«Жванецкий, Арканов, Горин, вы ведь согласны со мной?»

– Александр, передо мной две ваши новые книги. Первая из них «…а бес в ребро!» у меня особого удивления не вызвала: отличная проза, узнаваемый стиль, четко выстроенный сюжет. А вот вторая… «Стихи к чаю…» Признаюсь, для меня это было неожиданным, я привык к вашей прозаической ипостаси. Как родился сборник?

– Подробный ответ на этот вопрос – в предисловии к сборнику. А если вкратце: возникла необходимость, я открыл свои архивные папки и был поражен количеством неопубликованных рассказов, монологов, сценок и большим запасом стихов и эпиграмм. Обычно эти произведения публикуют уже друзья или родственники после ухода автора в мир иной. Я решил не дожидаться этого, а опубликовать сам, сейчас, при жизни. Получились два сборника, один поэтический – «Стихи к чаю…», а во втором – сатирические и юмористические рассказы, монологи, эстрадные сценки и одноактные пьесы. Он называется «Круглошуточное дежурство», уже тоже готов и должен быть вскоре опубликован в Москве.

– Ваше стихотворное вступление «Человек с того Смеха» было написано специально для этого сборника?

– Нет. Несколько лет назад я открывал им свой юбилейный творческий вечер. В сборник вошли еще несколько исполняемых мной стихотворений, но в основном там большинство ранее не опубликованных.

– На фоне случившейся трагедии – кончины Жванецкого – как-то особо горько читаются ваши строки:

Нам не давали работать,

Но не сумели добить,

И нами был путь проторен,

Хоть шли мы опасной тропой.

Жванецкий, Арканов, Горин,

Вы ведь согласны со мной?

Помню, какой болью отозвался в вашем сердце уход Аркадия Михайловича. А что вы ощущаете сейчас, когда не стало Михаила Маньевича (которого по старой советской привычке принято называть Михайловичем)?

– После ухода каждого из моих многолетних друзей: Аркадия Хайта, Григория Горина, Аркадия Арканова, Эдуарда Успенского, Михаила Светина, а теперь и Михаила Жванецкого, – в душе увеличивается горечь и пустота. И растет внутреннее обязательство: до конца дней своих помнить о них, писать о них, прославлять и благодарить за то, что они были.

– Читаю ваш новый сборник и понимаю, что «Стихи к чаю…» – отнюдь не печеньки для чаепития. Почему вы выбрали такое название?

– «Стихи к чаю…» для разбега, а дальше название имеет продолжение: «…чайные, нечайные, случайные и чрезвычайные». Это даeт право писать не только о чаепитии.

– Одно из самых проникновенных стихотворений посвящено вашей маме. Расскажите о ней, пожалуйста.

– О нашей с братом Лёней маме рассказать в статье или в интервью невозможно. В моем романе «Смейся, паяц!» есть несколько глав, посвящeнных ей.

– Замечательно! Давайте опубликуем их здесь.

– Не поместятся: в каждой главе с десяток страниц.

– Тогда выберите самое интересное и перескажите.

– Ладно, постараюсь. Начну с ее молодости. До замужества мама училась в Киевской консерватории по классу рояля. Училась хорошо, подавала большие надежды. Оканчивая второй курс, познакомилась с папой, который был старше ее на 11 лет, элегантный, преуспевающий, умеющий красиво ухаживать. В течение трех недель дом был заполнен букетами цветов, коробками шоколадных конфет, шампанским, дорогими ликерами. Каждый вечер – концерты, спектакли, рестораны… Девятнадцатилетняя мама была покорена, состоялась свадьба, мама бросила консерваторию и уехала с папой на Кавказ, где он тогда работал и где у него было огромное количество друзей. Медовый месяц превратился в медовый квартал, затем в медовый год, среди гулянок зародился я.

Характеры моих родителей были полярно противоположны: папа любил стабильность, мама не могла жить без перемен. Но последнее слово всегда было за ней. Папа называл ее Генералиссимус и подчинялся всем ее капризам и начинаниям. Любимым занятием мамы было переставлять мебель. Возвращаясь вечером домой, папа никогда не знал, где, у какой стены, на этот раз будет спать. Он часто звонил мне и умолял: «Пожалуйста, приди к нам, спаси меня!» Я прибегал, видел, что тахта теперь стоит поперек комнаты. «Я не могу спать, – чуть не плакал папа, – у меня нет опоры, я скатываюсь на пол».

«Но это же сейчас модно! – объясняла мама. – Я и остальную мебель поставила углом». Выслушав ее, я приступал к действиям: мне удавалось либо уговорить маму передвинуть тахту к стене, либо убедить папу, что падать с этой тахты ему будет очень удобно.

