«Моя национальность у меня на роже написана»

В советское время мультипликатор Юрий Норштейн вместе со своей женой, художницей Франческой Ярбусовой создавал уникальные мультипликационные фильмы: «Ежик в тумане», «Сказка сказок», «Шинель»… Когда создание мультфильмов перестало быть основным занятием мастера, он начал сотрудничать с книжным издательством «ВитаНова» и выпускать не менее удивительные книги – сборник воспоминаний «Снег на траве», томики сказок с рисунками, пришедшими на страницы книг из мультфильмов. Мы встретились с Юрием Борисовичем на книжной выставке и, пока он раздавал автографы, поговорили с ним о корнях его родословной, истоках вдохновения, учителях и о самом сокровенном.

 

– Мой отец, Берко Лейбович Норштейн, был родом из местечка Микулино Руднянского района, где родился в 1905 г. (Микулино упоминается в «Списке русских городов» XV–XVII вв. как «литовский город». В 1919 г. город передан из Могилевской в Смоленскую губернию Российской империи. Ныне – село на территории Российской Федерации. – Н. К.) Мой дед по отцу был раввином. Его утопили в озере рядом с местечком: думали, везет большие деньги – а он ничего не вез…

Мама родом из местечка Мглин на границе Беларуси и России. (Также один из «литовских» в «Списке русских городов». Расположенный на пограничье, в разное время входил в состав то Великого княжества литовского, то Российской империи. В 1919 г. присоединен к Гомельской губернии РСФСР. Ныне – административный центр Брянской области России. – Н. К.) У мамы в речи даже был белорусский акцент. А еще она говорила, как многие местечковые евреи, «приг-скок», «риба», а не «рыба». Много лет спустя я услышал такой же говор от своего учителя Ильи Исаковича Тёмкина, говорившего: «Ой, у вас бутилочка падает». (Смеется.) О том, что наша семья была из белорусских евреев, дома всегда знали и говорили. Другое дело, что это не был открытый разговор. Мама и папа общались на идише, которого я не знал, и если хотели поговорить о чем-то между собой, переходили на него.

– Где и как ваши родители встретились?

– В Крыму! В советское время там стали организовывать колхозы, и много евреев поехало туда поднимать сельское хозяйство. Это была такая маленькая Палестина. Мама рассказывала, что в Крыму были и еврейский колхоз, и немецкий, и русский – и все друг с другом дружили. У них был общий любительский театр, они устраивали культурные вечера. Нормальному человеку везде хочется нормальной жизни, и он ее всеми силами организует. Главное, чтобы политика на него не давила – тогда все могут жить мирно и по-соседски дружить.

– Как же так вышло, что местом вашего рождения стала Пензенская область?

– Мне дóлжно было родиться в Марьиной Роще в Москве. Но шел 1941 год. Отец ушел на фронт, а мама с моим старшим братом Гариком были эвакуированы. 15 сентября 1941 г. я появился на свет в деревне Андреевка Головнищенского района Пензенской области.

С отцом я впервые встретился только в 1946 г., когда мне было уже шесть лет. А умер он, когда мне было 14. Так что мы с ним не успели по-настоящему познакомиться. Да и он не обо всем мог рассказывать. Уже после его смерти я узнал, что он, оказывается, когда ему было 17 или 18 лет, несколько лет провел в Палестине, куда поехал строить еврейское государство. Есть даже несколько его фотографий тех лет. Отец был очень высокий, и на всех фото его легко найти: он всегда выше всех ростом. На одном фото он даже стоит на коленях, а рядом с ним – его друг, и они кажутся равными по росту. Вернувшись в 22 года в СССР, он поехал поднимать Крым, и там они встретились с моей мамой.

До войны отец три года отслужил в армии. Есть старая фотография тех времен, на которой он лежит за пулеметом, а рядом стоит его рота. Я даже специально увеличил это фото, чтобы рассмотреть лица этих людей. В основном это лица плебейские в худшем смысле, на которых лежит генетическая печать. Но хотя эти люди не были, вероятно, лучшими представителями человечества, они шли умирать за жизнь. За жизнь других людей. Для меня они герои…

Отец работал наладчиком деревообрабатывающих станков, а дома… Это ведь было время, когда все мужчины были настоящими мужиками и умели всё делать. Время было бедное, и если ты всё сам не сделаешь своими руками – не проживешь. У нас во дворе были и бондари, и столяры, как наш сосед, работавший гробовщиком, а для всего двора наделавший скамейки, тумбы, комоды. Или другой сосед, сапожник Лева Пентель – замечательный мужик, образованнейший, но пивший по-черному от безысходности жизни.

