было проще простого, но одесский «птицелов» не затерялся и вскоре сам попал в эту «походную сумку» – встал вровень не с первыми, конечно, но со вторыми уж точно.

Не было такого критика, который бы не написал о его поэме «Дума про Опанаса» (1926), про которую сам Багрицкий высказался в таком духе: «В ней я описал то, что я видел на Украине во время Гражданской войны… Я работал долго, месяцев восемь. Мне хотелось написать ее стилем украинских народных песен, как писал Тарас Шевченко. Для этого я использовал ритм его „Гайдамаков“»… Эта вещь выдержала испытание временем: она была написана в 1926 г. и до сих пор еще печатается всюду.

Через почти четверть века, в июле 1949-го, когда по всей огромной стране начнут бороться с «космополитами» в науке, литературе и искусстве, в Киеве вспомнят про эту поэму Багрицкого: местный ЦК даст отмашку, и в местной «Литературной Украине» давно умершего поэта начнут критиковать за «буржуазно-националистические тенденции». Которые, по мнению анонимных авторов редакционной статьи, проявились в «искажении исторической правды» и ошибочных обобщениях в изображении роли украинского народа, показанного исключительно в образе Опанаса – дезертира и бандита, неспособного бороться за свое светлое будущее. Правда, основной удар пришелся по живущим Леониду Первомайскому, Савве Голованивскому и другим.

«Дума», «фламандские» стихи, вольные переложения Роберта Бернса, Вальтера Скотта, Томаса Гуда войдут в «Юго-запад» – первую книгу Багрицкого, изданную в Москве в 1928 г. Вторую книгу он издаст в 1932-м, назовет «Победители»: «Механики, чекисты, рыбоводы – я ваш товарищ, мы одной породы». В конце 1960-х один советский критик объяснит читателю: победители – это «дружная и грозная для врагов когорта работников». Разумеется, они же – строители нового мира.

По приезде в Москву Эдуард снял квартиру в деревянном доме на окраине – в Кунцеве. Затем, когда добился признания, стал известным, читаемым и почитаемым, перебрался в центр – в Камергерский переулок, в кооперативную квартиру. Власть таким образом решала квартирный вопрос (помните у Булгакова, какой вопрос сильно испортил москвичей?) хотя бы среди верных и идейных.

В Москве ходил и в «перевальцах», и в конструктивистах, пока не вступил в РАПП, вплоть до ее роспуска в 1932 г. травившую всех, кто был против них, – Пильняка, Замятина, Ахматову, Пастернака, в том числе и бывших товарищей Багрицкого – «перевальцев» и конструктивистов.

«…Если он скажет: „Убей“, – убей»

За год до вступления в РАПП, в 1929-м, он напишет стихотворение «ТВС» («Плесенью лезет туберкулез…»). К герою, сгорающему в туберкулезном бреду, является не кто-нибудь, а сам Дзержинский. Просто потолковать, продолжить «давнишний спор». О каком споре идет речь, в стихотворении не уточняется, но, как следует из дальнейших слов создателя ВЧК, – о веке, который, как часовой, «поджидает на мостовой», о врагах («оглянешься – а вокруг враги») и друзьях («руку протянешь – и нет друзей), о гуманности и гуманизме, тем более что совсем недавно вождь заявил, что по мере продвижения к социализму классовая борьба не стихает, а обостряется.

Как бы продолжая давнишний спор,

Он говорит: «Под окошком двор

В колючих кошках, в мертвой траве,

Не разберешься, который век.

А век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

Иди – и не бойся с ним рядом встать.

Твое одиночество веку под стать.

Оглянешься – а вокруг враги;

Руки протянешь – и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги», – солги.

Но если он скажет: «Убей», – убей.

Я тоже почувствовал тяжкий груз

Опущенной на плечо руки.

Подстриженный по-солдатски ус

Касался тоже моей щеки.

И стол мой раскидывался, как страна,

В крови, в чернилах квадрат сукна,

Ржавчина перьев, бумаги клок –

Всё друга и недруга стерегло.

Враги приходили – на тот же стул

Садились и рушились в пустоту.

Их нежные кости сосала грязь.

Над ними захлопывались рвы.

И подпись на приговоре вилась

Струей из простреленной головы.

О мать революция! Не легка

Трехгранная откровенность штыка…

Ну и так далее.

