Неблагоразумный Виктор Некрасов

Однажды мама Виктора Некрасова сказала ему по какому-то поводу непедагогическую фразу: «Викун, прошу тебя, никогда не будь благоразумным». Он эту просьбу на всю жизнь запомнил и в меру сил пытался выполнять.

Интереснейшая, потрясающая своей смелостью и неравнодушием личность. Киевлянин, окончил архитектурный факультет и театральную студию, работал в архитектурных мастерских, актером, режиссером. Добровольцем ушел на фронт, был заместителем командира саперного батальона, участником Сталинградской битвы. Дважды был тяжело ранен. Демобилизовали по инвалидности в звании капитана.

Стал очень хорошим писателем, публицистом. За повесть «В окопах Сталинграда» его сначала немало ругали, а потом вдруг – бах! – и Сталинская премия II-й степени в 1947 г. Книга стала примером честной военной литературы, так называемой «лейтенантской прозы». В мирной жизни у него тоже постоянно было место для «окопной правды» – благородных действий, отстаивания истины, человеческих ценностей, которые он считал правильными. А делать это в тоталитарных советских условиях часто было невероятно сложно. «Бог ты мой, как трудно быть русским писателем. Как трудно жить по совести...» – восклицал Некрасов.

 

«Над Бабьим Яром памятников нет…»

Сентябрь 1941 г., Киев. По городу развешали объявления о том, что «все жиды города Киева» должны собраться 29 сентября в назначенном месте с документами, ценными вещами, теплой одеждой. Иначе – расстрел.

У мамы Некрасова было много друзей-евреев. Она ходила к ним и упрашивала никуда не ходить. Бежать, скрыться, хотя бы у нее. Друзья не послушали ее. Почему-то считали, что евреев сгонят в гетто или куда-то увезут.

Оставшееся к тому времени в городе еврейское население – в основном это были пожилые люди, женщины и дети – под дулами автоматов погнали в большой овраг на окраине Киева под названием Бабий Яр и расстреляли. Документы говорят о более чем 30 тыс. убитых за два дня. В последующие дни и годы оккупации расстрелы евреев и людей других национальностей продолжались. Погибло более 100 тыс. человек.

В книге «Записки зеваки» Некрасов вспоминал, как в 19 лет впервые побрился в парикмахерской: «Брить было нечего, я очень волновался, потел, боялся, что парикмахер сострит что-нибудь по поводу моего гладкого, как колено, подбородка, но он оказался деликатным и даже дважды намылил меня. В эту же парикмахерскую я зашел в 1944 году, вернувшись в Киев после ранения… но старого Давида уже не было, сохранилось только его зеркало с двумя амурчиками наверху. Я спросил парикмахершу о Давиде. Она грустно посмотрела на меня: „В Бабьем Яре…“».

Одно из страшнейших преступлений в истории человечества, необходимость памяти о трагедии не давала покоя Виктору Платоновичу Некрасову. Редактор «Нового мира» Анна Берзер вспоминала, что «Бабий Яр стал частью собственной жизни Некрасова – личной, общественной, гражданской и писательской».

А вот советские власти после войны постарались побыстрее забыть о Бабьем Яре. Его переименовали в Сырецкий Яр. Затем он превратился в городскую свалку. Позже поставили столбик с надписью «сваливать мусор строго воспрещается», но вскоре столбик уже валялся на земле, а кучи мусора росли.

В 1959 г. в «Литературной газете» вышла статья Некрасова с простым и прямым вопросом: «Почему это не сделано?». «Стою над Бабьим Яром. Тишина. Пустота, – писал Некрасов. – По склону оврага, продираясь сквозь кусты, поднимаются старик и старуха. Что они здесь делают? У них погиб здесь сын. Они пришли к нему... У меня тоже погиб здесь друг...» Писатель недоумевал: почему в Бабьем Яре до сих пор не стоит памятник, почему нельзя сделать мемориал?! Как в других местах в мире, где безвинно погибли люди и установлены говорящие об этом памятники.

Одно время и в Бабьем Яре собирались воздвигнуть памятник. Был даже проект разработан. Но потом об этом благополучно забыли. Более того – в архитектурном управлении Киева сообщили, что Бабий Яр предполагается «замыть», т. е. засыпать смесью песка и глины, а на его месте сделать парк и стадион. «Возможно ли это? – поражался Некрасов. – Кому это могло прийти в голову… на месте величайшей трагедии резвиться и играть в футбол? Нет, этого допустить нельзя!» В сравнительно вегетарианские хрущевские времена такие критические публикации в адрес местной власти еще разрешались.

