«Если вас не расстреляют, помрете от голода…»

Давид Парнес, переживший Холокост в зоне румынской оккупации, родился 8 октября 1934 г. в молдавском городе Бельцы. До вой­ны его отец был известным в городе врачом. 7 июля 1941 г. немецкие и румынские войска вошли в Бельцы. Тех евреев, которые не успели эвакуироваться, ждали гетто, депортации, лагеря, расстрелы. Воспоминания бывшего узника гетто Давида Парнеса увидели свет благодаря стараниям израильтянина Яна Топоровского, который их зафиксировал и собрал фото близких своего собеседника. После смерти Давида Парнеса в марте этого года в Израиле Ян Топоровский передал материалы заведующему архивом Центра «Холокост» Леониду Тёрушкину, который и предложил нашим читателям ознакомиться с ними.

 

Мне было семь лет, и я помню, как в Бессарабии за месяц до начала вой­ны случилось землетрясение. Оно докатилось до Бельц, где жила наша семья, и мы выскочили на улицу. А через месяц, 22 июня, – опять грохот. Мы вновь выбежали из дома, тоже под утро, не понимая, что происходит. На следующий день моего папу, доктора Ицика (Исаака) Парнеса, мобилизовали на работу в госпиталь. Мы же сразу эвакуировались, всё бросив. Но дней через десять папу выгнали из госпиталя, «из-за недоверия к жителям недавно освобожденных территорий – Бессарабии, Западной Украины, Прибалтики». Он чудом нас нашел, и мы, с толпами беженцев, с папой Исааком, мамой Розой, мамиными братом и сестрой Борисом и Бетей Трахтенбройт, добрались до местечка Домбровены.

Эвакуация происходила в экстренном порядке: передвигались налегке. Большую часть шли пешком, иногда ехали на подводах. Сесть на поезд было невозможно. К тому же железнодорожный узел был разбомблен. А в Домбровенах, что на правом берегу Днестра, скопились тысячные толпы, все хотели перебраться на левый берег, но это было уже невозможно. Последние части Красной армии переправились, и переправу взорвали. Лодочники не хотели перевозить людей. Так мы остались в местечке. Что нас ждет – никто не знал. Скопились в одном из еврейских домов. Вдруг на рассвете я услышал звон разбитых стекол, истерический крик... Мы выскочили через окно, вся семья. Мама держала меня за руку, а я потерял сандалик. Хочу подобрать и тащу маму назад. И мама – в первый и единственный раз в жизни – ударила меня. Было так обидно! За что? Я же хотел лишь поднять свою обувь! Но мама тащила за собой, и мы убежали в поле, где росла рожь. Там нас нагнали двое в белых рубахах, на лошадях. Один крикнул: «Остановитесь, жиданы!» Мы и не думали сопротивляться. Они забрали у нас чемоданчик, одежду, все, что у нас с собой было. Мама просила оставить хоть рубашечку, а папа умолял: «Отдайте только мой диплом». Но мародер расхохотался, хлестнул отца плетью по спине и закричал: «Зачем тебе диплом? Разве ты имеешь право на жизнь?! Дни твои сочтены!» И они умчались.

Через какое-то время румыны снова нас окружили и решили расстрелять. Тогда моя бабушка Бетя упала перед ними на колени и взмолилась по-румынски: «У вас ведь тоже есть мать и дети, какой вам смысл нас расстреливать?!» Может, ее слова были услышаны, а может, произошло чудо, но нас толпой повели к огороженному месту, а дальше колонной стали гнать почему-то в Бельцы. По дороге многие умирали. Охрана, состоявшая из местных, обессилевших евреев просто пристреливала. Но что поразительно: с одной стороны – погром, который устраивали местные, а с другой – находились крестьяне, пытавшиеся облегчить нашу участь, передававшие в колонну пищу. Этими крохами мы и питались. В Бельцах нас повели по улице, на которой мы жили. Мама, взяв меня за руку, вошла во двор нашего давнего знакомого, врача-гинеколога, постучала в дверь. Сосед выглянул и, даже не поинтересовавшись, о чем мы хотели его попросить, закричал по-румынски: «Для жидан и коммунистов дверь моего дома закрыта!» Мы вернулись обратно в колонну. Нас вели к городской тюрьме.

