«После войны всю жизнь не могла плакать»

Роза Петровна Каплан (в девичестве Сигал) – член Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей. В 1941 г., когда началась война, она с семьей находилась в украинском городке Бар Винницкой области. С приходом немцев ее, как и других евреев, загнали за колючую проволоку. Сегодня Розе Петровне 92 года, она пережила оккупацию, гетто, принудительные работы, смерть близких, но при этом сохранила оптимизм, бодрость, моложавость, силу духа, надежду на лучшее, вышла замуж, воспитала достойных детей и внуков…

 

– Роза Петровна, кто вы по профессии?

– Я – педагог, как и моя покойная мама. До войны окончила пять классов, после войны долго занималась с учительницей, не могла вернуться в школу с таким огромным пробелом в знаниях. Поступила в вечернюю школу, в пединститут, рано вышла замуж.

– Когда в ваше местечко пришла война?

– После объявления по радио и выступления Молотова со всех сторон слышалось слово «война», было очень тревожно, все находились в панике. Меня эти события застали в небольшом городке Бар Винницкой области, недалеко от узловой станции Жмеринка. Мне тогда исполнилось 13 лет, и 16 июля 1941 г. у нас уже были немцы. Мы не успели уехать, бабушка накануне войны отправилась в Одессу к сыну, след ее потерялся. Дедушка ждал, не хотел уезжать без жены, переживал, что она вернется и не найдет его. К тому же моя тетя, мамина сестра, страдала болезнями легких, бросить их мы не имели права. Отец считался невоеннообязанным из-за болезни глаза.

За немцами в Бар вошли целые полчища западенцев, называвших себя бандеровцами. Часть осталась у нас, остальные ушли дальше. Были организованы управа, полиция, туда вступили многие дезертиры. Отмечу, что в нашем городке все знали, где живут евреи. Стали стучать в окна, гнать нас строем на разные полевые работы: убирать горох, жать серпом рожь (старшие учили этому младших), мыть туалеты в жандармерии и гестапо. Туалеты нацистов я мыла вместе со своей подругой-ровесницей. Она жива, переехала в Израиль, является там заместителем председателя Ассоциации узников, недавно звонила мне, с дрожью в голосе вспоминая один случай. Ей не хватило тряпки, так что она достала свой носовой платок и стала мыть им пол. Увидев это, немец рассердился, сильно прищемил ей дверью руку, которая стала быстро отекать. Подруга кричала от боли, а я стояла не живая и не мертвая. Это стало своего рода первым «боевым крещением».

Помню и другие издевательства. Например, как пожилого еврея запрягли в сани, чтобы он вез «наездников». Конечно, он не мог сдвинуться с места, его били, а остальные наблюдали за этим издевательством. Вскоре колонну евреев погнали на еврейское кладбище. Им следовало на вытянутых руках относить кирпичи с одной стороны стены к другой, потом обратно, и так – каждый день, без еды и воды. Тех, кто положил мало кирпичей, били. Сразу появились приказы: «жидам по дорогам не ходить», «за продуктами отправляться только рано утром, когда крестьяне несут припасы на рынок», «обязательно носить желтые опознавательные знаки», за все провинности – расстрел. Почти каждый день нас водили на работы: на сахарный или механический заводы, на уборки. У жандармерии и гестапо мы наводили чистоту на улице, украинские девушки мыли внутри. Я поначалу была «непослушной» еврейкой, всем надсмотрщикам смотрела прямо в глаза (видно, еще сказывался пионерский задор), опознавательные знаки не носила. В августе 1942-го в Бар прибыла зондеркоманда СД из Каменец-Подольского. Тогда же украинская соседка Галя предложила куда-то сходить с ней. А я одевалась чистенько, говорят, была красивая, в итоге на улице на нас с Галей обратили внимание дама из жандармерии с немцем из зондеркоманды. Мы побежали, они за нами. Он – невысокий, полноватый – успел достать пистолет. Мы заскочили в один еврейский дом, забились в дальнюю комнату. Они прибежали туда, вытолкали нас, Галю отпустили, меня – к стенке. У моего преследователя в руках сверкал пистолет, нацеленный на меня. Он несколько раз сказал: «Повернись спиной!», но я не поворачивалась и при этом не плакала. Потом всю жизнь не могла плакать из-за того шокового состояния. Но он почему-то не выстрелил, видимо был не в силах пустить пулю прямо в лицо. Когда мы вышли, напротив дома стоял мой бледный дедушка (сбежавшая подруга успела все сообщить моей семье). Он взял меня за руку и повел домой. Это было настолько страшно, что дома старались об этом больше никогда не говорить. Никто из родных о случившемся не спрашивал.