Овраг протяженностью два с лишним километра засыпали, и на его месте появился громадный плоский пустырь, заросший бурьяном. Но весной 1961 г. прорвало дамбу, поток жидкой глины и песка выплеснулся на киевскую окраину Куреневку. Были жертвы, разрушения. Только по официальным данным, погибло 145 человек.

Потом построили более надежную дамбу. Рядом с пустырем вырос новый жилой массив Шевченковского района, расположились телецентр и спортивный комплекс. Но хотя бы от идей стадиона и парка с развлечениями на месте трагедии отказались.

 

Камень

Ежегодно 29 сентября, в годовщину начала расстрелов, собирались в Бабьем Яре группы немолодых людей, разбрасывали цветы. Сентябрь 1966 г., 25-летие трагедии. В этот раз пришло не меньше тысячи человек. На стихийном митинге выступил Некрасов, возмущавшийся бездействием городских властей, которые до сих пор не поставили памятник жертвам преступления, и выражал убежденность, что он будет воздвигнут.

Сильным было и выступление литературоведа Ивана Дзюбы: «Бабий Яр – это наша общая трагедия, трагедия прежде всего еврейского и украинского народов». Он с горечью говорил, что в определенной среде не искоренена взаимная неприязнь украинцев и евреев. «Лучшие люди украинского и еврейского народов призывали к взаимопониманию и дружбе». (В 1970-х Дзюба стал в СССР политическим заключенным, его обвинили в украинском буржуазном национализме. В том числе в вину была поставлена и эта его речь на митинге, которую на судилище интерпретировали как призыв к… объединению сионистов с украинскими националистами.)

Потом появилась милиция и вежливо разогнала участников. Несколько человек задержали, забрали венки с надписями на «неизвестном» языке. Коммуниста Некрасова (вступил в партию в разгар Сталинградской битвы) партийное начальство обвинило в организации нелегального сионистского сборища. В партинстанциях ему говорили, что он как коммунист не имеет права выступать с речами, не утвержденными райкомом. А писатель напоминал им, что ни райком, ни ЦК не вспомнили о расстрелянных 25 лет назад советских людях. И впоследствии Некрасовy многократно пеняли за Бабий Яр.

Однако вскоре после митинга на месте расстрела поставили гранитный камень с надписью, что здесь будет сооружен памятник. Объявили конкурс, было представлено более 30 проектов. Но конкурсных плодов так и не последовало.

Лежал камень – на нем и возле него всегда были цветы. А еще 29 сентября у камня устанавливалась трибуна, и первый секретарь Шевченковского райкома сообщал с нее передовикам производства об успехах района. Выступавшие за ним передовики клеймили не только фашистских захватчиков, но и их… сионистских пособников. Как правило, присутствовал и один оратор «еврейской национальности», рассказывавший о зверствах сионистов в Израиле. «Думаю даже, что Гитлер вместе с Геббельсом не могли бы придумать подобное, – размышлял Некрасов. – На месте несуществующего Бабьего Яра соорудить памятник существующему неистребимому антисемитизму».

 

Памятник еврейской трагедии

При всей любви к словам «Никто не забыт, ничто не забыто» в Бабьем Яре власти упорно не хотели устанавливать памятник. По каким причинам? Помимо банального антисемитизма и нежелания как-то выделять евреев из общего ряда погибших на войне, Некрасов заметил еще одно «препятствие»: «Кем-то где-то было сказано: „А почему памятник? Людям, которые добровольно пошли на смерть? Без сопротивления, без протеста…“». От разных людей, в основном наделенных властью, Виктор слышал слова: «они ведь не сопротивлялись». Слово «евреи» никогда не произносилось, но это подразумевалось.

«Но пусть мне расскажут, – резонно предлагал прошедший войну писатель, – как должны сопротивляться и протестовать старики, старухи и дети под дулом пулемета. Организовать подполье на пятикилометровом пути от Лукьяновского базара до Бабьего Яра? Не догадались, не подумали, что своей пассивностью лишают себя памятника».

