«Диссидентом я не был, но делал то, что считал правильным»

«Великий русский художник Исаак Левитан родился в бедной еврейской семье», – гласила энциклопедия. Замечательный художник Герман Гольд тоже родился в бедной еврейской семье в российской глубинке. И он, как и Левитан, любил рисовать местную природу. Левитана признавали русским живописцем даже махровые антисемиты из общества «Память». А Германа Гольда мы, думается, с полным основанием можем назвать еврейским художником. Вот уже многие годы он создает на своих полотнах еврейские образы – от обитателей штетлов до библейских персонажей. И не случайно главный сефардский раввин Израиля Элиягу Бакши-Дорон, когда речь зашла о написании его портрета, предпочел Гольда другим именитым художникам.

Сегодня работы Германа Гольда можно встретить во многих музеях мира, а также в престижных частных коллекциях. Недавно Герману Моисеевичу исполнилось 85 лет, но откладывать кисти в сторону он не собирается.

Несколько лет назад Герман Гольд написал небольшого формата воспоминания под названием «Сам о себе» – увлекательный рассказ о жизни, о творчестве, о встречах со знаменитыми и просто интересными людьми. Этой темы мы тоже сегодня коснемся. Но все-таки наша беседа началась с того, о чем уже упоминалось выше, – с еврейства.

– Герман Моисеевич, вы начинали свой творческий путь во времена, когда еврейская тема, мягко говоря, не очень приветствовалась…

– Действительно, само время не позволяло практически ничего. Да я над этим никогда не задумывался, просто был тем, кем ощущал себя с детства. Мне иногда кажется, что с национальным духом рождаются так же, как с горбатым носом или черными волосами. Сегодня это, вероятно, не так, но мы-то говорим о другой эпохе. Поэтому в сохранении и поддержании еврейской идентичности я не вижу никакого подвига, как нет подвига в том, что мы дышим – это естественный процесс. Диссидентом я никогда не был, но всегда делал то, что считал правильным. Я постился в Йом-Кипур, ел мацу в Песах, не вступал, несмотря на настойчивые предложения, в компартию. И все это даже не из чувства протеста против государственного антисемитизма – просто таков код моего племени, как я его понимаю… Отдельная история с моей женитьбой. Я женился по любви на девушке намного младше себя. Это было 47 лет назад, и мы с моей Софьей вместе до сих пор.

– Дай Бог, до золотой свадьбы!

– Надеюсь. Так вот, отец моей жены был родом из Черновцов, которые до прихода советских войск были Румынией, и ткал полотна для самого принца Михая. И именно он настоял на том, чтобы мы согласно иудейским канонам встали под хупу. Тесть пошел к раввину, и мы совершили обряд прямо во дворе нашего дома. Я до сих пор храню ктубу, записанную на иврите в школьной тетрадке в клеточку.

– А как еврейская тема пришла в творчество?

– Пожалуй, впервые к ней я прикоснулся в армии – я отслужил больше четырех лет в Винницкой области. После войн­ы (я призвался в 1952-м) мужчин было мало, и солдат не демобилизовывали годами, первый послевоенный призыв вообще служил восемь (!) лет. Нашу часть окружали полуразрушенные штетлы – своеобразные остатки еврейской жизни: босые сопливые дети, сохнущее на «центральной» улице белье. У меня есть работа 1957 г. «Ночное чтение», на которой изображен старик-еврей, застывший над книгой при свете керосиновой лампы, – это отражение уже почти исчезнувшего к тому времени мира. А после демобилизации я поехал не домой, а в Черновцы – к великой еврейской актрисе Сиди Таль. Впечатление от той встречи оставалось со мной долгие годы.

Что касается еврейской темы, то ведь и Рембрандта вполне можно назвать великим еврейским художником. А вообще, еще ни один умник так толком и не объяснил, что это такое – еврейское искусство…

– Я полагаю, Рембрандта вы вспомнили не случайно. Известно, что он очень хорошо относился к евреям, да и вообще в конце жизни, совсем обеднев, пришел жить в еврейский квартал. И обитатели квартала ему помогали.

– Быть может, еще более важно то, что евреи присутствовали в его творчестве. Как тут не вспомнить его знаменитое полотно «Портрет старика-еврея».

– У вас, я знаю, есть похожая картина. Кстати, как вы относитесь к тому, что вас называют «еврейским  Рембрандтом»?

– Такая оценка, пожалуй, более ценна, чем любые лауреатские звания.