– Все это происходило, пока вы жили в гетто в своих квартирах?

– Верно. За нашим городом протекала река, и там жило много евреев и украинцев. Последних потом переселили в здания, освобожденные евреями гетто. Юденрат получал от немцев команды, сколько человек им следует отправить на работы. Нас вели строем, всегда пересчитывали, предупреждали: если кто-то не вернется – расстреляют его родственников, поэтому все приходили назад, чтобы не пострадали близкие. Гетто мы тоже убирали, чтобы в нем было чисто, хотя его обитатели сильно болели, в том числе тифом. Тем, кто мыл дома, где жили захватчики, делали специальные уколы. Лекарство выдавали юденрату, наши медсестры вкалывали его нам, дабы мы не заразили полицаев. В целом за колючей проволокой было голодно, холодно, в комнате скученно обитало большое количество измученных, истощенных людей. С нами находился дедушка, тетя с открытой формой туберкулеза, другие родственники, но мы все равно пытались выжить, прокормиться…

19 августа 1942 г. к гетто подъехали несколько машин с немцами и полицаями. Они окружили дома, стали выгонять евреев на стадион, окруженный цепью шуцманов и жандармов. До того тетя постоянно кашляла кровью, и мама переживала, чтобы я не заразилась. Как лежачую больную на площадь ее тащили под руки. Сначала немец со шкатулкой обошел всех и отобрал имевшиеся часы, сережки, кольца. Далее началась сортировка людей: больных, пожилых, с детьми – в одну сторону, более или менее здоровых – в другую. В итоге в гетто осталось 1200 человек. Всех остальных, включая мою тетю и многих родных, повели или повезли на подводах на расстрел. Трупы закапывали наши еврейские ребята, которые в тот день поседели от этих ужасов и криков. Фашисты жалели на детей пуль: били ребенка головой об дерево и бросали в яму. Земля колыхалась, как при землетрясении, несколько дней из нее вытекала кровь. Согласно документам ЧГК, в тот день было убито свыше 3000 евреев (по немецким документам – 1742). После первой акции из нашей семьи в гетто остались я, мама и папа. Мы знали о погромах, об уничтожении евреев в соседних местечках. У нас стояла зондеркоманда, именно они творили эти зверства. Если после них хоть пару человек из соседних деревень оставались в живых, они искали гетто и всё нам рассказывали, поэтому мы понимали, какая участь нас ждет. Но нам дали еще пожить. При этом, не ожидая ничего хорошего, оставшиеся обитатели гетто стали строить себе схроны, искать лазейки для спасения, ведь очень тяжело расставаться с жизнью даже в нечеловеческих условиях.

Второй погром случился 15 октября 1942 г. Накануне осеннего расстрела некоторые узники, отправленные на работу, остались вне гетто и спрятались в подвале возле колхозного двора, многие бежали в Транснистрию, в румынскую зону оккупации. О том, что произойдет вторая акция уничтожения, предупредил полицай – наш хороший знакомый, отправившийся служить, чтобы его не угнали в Германию, и связанный с партизанами. «Постарайтесь выйти из гетто, немцы себя очень подозрительно ведут», – сказал он нам.