Говорят, что все женщины любят деньги, а наша мама их ненавидела: как только в доме появлялись деньги, она от них немедленно избавлялась – покупала отрезы ткани, несла портнихам и создавала свои собственные фасоны, которые потрясали ее подруг. Походив в таком сногсшибательном платье, обстрелянная залпами комплиментов, мама относила его в комиссионный, продавала за полцены и шила новое платье.

После смерти папы она переехала вслед за мной в Москву. Там она скучала по своим киевским друзьям и два-три раза в году ездила к ним в гости, везя с собой два огромных чемодана. «Мама, они неподъемны, – стенал я. – Что в них?» – «В этом немножко консервов, икра, конфеты… У них же сейчас плохо с продуктами». – «Ты собираешься там открыть свой гастроном? А что во втором чемодане?» – «Несколько моих платьев». – «Несколько?! Сюда вошло содержимое всех твоих шкафов! Зачем столько? Ты же едешь всего на неделю». – «Но не могу же я в одном и том же выходить к завтраку, обеду, ужину… А в театр? А в ресторан?.. Как ты не понимаешь!»

А теперь перехожу к воспоминанию о том, как мама отучала меня курить. Мы, дети войны, созрели очень рано. В пятом классе уже лихо затягивались, откашливая дым, который еще не доставлял удовольствия, но делал нас в собственных глазах мужчинами. Конечно, мы это делали «втихаря», прячась по подъездам, что придавало особую остроту ощущениям.

Однажды мама усадила меня рядом и сказала: «Я знаю, что ты куришь. Это ужасно, это вредно, но если ты уже не можешь прекратить, я буду давать тебе деньги на папиросы, только не обманывай меня – это унизительно для нас». Первые несколько дней после этого разговора я, на зависть моим одноклассникам, гордо шагал по тротуару, выпуская дым. Мне не надо было прятать папиросу при виде знакомых взрослых – пропал азарт, пропал интерес, я перестал курить и не курю до сих пор.

Когда в седьмом классе появились первые девочки и зазвучали первые поцелуи, мама стала приглашать нашу компанию в дом, накрывала на стол и даже, к ужасу ханжей, ставила на стол бутылку вина: «Пусть лучше пьют дома, чем в подъезде». Когда я стал старше и отношения с девушками уже не ограничивались поцелуями, мама накрывала на стол и уходила с папой в кино. «Мы уже видели этот фильм», – пытался протестовать папа. «Он мне очень понравился, хочу еще раз», – объясняла мама и досматривала до конца даже самый кошмарный фильм.

Я взрослел, входил во вкус, всё чаще менял подружек – мама и папа уходили в кино почти каждый вечер, их считали заядлыми киноманами. Однажды, через много лет, я пошутил: «Курение – это порок, которого я избежал благодаря тебе, мама. Спасибо, что ты разрешала мне курить». «Этот метод не всегда себя оправдывает, – улыбнулась мама. – Я ведь тебе разрешала и с девушками встречаться».

– Она верила в то, что ваше призвание – литература, а брата Лёни – театр и кино?

– Она нас благословила. Когда, вернувшись из Алма-Аты, куда я уезжал по распределению после института, я решил навсегда завязать с инженерией и пробиваться в литературу, мама поддержала мое решение, а папа был в ужасе. «Куда? В писатели? Во-первых, это не профессия, а во-вторых, кто его будет публиковать – у нас же нет связей!» – «А ему не нужны связи, он и без них пробьется – у него есть талант». – «Откуда ты знаешь?» – «Не знаю, а уверена!»

Когда Лёня решил податься в артисты, папа еще более расстроился: «Это пустая трата времени, у нас ни одного знакомого в театральном институте, а туда прёт весь Киев!» – «А причем тут Киев? Он поедет в Москву, будет подавать в самое лучшее училище, в Щукинское». – «Это безумие!.. Там конкурс 200 человек на место, я сам читал! Ребята поступают туда по много лет подряд и безуспешно». – «А Лёнeчка поступит с первого раза, вот увидишь».

Она повезла Лёню в Москву, но они на первый тур уже опоздали. Тогда она только ей известными путями пробилась к Рубену Симонову, художественному руководителю Театра им. Вахтангова, и уговорила его прослушать Лёню. После просмотра Симонов тут же написал записку директору Щукинского училища Борису Захаве. Там были такие строчки: «Этот мальчик, как и мы, тоже небольшого роста, но он далеко пойдет, может быть, дальше нас. Присмотрись к нему». Захаве Лёня тоже понравился, и его приняли. Маме невозможно было отказать.