Я помню отца только по фотографиям, по рассказам о нем других. Знаю, что он учился в хедере, хорошо знал Тору, древнееврейский, но не был человеком религиозным. Не получив высшего образования, он откуда-то знал высшую математику, обладал абсолютным слухом и незаурядной музыкальной памятью: насвистывал наизусть мелодии Вагнера и Шуберта. Да, у него был просто гениальный музыкальный слух!

– Где он мог слышать музыку Вагнера?

– На пластинках! У нас дома была целая коллекция. До сих пор у меня хранится одна с записью Шаляпина – вот такой диск, тяжеленный, толстый. Есть пластинка, на которой Василий Качалов читает «На смерть поэта». Я, ребенком, еще толком не зная, кто такой Лермонтов, уже знал на память строки его стихов. Помню, какой ужас на меня наводили слова: «И вы не смоете всей вашей черной кровью / Поэта праведную кровь!». Эта «черная кровь» производила на меня абсолютно ужасающе впечатление… Монолог Бориса из трагедии Пушкина «Борис Годунов» я в детстве наизусть знал. Ведь как развиваются дети? Так и развиваются. Надо им только давать слушать классическую музыку, настоящую поэзию…

– Каким вы были в детстве?

– (Смеется.) Моя тетка Соня звала меня «мой генерал» – я всё время всеми командoвал. Тетя Соня (на самом деле она моя двоюродная бабушка), когда родители отлучались в отпуск или к родственникам в Крым, присматривала за мной. Звала она меня по имени тоже на белорусский манер: «Юрачка». А я был жуткий ребенок, просто исчадие ада! Меня надо было бы лупить как сидорову козу! Что отец и делал. А тетя Соня жалела. Она была, что называется, христова невеста: всю жизнь была верна любимому человеку, погибшему на фронте. Так никогда замуж и не вышла. Как и моя мама, которая после смерти отца о замужестве больше не думала… Отец рано ушел, в 51 год: у него было больное, слабое сердце. А жизнь – нелегкая.

– Мама ваша ведь долго жила, почти 90 лет.

– Долго. Но последние 20 лет после перенесенного инсульта не могла ходить, как я это называл «ходила на полторы ноги». А последние три года… Я бы не хотел так жить. Лучше уж «в омут с обрыва», как писал Твардовский.

Мама была педагогом дошкольного воспитания и всю жизнь имела дело с трудными детьми. Ее последним местом работы была комната матери и ребенка на Ярославском вокзале. Так что главным для нее было, чтобы мы с братом не водились с плохими мальчиками. Когда отец умер, мне было 14, а старшему брату Гарику – 16. Начиналось взросление, а район у нас был воровской, шпанистый. Конечно, мама боялась, что мы можем попасть в плохую компанию.

Надо сказать, что мы с братом несколько лет подряд ездили в пионерские лагеря. Там всякое случалось. Как-то вечером, укладываясь спать, я начал пересказывать ребятам, соседям по комнате, прочитанную книгу. На следующее утро я проснулся другим человеком. Я завоевал авторитет рассказами. Меня спрашивали наперебой: «Юра, а сегодня будешь рассказывать?» Много лет спустя я прочел у Шаламова, что и в других лагерях очень ценились хорошие рассказчики. Я подумал тогда: «Ну, может, и я там бы не пропал».

Я всегда много читал. В моем детстве издавалось много переводных книг. Помню, с каким удовольствием я читал про Деда Талаша («Дрыгва» Якуба Коласа. – Н. К.). Книги Василя Быковa были прочитаны мной все, от корки до корки. Первая книга Светланы Алексиевич, которую я прочел, – «Чернобыльская молитва» – произвела на меня колоссальноe впечатление. С одной стороны – героизм и понимание жизненных, трагических и неуклонно разрушающих саму жизнь обстоятельств, а с другой – подлость начальства, попытавшегося все скрыть. Алексиевич пишет бесстрашные книги, такие жe, как «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина. При этом правда, написанная женщиной, ее рукой, оказалась столь мощной, что с ней не смогли совладать мужчины и подмять, убрать. Значит, подлость еще не везде может прорваться. И я счастлив этому. И это же грандиозное событие, что Алексиевич дали Нобелевскую премию!

– Возвращаясь в ваше детство… Вы помните, когда впервые увидели мультфильм?

– Пожалуй, не вспомню. Рядом с нами был кинотеатр «Октябрь» мест на 250. Это был наш «культурный центр»: там обитала вся шпана, все ворюги – злачное было местечко. Я не был тогда поклонником мультипликации. Я рисовал и хотел быть только живописцем. Маме это не нравилось. Родители хотели для меня нормальной жизни, чтобы я имел профессию, которая будет меня кормить. А заниматься искусством – разве это дело? Как в том анекдоте: «Ты кто?» – «Композитор». – «Ну а работаешь ты кем? Делаешь что?».