В объявленном конкурсе монумента было сказано, что он должен отображать героизм советского народа в борьбе за победу идей коммунизма, свободу Родины и т. д. Некрасов же выражал точку зрения, что памятник в Бабьем Яре должен быть памятником не героизму, а трагедии. Памятник в Варшавском гетто – это памятник восстанию, борьбе и гибели, в Дарнице – расстрелянным бойцам, попавшим в плен, сражаясь. Бабий Яр – это трагедия беззащитных, старых людей, к тому же отмеченных особым клеймом.

В какой-то момент Некрасов даже подумал: может быть, камень – «это и лучший из выходов». В одиноком этом камне, в его сиротливой скромности и безыскусности гораздо больше горести и трагизма, чем в какой-нибудь группе полуобнаженных атлетов со стиснутыми челюстями и сжатыми кулаками.

Когда в 1976 г., через 35 лет после трагедии, установили памятник, писатель отмечал в радиовыступлениях: «Не скажу, что он бездарный, в нем даже какая-то экспрессия есть, но к той трагедии он не имеет никакого отношения». Среди его фигур «мы не видим маленького еврейского мальчика, старого еврея, старую бабушку – нет их! Мускулы, мускулы, мускулы, и протесты, и ясное видение победы – и это-то в сентябре 1941 года…» Да и выбитые слова на плите у подножия памятника: «Здесь в 1941–1943 годах немецко-фашистскими захватчиками были расстреляны свыше ста тысяч граждан города Киева и военнопленных» Некрасова не устроили, потому как он считал нужным подчеркнуть: да, расстреляны люди разных национальностей, но «сначала это были евреи, только евреи». Лишь в 1991 г., когда разваливался Советский Союз, в Бабьем Яре наконец-то появился памятник убитым евреям – Менора.

 

Старое кладбище

Однажды в конце 1950-х, гуляя, Виктор забрел на старое еврейское кладбище по соседству с Бабьим Яром и… онемел. Вокруг него были десятки тысяч разбитых, исковерканных памятников, написанные на стенах антисемитские лозунги. Начало кощунству положили гитлеровцы, методично уничтожившие все памятники на главной аллее. Сотни две плит и обелисков. Но до боковых аллей они не добрались. Кто продолжил стихию разрушения? И какая сила ненависти могла толкнуть на это ужасное надругательство? «Нет, это не хулиганы», – понимал Некрасов. Это планомерная работа сотни рук. С применением техники. Бульдозеров? Тракторов? Тола? И когда это происходило – ночью, днем? Сколько времени длилось? Жильцы небольшого домика у ворот кладбища испуганно смотрели на писателя, разводили руками: «Не знаем…» и отводили глаза.

«Что все это может значить?» – задавался вопросом Некрасов и обращал внимание на то, что в каких-то 300–500 метрах от кладбища расположилась дача самого Хрущева, а после него – других первых секретарей ЦК Компартии Украины. По тихой заросшей улице Герцена от дачи до кладбища – 5–10 минут неторопливой ходьбы…

 

Клеймили позором

И вот этого достойнейшего человека, которым в любой нормальной стране бы гордились, в СССР стабильно били. За свободомыслие, «низкопоклонство перед Западом», контакты с диссидентами, нежелание выступать против неугодных власти, за борьбу с антисемитизмом… Сначала, как он говорил, били не очень больно, а потом все больше, больше, пока не перестали вообще печатать.

В 1963 г. Никита Хрущев подверг критике очерки о США «По обе стороны океана» и выразил сомнение в уместности пребывания Некрасова в партии. Естественно, публициста стали клеймить позором и с трибун пониже, завели персональное партийное дело, вынесли строгий выговор. Разумеется, публиковать перестали. После снятия Хрущева оказалось, что и в Америке можно кое-что похвалить, и вышла книга очерков. На какое-то время вновь открылся шлагбаум в литературу, но уже в 1969 г. опять закрылся. Второе персональное дело, второй строгий выговор. А в 1972-м – третье партдело, без всякого уже повода – как говорится, «за старые грехи», – и исключение из КПСС. Как записали в решении, «…за то, что позволил себе иметь собственное мнение, не совпадающее с линией партии». С тех пор перестал он существовать и как человек печатающийся.