– Не так давно директор Третьяковской галереи Зельфира Трегулова на вопрос: «Что вам дороже – „Черный квадрат“ или „Грачи прилетели“» ответила: «Бесспорно, „Черный квадрат“».

– Я над этим мнением даже не хочу ломать мозги. Мой ответ был бы с точностью до наоборот.

– Говорят, что «Квадрат» был неким манифестом нового в искусстве.

– Как манифест – может, и да. А как о явлении в живописи сказать о нем ничего не могу.

– К слову, Алексей Кондратьевич Саврасов был не только прекрасным художником, но и славным человеком. Он был куратором Левитана, когда тот учился в Московском училище живописи, и не только учил его профессиональному мастерству, но и защищал от нападок антисемитов. Кстати, знаете сколько всего им было написано «Грачей»?

– И сколько же?

– Оригиналов картины «Грачи прилетели» было более 40. Я подчеркиваю: не копий, а оригиналов. Дело в том, что Саврасов, увы, любил посидеть за рюмкой. А хроническое безденежье нередко заставляло его расплачиваться с трактирщиками написанием очередных «Грачей». Вот так их и набралось четыре десятка.

И если уж мы заговорили о знаменитостях, хотел бы процитировать отрывок из ваших воспоминаний, где вы рассказываете об известных людях, с которыми вас познакомил ваш учитель академик Жуков: «В Москву я приехал в день открытия персональной выставки Жукова на Кузнецком мосту. Я очень робел перед этой встречей, но Николай Николаевич был настолько милым, простым и доступным человеком, что моментально снимал напряжение. Но все же, когда он пригласил меня в ресторан ЦДРИ, я испугался не на шутку. Я знал себя, ведь у нас за столом каждый ел, как умел. И, конечно, понимал, что в таком изысканном ресторане он сразу заметит мое „жлобство“ и не захочет даже смотреть мои рисунки. Подали какое-то мясное блюдо, где гарниром была очень длинная, как макароны, подсушенная картошка, тогда я не знал, что это фри. С мясом я как-то справлялся, а как подступиться к гарниру, сообразить не мог. Ждал, как поступит Жуков. К моему великому удивлению, он взял столовую ложку, набрал кучку картофелин и отправил в рот, потом улыбнулся мне и понимающе сказал: „Ешь на полный бак, не стесняйся, здесь все свои“. И, действительно, подходили очень знакомые, когда-то уже увиденные люди и раскланивались. В одном из них я узнал популярного актера Олега Ефремова, через несколько столиков улыбался Райкин, беседуя с композитором Шапориным, подошел, сильно заикаясь, Сергей Михалков». Кто из них вам запомнился больше всего?

– Прежде всего, хочу помянуть добрым словом Николая Николаевича Жукова. Он помог моему становлению как художника и как личности. Он был прекрасным живописцем и остроумным человеком. А из всех тех, с кем я познакомился благодаря Жукову, вы, может быть, удивитесь, но мне запомнился Костя Райкин. Ему тогда было всего 12 лет. Но он уже писал философские стихи, прекрасно рисовал, даже собирался стать художником.

– А стал артистом.

– Мы с моим сыном Мишей (журналистом Михаилом Гольдом, интервью с которым было опубликовано в мартовском выпуске «ЕП». – Ред.) несколько лет назад были у него на спектакле. Мы общались, и он удивил меня тем, что крестился.

– Да, есть сейчас такая мода среди еврейской интеллигенции в России. Как вы к этому относитесь?

– Весьма плохо. Не следует выпячивать свое еврейство, но и совсем не обязательно переходить в другую веру в надежде, что о тебе скажут «хороший парень».

– Вы как-то в одном из наших разговоров упоминали о скверной шутке, которую с вами сыграли вроде бы религиозные люди…

– Да, и очень печально, что к этому причастны мои соплеменники с американским паспортом. Несколько лет назад один специалист, связанный с арт-рынком, рассказал, как обманывают меня его коллеги-дилеры. В подтверждение своих слов он достал великолепно изданный каталог еврейских художников, который открывался моей работой, и вообще на треть состоял из моих полотен. Сообщив, что мои картины репродуцируются колоссальными тиражами и моментально расходятся, он открыл страницу с биографиями авторов, среди которых не было Германа Гольда, зато оказался мой «двойн­ик» – с англоязычной фамилией, придуманной биографией, который родился в Вене, а не в Курске, учился в Париже, совершенствовался в Риме. В обморок я не упал, но от отвращения и обиды не смог уснуть до утра. Тем более противно, что подобную подмену авторства (без моего на то согласия) совершили люди, называющие себя хасидами. Видимо, страсть к наживе у них сильнее веры в Бога.