Вот, смотрите (открывает книгу «Снег на траве») – это мой автопортрет. 1958 гoд. Видите, какая огненно-рыжая шевелюра! А вот мой детский этюд: он потом вошел составной частью в эскиз, который сделала Франческа для «Сказки сказок». (Франческа Ярбусова – художник-мультипликатор, супруга и соавтор Юрия Норштейна – Н. К.) Это я нарисовал нашу соседку бабу Варю. Она была баптисткой, ходила везде с Библией в руках. Я однажды увидел, как она в печке, которой комнаты в нашей коммуналке отапливались, кочергой ворочает. И нарисовал ее за этим занятием. Когда потом показал этот рисунок в художественной школе, мне сказали, что очень смелая композиция.

– Настал ли день, когда мама признала ваш выбор, оценила талант?

– Когда у детей случается успех, родители порой начинают со всей силы демонстрировать это всем. А я этого очень не люблю. Когда наши соседи всё про меня знали, мама начала звонить мне с работы и громко, демонстративно разговаривать, чтобы все ее коллеги были в курсе моих успехов. Я всегда говорил: «Мама, прекрати!» Совсем другой была моя теща, совершенно замечательная женщина. Когда мое имя уже замелькало, было на слуху, ей как-то позвонила племянница: «Слушай, у тебя какой-то зять известный». А она ответила: «Я ничего не знаю!» (Смеется.) Мы с ней нередко конфликтовали, один такой эпизод даже вошел в финальную сцену мультфильма «Цапля и журавль» – сцена с зонтиком.

– Когда вы открыли в себе желание рисовать?

– Помню мое первое упоение, когда в 11 лет я записался в изокружок при Доме пионеров. Там было два педагога, оба – фронтовики, знавшие запах пороха. Может, поэтому они общались с нами, детьми, совсем по-другому, это была другая любовь. Я приходил из школы, бросал портфель и тут же ехал на автобусе на занятия.

Потом, в 1956 г., поступил в Краснопресненскую художественную школу. Это был особняк с большими итальянскими окнами, потолками по четыре метра высотой, с лепниной и антиками. После дымных коридоров коммуналок (хотя я очень любил свою коммуналку) это пространство было для нас храмом искусства, и оно выстраивало нас. В этих стенах звучала особая симфония – звук кисточек, промываемых в баночке с водой. У нас были два преподавателя – Владимир Иванович, во-о-от такого роста (как Авраам Линкольн) с рубленым, очень симметричным лицом. И второй, маленький, Илья Исаакович Тёмкин – еврей во всей своей густоте: у него был вот такущий нос-шнобель, большие губы, и он очень напоминал мне карикатуру Тулуза Лотрека на самого себя. С ними у меня было три года счастья…

Вот что интересно: когда потом мы разговорились на «Союзмультфильме», то выяснилось, что кроме Эдика Назарова (автора мультфильма «Жил-был пес»), с которым у нас мольберты стояли рядом, там же учился Валя Караваев («Про блудного попугая»), Володя Попов («Каникулы в Простоквашино»), а в 1940-е гг. там учились братья Стругацкие. Такой это был центр средоточия культуры.

А дальше – курсы художников-мультипликаторов при киностудии «Союзмультфильм» и мой первый учитель Леонид Шварцман, которому в августе 2020 г. исполнилось 100 лет! Но когда ему звонишь, то понимаешь, что звонишь человеку как 50 лет назад, такие у него ясные мозги, четкая речь. (Леонид Шварцман, уроженец Минска, создатель образа Чебурашки в мультфильме «Крокодил Гена» 1968 г. – Н. К.) В 1959 г. Шварцман вел у нас рисунок, а деканом был Роман Качанов – режиссер мультфильмов про Чебурашку и Крокодила Гену, «Варежка», «Тайна третьей планеты». Кроме них мой учитель – Хитрук Федор Савельевич: это целый университет, эпоха… А дальше можно называть всех моих соседей по двору, всех встретившихся в жизни – они тоже мои учителя.

– Пожалуй, ваш самый известный мультфильм – «Ежик в тумане». С чего началось его создание, что дало творческий толчок?

