Не только Ален Делон говорил по-французски

Меня могло не быть. Когда мама узнала, что я могу быть, она пошла советоваться к старейшине своей семьи – восьмидесятилетней тете Оле.

– Оно ему надо? – спросила мудрая тетя, что означало: «А твой муж хочет второго ребенка?»

– Он – в командировке, а я сомневаюсь, – сказала моя мама, которой было тогда уже тридцать пять лет.

– Оно вам надо! – вынесла вердикт тетя Оля, и я родился. И папа, вернувшись из командировки, об этом не жалел.

Впрочем, могло не быть не только меня, но и моего папы. В 1919-м, когда в Белой Церкви случился погром, папе было два года. В дом заскочили один за другим два петлюровца. Что у них было в руках: сабли, винтовки или и то и другое – история умалчивает. И тут первый увидел моего деда.

– Мыкола, стий! Ты – Володарський? – спросил он моего деда.

– Да, – тихо ответил мой дрожавший от страха добрейшей души дед.

– А мэнэ – нэ памьятаешь?

– Не-ет…

– Нэ памьятаешь – и нэ трэба… Мыкола, пишлы звидсы! – сказал первый петлюровец второму.

– Чого цэ? – не понял тот.

– Тут хороша людына жывэ. Пишлы!.. Так ты мэнэ нэ памьятаешь? – снова обратился он к деду.

– Не-ет…

– И нэ трэба! Пишлы, Мыкола!

И они ушли, ничего и никого не тронув. Поэтому личных претензий к Петлюре я не имею и спокойно хожу в Киеве по улице его имени, хотя лучше бы этой улицы в Киеве не было.

Да что папы, и мамы могло не быть. В 1943-м моя мама, юная студентка факультета романо-германской филологии, оказалась в Куйбышеве, нынче Самара, куда был эвакуирован Большой театр. И решила она приобщиться к высокому искусству. И надо же было, чтобы рядом с ней в ложе бенуар (тут «бенуар» – уместно, сейчас поймете почему) устроились сотрудники французского посольства. И у какого-то француза возник вопрос, на который неожиданно на чистом французском любезно ответила моя мама. В антракте она ответила еще на один вопрос, а на следующий день мою маму взяли. И там задали много вопросов… Вы не поверите, но ее отпустили, словно знали, что она еще должна родить меня. Кстати, сколько она ни предлагала давать мне уроки французского – я отказывался. И в Большом не был ни разу. Генетическая память!

Зато напугали маму на всю жизнь. И всю жизнь она боялась за моего папу-антисоветчика, который регулярно слушал вечерами по радио всякие «голоса» и, не скрывая, объяснял мне, какая подлая советская власть. А я у советской власти работал адвокатом, пытаясь словить вещателей «из-за бугра» на клевете. Как сейчас помню программу о генерале Григоренко. Когда сообщили, что его поместили в психиатрическую лечебницу и подвергли принудительному кормлению, я возмутился:

– Ну знаешь, папа, вот уж подлая ложь! Как такое можно сделать со здоровым человеком?! Не верю!

Папа смерил меня уничижительным взглядом и сказал:

– Я думал, ты умнее…

Давно нет папы и мамы, деда я вообще не помню, он умер, когда мне было три года. Ушло поколение людей, которые носили кальсоны вместо термобелья, резали газету на прямоугольники и вешали на гвоздик в сортире, всегда носили с собой авоську и до конца своих дней поднимали по праздникам дурацкий, как мне казалось, тост: «За мирное небо над головой!».

 

Александр ВОЛОДАРСКИЙ