Ближе к ночи толпы людей оказались в тюремном дворе. Это была ужасная ночь. Помню, мама легла на землю, а мы уселись на нее и прикрывали, чтобы ее не было видно. Почему, мне не объяснили, но из шепота взрослых я понял, что офицеры спускались с верхних этажей во двор и уводили молодых женщин. А мама моя была молода и очень красива, ей было всего 26 лет. И мы всей семьей сидели на ней – прятали, как нам казалось, ее от румын. А через несколько дней нас погнали в село Реуцелы под Бельцами. Прежде там в лесу располагались полевые лагеря Красной армии, и остались деревянные бараки. В этот лес и отправили огромное количество евреев, но не все из них выжили и смогли продолжить путь в местечко Маркулешты. До вой­ны там проживало три-четыре тысячи евреев, но теперь их было уже 30–50 тыс.

Этап в Маркулешты я отчетливо запомнил, особенно собрание на площади, где выступал комендант. Его речь сводилась к тому, что «терпению румынского народа пришел конец, ведь евреи всю жизнь издевались над православными, над румынским народом, и наступил час возмездия. Но великий премьер-министр Антонеску и румынский царь Михай хотят дать евреям возможность исправиться – хватит паразитировать! В ближайшее время всех отправят в Транснистрию, и там этим паразитам дадут возможность работать. Жизнь будет непростой, тяжелой, но кто будет работать – получит хлеб, жилье, возможность доказать, что он чего-то стоит. А главное, евреи должны искупить свою вину перед румынским народом».

Евреи были рады и этому, появилась какая-то определенность. Главное, нам оставляют жизнь, пусть и в Транснистрии. Вскоре было объявлено, что пойдем колоннами. Уроженцы таких-то и таких-то бессарабских местечек отправятся первой колонной, другие – за ними. Всего девять колон.

А под утро… Местные пособники нацистов вламывались в дома, где мы спали, и плетками, собаками, выгоняли людей на улицу, загоняли в колонну. Какие там списки! Вся наша семья оказалась разбросанной, и мама нас вытаскивала из чужой колонны и перепрятывала – то в какой-то подвал, то в какую-то палатку – собирая воедино. Мы никого больше не видели евреев из групп, ушедших до нас. Только наша колонна уцелела. В толпе отыскались и другие наши родственники. В одной из колонн, ушедших раннее, находились два брата бабушки, впоследствии они погибли. В другой – семья папиной сестры, о них до сих пор ничего не известно. И только наша группа дошла до места назначения, всю дорогу крепко держась за руки. А когда нам, ослабевшим и детям, предлагали сесть в телегу, мол, подвезут, я отказывался. И мой дядя Боря, будучи черным от усталости, падая с ног, упорно таскал меня на плечах, не отдавал румынам. Тех, кто соглашался, чтобы их подвезли, в дороге расстреляли. Мы этого вначале не знали, но интуитивно чувствовали, что нельзя отрываться друг от друга.

Вечером нас пригнали на окраину села Косауцы. Была поздняя осень. Люди начали жечь костры, чтобы согреться. Но вдруг – команда: всем мужчинам собраться на работу, подметать листья в лесу. Конечно, абсолютное издевательство, но приказ надо выполнять. И папу, и моего дядю увели в лес. Через час мы услышали выстрелы, и люди с криком бросились искать своих. Я брел с мамой и бабушкой, перед нами виднелись горки осенних листьев… К счастью, из одной горки выбрались папа и дядя, услышав наши голоса... Но не все тогда нашли своих родных. Этот расстрел в лесу не был спланированной акцией. Румыны, в отличие от немцев, творили зло не в плановом порядке, а просто «развлекались».

Выживших погнали дальше. Помню снег, который я ел. Было очень холодно и голодно, и от этого происходящее воспринималось еще болезненнее. Моя бабушка, в прошлом очень богатая женщина, у кого-то украла башлык, чтобы меня укрыть. Тогда, в 1941-м, зима началась очень рано.

Следующий этап был, пожалуй, самый драматичный и чудесный. Нас пригнали к селу Качкивка, что в Винницкой области. Там мы рухнули без сил. Кто достал сено – подстелил, кто не достал – спал на голой земле, и к утру многие не проснулись, примерзли к земле. Это была еще румынская территория, а дальше, в трех километрах, – немецкая. На немецкой вопрос жизни и смерти решался мгновенно: вышел на улицу – расстрел. А на румынской все-таки имелось какое-то послабление. Мама рано утром подошла к колючей проволоке. Она стояла там, ибо видела, как крестьяне из окрестных сел приходили с какой-то едой, которую хотели обменять у «богатых» евреев на золотишко. Одной женщине с буханкой хлеба в руках, Марусе, мама приглянулась: «Ты похожа на мою дочку, но она в Баку». А мама смотрит на хлеб: «У меня нечего менять». Тетя Маруся ответила: «Не надо, так отдам!» Ну разве это не волшебство? Да еще во время вой­ны! И тут тетя Маруся предложила: «Ты так похожа на мою дочь! Давай, я тебя спасу!» Мама ответила: «У меня здесь мать, брат, муж и сын». А тетя Маруся твердит: «Сегодня вас всех расстреляют, а если не расстреляют, помрете от голода. А так – я тебя спасу. Ты молодая, еще дети будут…» – «Не могу их оставить». Тетя Маруся отдала маме хлеб и собралась уходить. Но как только голодные люди завидели у мамы хлеб, тут же набросились и вырвали его. У мамы остался только кусочек, который она успела зажать в руке; лежала на земле и плакала. Тетя Маруся вернулась и обещала что-то придумать.