– Что было дальше?

– Как я уже говорила, некоторые еврейские дома вне гетто оставались свободными. У нашего соседа по гетто сохранился ключ от его старой квартиры в тех самых пустых зданиях, и пару дней, захватив каши и воды и протиснувшись под колючей проволокой, мы переходили на ночь в этот незанятый домик, пытаясь найти себе убежище. На третий день снова ушли туда, но потеряв бдительность, не взяв не еды, ни воды. В пять часов утра увидели: гетто начали окружать, раздались крики, дикие стенания, пожилые евреи рвали на себе волосы. Все это было так страшно, что до сих пор стараюсь не думать об этом. В итоге провели несколько дней в «конспиративной» квартире бывшего соседа по гетто – без еды, без воды. Там пряталось много людей, в том числе хозяин жилплощади, я с мамой и отцом. Но долго так продолжаться не могло, первой вышла я.

– Куда же вы пошли?

– В мирное время мама заведовала детским комбинатом, при котором имелись садики и ясли. У нее работал плотник по фамилии Новак – преданный сотрудник, у них с мамой сложились замечательные человеческие отношения. Мы решили, что соберемся у него (кстати, ему посмертно присвоено звание Праведника народов мира). Пока шла к нему, маму расстреляли. Очевидно, по чьему-то доносу. С тех пор она приснилась мне только раз, совсем недавно, такая красивая… Папа выжил, долго скрываясь в семье того самого Новака. Тот потом всю жизнь оплакивал маму, приговаривая: «Как же я не спас Берту Моисеевну...» Отца же после войны называл «товарищ счастливый». Я не знала, что отец остался жив, а он не имел сведений обо мне.

От румынской зоны Транснистрии нас отделяла небольшая река, и те, кто спаслись, перешли на ту сторону. В поисках родителей туда стремилась попасть и я. С помощью неравнодушных, измученных, запуганных евреев мы перешли реку. За окном уже стоял холодный октябрь, воду сковал легкий лед, а мы оказались на румынской стороне вымокшие, замерзшие. «Эта девочка не похожа на еврейку, ее заберу», – осмотрев меня, сказал решивший помочь мужчина из румынской зоны. Когда мы с ним шли через поле, он велел не оглядываться, но я ослушалась, оглянулась, заметив, что к еврейской группе, с которой я переходила реку, подошли два румынских жандарма. Видно, их снова отправили на ту сторону и расстреляли, потому что, когда Бар освободили и все возвращались домой, этих людей среди выживших я не обнаружила.

Обсушившись у новых знакомых, стала думать, куда я пойду. Оставлять меня у себя крестьяне по понятным причинам боялись. У мамы прежде работала женщина Марина из соседнего села, мы общались, моя мама учила ее дочку. Она оказалась хорошим человеком, отнеслась ко мне очень душевно. Первое время я поселилась у нее. Варили суп из картофелин: два-три корнеплода съедали, а картофельную шелуху не выбрасывали, варили на второй день. Зимы тогда пришли суровые. Я носила рваные сапоги, ночью в туалет надо было бежать босиком по снегу за сарай, так что закалилась на всю жизнь. Когда по деревне пошел слух, что к Марине и ее дочке «прибилась жидовка», перешла в другой дом, чтобы не подвергать мамину знакомую опасности. Научилась отлично мыть полы, чего не умела до войны.

– В Транснистрии вам снова пришлось тяжело работать?