А в январе 1974 г. девять человек в течение 42 часов (с перерывом на ночь) производили в некрасовской квартире обыск. Целью значилось «обнаружение литературы антисоветского и клеветнического содержания». Были изъяты рукописи, некоторые вещи. Шесть дней подряд Некрасовa вызывали на допрос в КГБ к следователю по особо важным делам. В 1974 г. ему разрешили временно выехать из страны, больше в нее он уже не вернулся. Жил во Франции.

 

Детектор на антисемитизм

Тематику Бабьего Яра писатель рассматривал в контексте глобального государственного антисемитизма в СССР. И, противостоя ему, он затрагивал и много других его проявлений в прошлом и настоящем. За рубежом у него появилось для этого больше возможностей. Публиковался в газетах, вел передачи на Радио «Свобода».

Например, вспоминал борьбу с «безродными космополитами» – разгул антисемитизма. Одно массовое зрелище в 1949 г. в Киеве, длившееся несколько дней. «К стыду своему должен признаться, что сидел я в президиуме…» (тогда Некрасов числился одним из многочисленных заместителей председателя Союза писателей Украины Александра Корнейчука). В переполненном зале царила вакханалия. Поднимавшиеся один за другим на трибуну писатели «с жаром и гневом обличали и развенчивали… потерявших совесть, позоривших звание, поднявших руку…». Опустившие голову разоблаченные пытались что-то доказать среди волны криков «Позор!». Хотели заставить покаяться и его друга, писателя Леонида Волынского. То, что это тот самый лейтенант, который обнаружил и спас ценности Дрезденской галереи, забыли, а о его настоящей фамилии Рабинович помнили и обозвали его с трибуны «вконец зарвавшимся пигмеем»! За то, что позволил себе сказать в статье о великом русском художнике Валентине Серове, что тот в салонных портретах отдал дань так называемому «модернизму». «Вы понимаете, что он себе позволил?! Позор! Ганьба!» Каяться Волынский наотрез отказался.

Пытались и Некрасова затащить на трибуну, чтобы он выразил свое отношение к «космополитам». Но Виктор отказался и… лишился должности зампреда. Не прошел проверку на антисемитизм. А те, кто с гневом клеймили «беспаспортных бродяг», остались в кабинетах, «смотрят на всех своими ясными глазами и с не меньшим упорством и умением разоблачают очередных прислужников империализма – воинствующих, безжалостных, жестоких сионистов».

В конце 1970-х Некрасов высказывал мнение, что в советском народе нет «корней того самого животного антисемитизма, который организовывал погромы и процессы „врачей-убийц“». Под «народом» он подразумевал крестьян и рабочих. Говорил, что «есть ироническое отношение, немножко зависти, „пробивные они, всего добьются, не то, что мы, раззявы...“», но лютой животной ненависти нет. Она в мещанстве, в ограниченной, узколобой, полукультурной среде, из которой и вышли нынешние руководители СССР.

И вот они не знают, что делать с евреями. «Бить, гнать, терпеть?.. Ни жечь, как Гитлер, ни гнать в Сибирь, как мечтал Сталин, как-то теперь не к лицу, не те времена, да и польза от них кое-какая, да есть, башковитые все-таки ребята. Что с ними делать?.. Тоже и с эмиграцией. Положа руку на сердце, хотелось бы выгнать всех к чертовой матери, ну а как быть с этой самой проклятой „утечкой мозгов“? Мозги-то у них, гадов, действительно варят...»

В 1977 г. писатель выступал в Сенате Франции и подчеркивал, что «в стране, которая занимает одну шестую часть земного шара… до сих пор существует вот это страшное явление, против которого, как многим казалось, мы воевали во время Великой Отечественной войны… именуемое антисемитизмом». Призывал французских сенаторов к борьбе с советским антисемитизмом.

С тревогой писал Некрасов в 1985 г. в «Новом русском слове» о «перестроечном» антисемитизме. О травле Олега Ефремова за то, что во МХАТе «захватили власть люди определенной национальности, и они губят русское искусство». О том, как на мероприятии в Доме кино «встал Коля Бурляев, маленький бледный гном в костюме бутылочного цвета» и читал чьи-то стихи «о неких иноверцах, которые споили русского богатыря, о шинкарях, поработивших Россию». Никто и бровью не повел.

Слово «жид» с трибуны не произносят, но его вполне заменило слово «сионист». А генерал Драгунский и редактор еврейского журнала «Советиш геймланд» Арон Вергелис рассказывают, как хорошо живется евреям в Советском Союзе.