– Началось все в 1962 г. с того, что в Минске замечательный режиссер Володя Бычков (режиссер фильма «Город мастеров») снимал полнометражный мультипликационно-игровой фильм «Внимание, в городе волшебник!». Мне был 21 год, и вместе с еще одним мультипликатором, Вячеславом Шалобреевым, мы приехали на студию «Беларусьфильм». Группа была замечательная: оператор Миша Кожин, художник Валерий Левинталь, ставший крупнейшим театральным художником мирового уровня. Это было сияние, свет! И я чувствовал себя здесь своим среди этих людей. Именно в Минске я начал погружаться в мир кино. Помню первое впечатление: мы ехали на такси из аэропорта, и я удивился отчетливой чистоте пространства, ухоженности полей. Мы жили в гостинице, и утром, прежде чем ехать на студию, заходили в кафе перекусить. Это было божественно: эти блинчики со сметаной, какое-то немыслимое варенье и чай. Такие маленькие детали… Но и самая удивительная, которая меня поразила и которая, полагаю, отразилась в «Ежике…»… Была осень, и на город опускался такой густой туман, что домов не было видно. Но сияние окон, в которых отражалось солнце, словно пронзало туман. Вот это было да-а-а! Полагаю, что увиденное отложилось где-то в глубине моего подсознания и сама идея экранизировать «Ежика в тумане» (именно эту сказку Сергея Козлова) возникла под впечатлением от этой картины, которую я тогда увидел в туманном Минске.

«Ежика в тумане» я делал с оператором от Бога Александром Жуковским. Помню, когда я впервые сказал ему, что мы будем снимать фильм по сказке Козлова и это будет такой импрессионистический этюд, он, выразительно выпустив кольцо дыма, прямо сказал мне: «И ты это называешь этюдом?! Да мы умрем на этом фильме! И как ты думаешь делать туман?» – «Очень просто! – ответил я. – Как в Китае делали кукольный плоский театр». Сама идея была моя, но только Саша, оператор с огромным опытом, смог ее реализовать.

– Почему все ваши персонажи такие трогательно-грустные? И в ваших анимационных сказках так мало комедии?

– Комедии нет. И не может быть. Потому что жизнь грустна. И это я вам говорю не как пессимист, a как человек радостный по своей натуре. Если вы посмотрите на мою детскую фотографию, где мне пять лет, – на ней радостный счастливый мальчик. Я был счастливым, я улыбался, но уже тогда во мне была грусть, потому что… Понимаете, сколько я себя помню, я понимал, что я не тот. Что я не такой, как все, что я – еврей. Советский маленький мальчик, я не знал, кто такой еврей и почему это плохо. А мне кричали в спину: «Жид порхатый!..» Леша Герман писал о себе: «Я во дворе ору на одного мальчишку: „Эй, ты, жидовская морда!“, а мама подзывает меня к себе: „А ты кто? Какая ты морда?“»… Выражение «жидовская морда» было уничижительным, так могли обозвать любого, у кого глаза косые, который не такой, как все…

Моя национальность у меня на роже написана. Я не скрывал ее, но переживал это всё, это пренебрежительное, уничижительное отношение к евреям. А потом однажды стукнул кулаком по столу и сказал себе: «Да пошли они все!» Я так устал от этих криков, что сказал: «Да, я – жид! А вы кто?» И сразу, как только мое поведение изменилось, другим стало и отношение ко мне. Я никогда не стыдился и не гордился тем, что я еврей. Я просто был им. Просто жил. И ставил акценты в жизни совсем на других вещах.

– Всех персонажей ваших мультфильмов нарисовала ваша жена Франческа Ярбусова. Как посчастливилось вам встретить такого единомышленника?

– Как писал Пушкин, «бывают странные сближения». Такое случилось у нас с Франческой, потому что мы вместе учились в одной художественной школе, Краснопресненской, – правда, в разных классах. Я о ее существовании тогда не знал, лишь слышал о девочке с очень толстой косой. А она обо мне слышала от директора школы Натальи Викторовны, которая, приходя в класс, сообщала: «Опять этот рыжий порвал свой рисунок». Я человек был, как сказали бы в Беларуси, «няўрымслiвы»: если рисунок не получался, рвал его к чертовой матери. Так что все картинки в моих мультфильмах нарисованы Франческой. Если обычно над мультфильмом работают семь-восемь художников, то она делала всё одной своей рукой.

Помню, я выступал в Америке на киностудии Pixar. Рассказывал, как снимался «Ежик в тумане». Я к ним пришел со своей папкой и словами: «Вот это мой Голливуд». Вынул карандаш и пинцет и сказал: «А это мой компьютер». Все при этих словах захохотали. А потом – все ушли. Это был полный провал! Но двое остались и задавали вопросы: «А как вы сделали туман?» Я сначала положил фигурку Ежика, а затем незаметно подложил целлулоидный тонированный лист и стал поднимать к объективу эту матовую пленку. С ребятами случилась истерика, один парень от хохота свалился со стула. Их удивила эта простота решения… Сегодня говорят, что компьютер может всё сделать. Он, конечно, сделает. Но сделает мертвое – не сможет живое. Потому что у компьютера нет божественной ошибки. Помните, как у Пушкина: «И случай, Бог изобретатель…»?

 

Беседовала Настасья КОСТЮКОВИЧ