– Да, убирала комнаты жены жандарма, жила впроголодь. Помню, местные евреи делились друг с другом последним, многие болели открытой формой туберкулеза – из-за отсутствия нормального питания, лекарств, гигиены, по причине сильной скученности, угнетенного состояния. Однако нас там не убивали: мои собратья знали румынский язык, разговаривали с румынами, решали все вопросы. Хотя всем очень не хватало элементарных человеческих вещей. Например, для того, чтобы согреть кружку кипятка, надо было пойти в лес, набрать хворост, на плечах принести его и т. д. Перед освобождением слышались спасительные выстрелы наших, Красная армия была на подходе. «Свои» жандармы нас не расстреливали, могли лишь кого-то побить, а пришлые полицаи однажды чуть не убили меня. Благо вовремя успела выскочить от пожилой женщины, с которой жила в комнатке, бросилась босиком в платье на улицу, когда к ней зашли неизвестные. За мной эти люди не побежали. Потом я вернулась, и таких опаснейших случаев происходило немало. Одну мою знакомую изнасиловал румынский жандарм, и она на коленях стояла перед гинекологом в Жмеринке, умоляя сделать аборт. Все дикие моменты того смутного, адского, черного времени твердо отложились в памяти…

– Но ведь такой ребенок все равно считался бы галахическим евреем, по маме… Почему же аборт?

– Рожать от румына? А потом, голодно, холодно, кругом болезни, неопределенность… Жена жандарма за хорошую уборку иногда давала нам кусочек туалетного мыла, что казалось невероятным счастьем. В марте 1944-го мы понимали: наши вот-вот придут. И правда, в один прекрасный день в деревню пришли красноармейцы, освободив нас. Узнала, что отец выжил, встретилась с ним. Впоследствии папа женился на такой же узнице, у них родились сын и дочка, мои сводные брат и сестра.

Дальнейшие годы тоже стали невероятно сложными: много училась, вышла замуж за военного, с частыми переездами, воспитали двоих детей. Подчиненные моего супруга уважали, он имел звание полковника-инженера, а вот генералом из-за пресловутого «пятого пункта» стать, увы, не смог. Он готовил технику к Параду Победы, когда уже было ясно, что СССР выиграет войну. За это получил благодарность Верховного Главнокомандующего и приглашение на торжественный обед в Кремль. Моя внучка Юлиана Шахова – весьма медийная личность, работала на телевидении, многие помнят ее по популярной программе «Времечко», сегодня она преподает телевизионное мастерство. Правнучка Екатерина окончила Московскую юридическую академию с двумя красными дипломами, трудится на Первом канале, в коммерческом отделе. Несмотря ни на что, считаю свою судьбу счастливой: прожила долгую, насыщенную, содержательную жизнь…

 

Беседовала Яна ЛЮБАРСКАЯ

 

P. S. Автор благодарит за помощь в подготовке публикации историка, заведующего Архивным отделом Российского научно-просветительного центра «Холокост» Леонида Тёрушкина. Зная нашу героиню лично, он добавляет, что территория нынешней Винницкой области находилась под оккупацией со второй половины июля 1941-го по март 1944-го. В тот период она была разделена на две части: южные и юго-западные районы (южнее рек Южный Буг и Ров) вошли в состав созданного союзницей нацистов Румынией губернаторства Транснистрия, остальные находились в составе генеральных комиссариатов Житомир и Волынь-Подолия, стали частью Рейхскомиссариата Украина. Политика в отношении евреев в немецкой и румынской частях имела ряд отличий. В частности, в лагерях и гетто в румынской зоне оккупации массовые казни не проводились: люди погибали от голода и болезней. Красная армия освободила Бар 25 марта 1944 г., выжило около 100 бывших узников. Хочется добавить, что брат Розы Сигал – Михаил (Моисей) – воевал в 781 артполку 215-й стрелковой дивизии. Через несколько дней после освобождения через Бар прошла часть, в которой служил М. П. Сигал, он успел остановиться у отца и сестры, посетил могилу матери. В декабре 1944-го в ходе боев в Восточной Пруссии 24-летний дивизионный автомеханик младший лейтенант Сигал был тяжело ранен и умер от ран. Его письма и дневник опубликованы в 5-м выпуске сборника «Сохрани мои письма...», подготовленном НПЦ «Холокост» в 2019 г.