После разговора герой освобождается из туберкулезного чада, выходит из комнаты и уходит в «клуб, где нынче доклад и кино» и «собранье рабкоровского кружка».

Советский поэт Багрицкий одним из первых на переломе 1920-х, за несколько лет до Большого террора, поэтическим своим нутром ощутил, что век, который олицетворял Сталин, состоит из двух составляющих – солги и убей, на которых и держится. Лирический герой «ТВС» диктуемую «веком» необходимость «лгать и убивать» принимает.

В эти же годы другой поэт – не советский – выдохнет:

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей…

Мандельштам, который всегда в стихах говорил от своего собственного имени.

«Век» Мандельштама критикам известен не был. На «век» Багрицкого, впервые опубликованный в ленинградской газете «Смена» 14 апреля 1929 г., особого внимания не обратили. Обратят в 1970-х и поставят Багрицкому в вину, обвинив во всех смертных грехах.

 

«Последняя ночь»

Это была его третья, последняя книга, изданная при жизни. В ней он воспел «последнюю ночь» обреченного на гибель старого мира.

Его последняя ночь наступила 16 февраля 1934 г. В могилу свела бронхиальная астма, которой он страдал с детства.

Задолго до этой ночи, в 1929 г., проницательный Виктор Шкловский заметит: «Голова поседела рано, потому что смерть сидела напротив, за письменным столом и считала оставшиеся строчки».

В 1956 г. в своих воспоминаниях Юрий Олеша высоким штилем напишет: «Когда умер Багрицкий, его тело сопровождал эскадрон молодых кавалеристов. Так закончилась биография замечательного поэта нашей страны, начавшаяся на задворках жизни, у подножия трактиров на Ремесленной улице в Одессе, и в конце осененная красными знаменами революции и фигурами всадников – таких же бойцов за революцию, каким был сам поэт».

 

Сотворение легенды

При жизни Багрицкий творил легенду о себе. После его смерти легенду стали творить друзья.

Катаев называл Багрицкого «птицеловом», покорившим московский Парнас. Славин – «живым воплощением поэзии, ее ритма, ее пылкости, ее преувеличений». Паустовский видел в нем «то ленивого матроса с херсонского дубка, то одесского „пацана“-птицелова, то забубенного бойца из отряда Котовского, то Тиля Уленшпигеля». Все писали о его любви к вольным птицам.

В сравнениях не стеснялись: в Одессе его называли Франсуа Вийоном, в Москве – Денисом Давыдовым Гражданской войны, рисовали образ романтического мечтателя и барда. Бабель подвел черту: «Усилие, направленное на создание прекрасных вещей, усилие постоянное, страстное, все разгорающееся, – вот жизнь Багрицкого. Она была – подъем непрерывный».

И только Николай Харджиев в письме к подруге молодости Велимира Хлебникова Надежде Новицкой написал: «Живой Эдуард был чрезвычайно мало похож на канонизированное ими чучело. Он был ленив, лжив и притом самый неверный друг в мире… Это был самый неисправимый эклектик, но его юмор и неистовая любовь к стихам заставляли ему прощать многое».

 

Место в Пантеоне

В 2010 г. в Москве в издательстве «Астрель: CORPUS» вышла книга «Мозг отправьте по адресу». В аннотации говорилось: «В книге историка литературы и искусства Моники Спивак рассказывается о фантасмагорическом проекте сталинской эпохи – Московском институте мозга. Институт занимался посмертной диагностикой гениальности и обладал правом изымать мозг знаменитых людей для вечного хранения в специально созданном Пантеоне. Наряду с собственно биологическими исследованиями там проводилось также всестороннее изучение личности тех, чей мозг пополнил коллекцию. В книге… представлены ответы Н. К. Крупской на анкету Института мозга, а также развернутые портреты трех писателей, удостоенных чести оказаться в Пантеоне: Владимира Маяковского, Андрея Белого и Эдуарда Багрицкого. „Психологические портреты“, выполненные под руководством крупного российского ученого, профессора Института мозга Г. И. Полякова, публикуются по машинописям, хранящимся в Государственном музее А. С. Пушкина (отдел „Мемориальная квартира Андрея Белого“)».

Добавить к этому нечего.

 

Геннадий ЕВГРАФОВ