Она действительно пришла назад, сообщив, что ее племянник – начальник команды полицаев, которые расстреливают евреев (всю «грязную» работу по охране, убийствам, расстрелам евреев выполняли местные: полицаи и просто добровольцы-националисты). Тетя Маруся уговорила его, чтобы он нас выпустил во время своего дежурства. Поздно вечером пригнала телегу, ее племянник уложил туда нашу семью, забросал соломой и вывез. Мы жили в доме тети Маруси целых две недели, она нас кормила. Для нас это была фантастическая еда: хлеб, кукурузная мука, лепешки, иногда яйцо. Деликатесом для меня стали ее моченые яблоки и арбуз.

Ранее она была санитаркой в больнице, из всех лекарств у нее осталась камфора, которую она зачем-то колола мне, папе, дяде. Не знаю, камфора ли помогла или тепло ее очага, но мы выжили. А людей из своей колонны больше не видели: они были расстреляны в ту ночь, когда мы укрылись у тети Маруси. Конвейер работал беспрерывно, и в Качкивку прибывали все новые и новые колонны обреченных евреев.

В один из вечеров к Марусе ворвались полицаи с криками, что «надо поджечь ее дом, ибо в нем прячутся жиды». Она усадила их за стол (мама с папой и братом прятались в подвале, а мы с бабушкой остались на печи) и стала поить. Когда напились – уложила, затем вызвала из подвала маму, папу и брата, дала нам какую-то одежду, еду и сказала: «Идите, иначе, когда они проснутся, убьют не только вас, но и меня».

И мы пошли. Если бы на нашем месте оказался русский военнопленный, он мог постучать в любую дверь и приютившая его семья сказала бы при обыске, что это их родственник, знакомый… Может, и обошлось бы. Но еврею некуда было идти. И мы отправились к «своим», так как слышали, что где-то в Ободовке (Тростянецкий район Винницкой области) имеется еврейское гетто. Не успели пройти и ста метров, заметили фары приближающейся машины и притаились, спрятавшись за угол ближайшего дома. Автомобиль остановился неподалеку. На улице было ужасно холодно. Мы постучали в ближайшую дверь, открыл мужчина по имени Сэмэн. Мама попросила его спасти нас, и он впустил.

Родители находились в другой комнате, а мы – в каса-маре (комнате для гостей), где стояла большая кровать с никелированными набалдашниками и множеством подушек, что было признаком достатка в селе и даже в городах. Дядя Сэмэн принялся стелить нам постель, но его жена возражала: «Это белье для гостей, а тут вшивые жиды! Устрой их в другое место». Дядя Сэмэн тогда произнес фразу, которую я, семилетний мальчишка, тогда не понял: «Может, это их последняя ночь…» И только потом, став взрослым, я осознал всю ее человечность.

Утром Сэмэн уложил меня, маму и папу в телегу, укрыл сеном (дядя Боря и бабушка остались рядом с возницей – нам казалось, что бабушка мало похожа на еврейку) и погнал лошадей в лес. За десять километров от села, в лесу, было место, куда утром евреев из гетто пригоняли на работу, а вечером гнали обратно. Сэмэн привез нас туда, мы смешались со «своими», а вечером с колонной вошли в гетто.

По дороге встретили земляка-бельчанина из этого гетто. Бараков там не было, а в доме, где раньше жила одна еврейская семья, теперь на двухэтажных нарах набивалась 8–9 семей. Мы пришли в тот дом. Бабушка, увидев там редьку, произнесла: «Они живут страшно богато!»

Дальше нас ожидали почти 2,5 года тяжелейших испытаний. Как выжили?! Цепь случайностей и, конечно, волшебство, за которое люди, его творившие, могли расплатиться жизнью.

В 1946-м мой отец получил дубликат диплома Ясского университета, который нацисты отобрали у него в 1941-м.

 

Подготовила Яна ЛЮБАРСКАЯ