 

«Надоело быть нормальным»

Свое сражение с советским антисемитизмом и антиизраэлизмом В. Некрасов вел и в художественной прозе. Можно отметить замечательный рассказ «Персональное дело коммуниста Юфы», вышедший в 1976 г. в тель-авивском журнале «Время и мы».

Произведение рисует типологическую картину бичевания и препятствий, которые обрушивались в СССР на головы тех, кто осмеливался возжелать покинуть «самую передовую» страну мира. Советский инженер НИИ, образцовый работник, без пяти минут пенсионер, фронтовик, коммунист Абрам Лазаревич Юфа решил уехать в Израиль. Он понимал, какая на это будет реакция. Но понимал и другое: ему надоело то, о чем «не принято говорить, но о чем все знают». И «надоело читать в газетах письма Плисецкой и Натана Рыбака, смотреть в телевизор, как опускает глаза на пресс-конференции Аркадий Райкин, слушать выступления какого-то доцента Фридмана в Бабьем Яре о том, что кровь жертв Бабьего Яра на руках сионистов. Зачем ему все это? Его убеждают, что он живет в свободной стране, в самой свободной из всех – вот пусть ему и дают свободу выбирать… Думаю, правы тe, кто считает меня ненормальным. Но очень уж надоело быть нормальным».

Тут и началось. Обсуждение на партсобрании. «За каких-нибудь жалких тридцать сребреников вы продали свою душу сионистским экстремистам, ползаете перед ними на коленях и выторговываете себе жалкий кусок каравая на чужом столе. Не место таким людям в рядах нашей партии!» Юфа удивлялся и огорчался не столько тому, что говорили, а темпераменту и горячности тех, от кого он меньше всего этого ожидал.

И лишь один молодой незнакомый парень, слесарь, совсем недавно пришедший к ним на работу, кандидат в партию, возразил общему хору: «Я не понимаю, что происходит, товарищи... Ей-богу, не понимаю. Вот сидит на стуле товарищ… слова ему не дают, а говорят о нем, как о разоблаченном уже шпионе. И родине, мол, изменяет, и сребреники там какие-то, и еще что-то...»

Затем два раза в неделю Юфа ходил в райком, где с ним «вели работу»: убеждали, запугивали, угрожали. Потом исключившее его из партии бюро райкома: «После него Абрам Лазаревич пришел разбитый, какой-то осунувшийся, сразу лег на диван». А за неделю до разрешения на выезд в Израиль Юфа умер.

 

«Только евреи были убиты за то, что они – евреи…»

В своей борьбе за отстаивание прав евреев Виктор Некрасов был бóльшим евреем, чем иные из них. Помните у Высоцкого? «Но был один, который не стрелял…» Вот Некрасов и был таким одним из немногих советских, кто публично выступал с осуждением отношения к Бабьему Яру: «Здесь расстреляны люди разных национальностей, но только евреи были убиты за то, что они – евреи…». С осуждением советского государственного антисемитизма: «Самая страшная форма антисемитизма – это насаждаемая сверху… Гитлер ненавидел евреев, считал, что они основное зло… Кремлевские старики немногим больше любят евреев, но они ведь не фашисты, они самые прогрессивные!»

Ему было «тяжело, стыдно жить в такое время». Часто вспоминал строчки Галича:

Промолчи, промолчи,

промолчи!..

Вот как просто попасть

в первачи.

Вот как просто попасть

в палачи.

Молчать Некрасов не мог… В мемориальном парке в израильском городе Бней-Аиш имя Виктора Некрасова украшает открытый в 2009 г. монумент выдающимся гуманистам-неевреям, боровшимся против антисемитизма. Там оно рядом с именами Андрея Сахарова, Оскара Шиндлера, Владимира Короленко, Рауля Валленберга, Дмитрия Шостаковича, Эмиля Золя…

Помнят о выдающемся киевлянине и в Киеве. Есть мемориальная доска на Крещатике, на доме, где он жил. В июне этого года к 110-летию со дня рождения Виктора Платоновича в столице Украины открылась выставка «Киев Виктора Некрасова». Думаю, когда-нибудь и улица Некрасова в Киеве появится. И в Израиле тоже. Очень заслужил.

 

Александр КУМБАРГ

 

ц