– А вот еще один фрагмент из ваших воспоминаний: «Жуков прекрасно понимал, в какой стране мы живем, кто нами руководит, и особенно хорошо понимал, что будет с ним и его семьей, если он обнаружит свое прозрение. С иронией он говорил: „Я живу за счет Маркса, Энгельса, Ленина и своих несовершеннолетних детей“. Ленина позировал ему пожарный, никогда не державший в руках книги. Работы на ленинскую тему он делал лихо, давал остроумные названия, все сразу же шло в печать, казалось, все хорошо. Но при всем внешнем благополучии Н. Н. мучила глубокая внутренняя неудовлетворенность. Жуков доверял мне и делился самым сокровенным. У него, по-моему, была потребность поделиться, и я, конечно, очень ценил это доверие. Часто заходил Борис Полевой, и они крыли власть на чем свет стоит.

При мне Борис Полевой писал свою разгромную статью против Вучетича. Статья называлась «Таким ли должен быть памятник в Сталинграде?». Она должна была открыть общественности глаза и не допустить сооружения многомиллионного монстра. Но, как объяснил позже Н. Н., сработал блат международного масштаба. Стоило статье Полевого появиться в „Правде“, как на другой день в той же „Правде“ была опубликована телеграмма Вучетичу от Рокуэлла Кента: „Восхищен Вашим подарком ООН „Перекуем мечи на орала“. Р. Кент“. Эта телеграмма решила исход схватки Полевой – Вучетич. Скульптор „пробил“ сооружение памятника».

А я, Герман Моисеевич, хорошо знал человека, с которого Вучетич лепил свою легендарную скульптуру «Перекуем мечи на орала», находящуюся в Нью-Йорке. Это был олимпийский чемпион Мехико по вольной борьбе киевский еврей Борис Гуревич. У него действительно была замечательная фигура с рельефной мускулатурой. И все в нем подходило для того, чтобы слепленная с него скульптура стояла у здания ООН. Все, кроме лица, имевшего откровенно семитские черты. Вот почему «фейс» у знаменитой скульптуры совершенно другой, так сказать, «истинно арийский». Когда во время экскурсии по Нью-Йорку я наблюдал за туристами, охотно делающими селфи с «кузнецом», мне вспоминались поединки, с блеском выигранные Гуревичем, – он на борцовском ковре никогда не терял свое лицо… Я думаю, это важно для любого настоящего Мастера. Мы знаем, что работа, после создания которой вас тоже признали Мастером, родилась неожиданно.

– Да, это было в середине 1960-х. В одно из посещений Музея Курской битвы мое внимание привлекла крохотная фотография первого командира французского авиаполка «Нормандия-Неман» Жана-Луи Тюляна, сражавшегося на советско-германском фронте. Эта фотокарточка обладала магической силой, я неотступно думал об этом человеке и однажды, взяв холст и темперу, в течение 5–6 часов написал его портрет. Успех был ошеломляющий. Бывшие пилоты эскадрильи, посетившие Всесоюзную выставку в Москве, где экспонировался этот портрет, не знали, чем меня отблагодарить. Один из них, уроженец России еврей Игорь Эйхенбаум, выписал мне почетный паспорт для въезда в Париж, на котором расписался знаменитый генерал Пуйяд, друг де Голля и депутат Национального собрания Франции в то время. Пуйяда, как и его товарищей по оружию – Героев Советского Союза генерал-майора Захарова и виконта де ля Пуапа – мне тоже довелось писать.

Как странно бывает в жизни: работу, которую ведешь несколько лет, в результате приходится отставить, а портрет, написанный за один сеанс, даже не с натуры, стал удачей. Чуть позже я получил письмо от заведующей отделом Третьяковской галереи, в котором она сообщала, что директор Третьяковки простоял перед моей работой 45 минут, ненадолго отходя и снова возвращаясь, и просит моего согласия на приобретение этого портрета.

– Нередко на вопрос «Какую свою работу вы считаете лучшей?» от известных художников, артистов, писателей следует ответ: «Моя лучшая работа еще впереди»…

– А я в свои 85, наверное, так не скажу, хотя действительно не знаю, какая из моих работ лучшая. Скажу только, что еще ощущаю в себе желание стоять у холста, задумывать и создавать новое…

– Задумывайте и создавайте, дорогой Герман Моисеевич. И побольше вам крепкого здоровья. До 120 у вас еще немало времени.

Беседовал Михаил ФРЕНКЕЛЬ