В эвакуации, во время пересадок, на станциях, где в ожидании билетов скапливались сотни, а то и тысячи пассажиров, мама шла к начальнику вокзала и через десять минут возвращалась с билетами, а то и с ним самим, который выходил, чтобы помочь нести чемоданы.

Она никогда не давала взяток, никогда не занимала высоких постов – просто была неотразимо обаятельна и обладала великим даром убеждения. С нашего самого раннего детства она гордилась нами и непоколебимо верила в то, что мы состоимся, не пропускала ни моей, ни Лёниной премьеры, ходила на все наши творческие вечера. Ее великая, безграничная уверенность в том, что мы всё можем, всё умеем, всего достигнем, переливалась в нас и давала крылья, чтобы летать.

– Она умерла в Москве в тот момент, когда вы готовились к выступлению в Киеве?

– Да. Однажды в Театре на Малой Бронной состоялась премьера. Лёня играл одну из главных ролей. В этот день мама долго приводила себя в норму, с утра глотала таблетки, наглаживала юбку и блузку, делала прическу и макияж. Перед спектаклем и в антракте, когда мы с ней прогуливались в фойе, все знакомые подходили и говорили ей комплименты: «Как вы хорошо и молодо выглядите!» И после этого мама заболела. На следующий день она почувствовала слабость. Ее обследовали разные врачи, ей проделали десятки анализов – ничего не нашли. Но маме с каждым днем становилось всё хуже, силы исчезали.

Теперь я понимаю, что это чей-то злой глаз прошелся по ней, но тогда мы не ведали причины и верили ей. А она убеждала нас, что отлежится и придет в себя. Настолько верили, что Лёня улетел на неделю в Сибирь с концертами, а я вместе с женой Майей поехал в Киев по приглашению Дома кино, где был объявлен мой творческий вечер. За мамой присматривала Лёнина жена Аня, ее соседи, с которыми мама дружила, и многочисленные подруги. Приехав в Киев, я каждые два часа звонил, мама довольно бодро отвечала, что всё хорошо. То же самое она сообщала и Лёне. (Только потом я узнал от соседей, как ей было тяжко и как она старалась нам этого не показывать.)

Когда я за час до своего концерта позвонил ей, телефон был долго занят. Я продолжал набирать ее номер и, наконец, услышал страшную новость: мамы больше нет!.. Мы с Майей бросились на вокзал и утром уже были в маминой квартире, где она нас уже не ждала.

Я знаю, я в этом убедился: мамы не умирают до тех пор, пока мы держим их на этой земле своей любовью, всем сердцем, всей душой, днем и ночью. До последней секунды – этим мы продлеваем жизнь нашим мамам. Пока мы не отпускаем их – они с нами. Они идут впереди, расправив сутулые плечи, шаркая натруженными больными ногами. Они прикрывают нас в первой шеренге наступающих на смерть, принимая на себя наши болезни и наши беды. Когда они уходят в темноту вечности, в эту шеренгу становимся мы, прикрывая своих детей. С вечной тоской и негасимым чувством вины я буду вспоминать ее до конца своих дней, мою самую добрую, самую мудрую, самую красивую маму.

– Прочтите хоть несколько строк из вашего стихотворения о ней.

– Хорошо. То, что вспомню:

…О, мамы, мамы, свет и доброта

На нашей одурманенной планете,

Мы полной мерою вас ценим

лишь тогда,

Когда уже вас нет на этом свете…

…Имей я право, я бы в тот же миг

При жизни маме памятник

воздвиг.

Но мама не любила постаменты

И презирала мрамора пуды.

Сказала мне, когда я

был студентом:

«Мой лучший памятник на свете –

это ты!»

…Пусть помнят миллионы сыновей:

Мы – памятники наших матерей!

– Спасибо, пойдем дальше. Особое место занимают стихотворения, посвященные Киеву. Невольно вспоминается Александр Вертинский: Киев – родина нежная,

Звучавшая мне во сне,

Юность моя мятежная,

Наконец ты вернулась мне!

Вы ностальгируете по этому городу?

– Конечно. Там мое детство, моя юность, мои первые друзья, моя первая незабываемая любовь. Я каждый год прилетаю в Киев, выступаю там и встречаюсь с друзьями моей юности, товарищами по институту… Очень радуюсь и очень огорчаюсь.

– Огорчаетесь почему?

– Потому что их всё меньше. Год назад я был в Киеве, мне устроили встречу с сокурсниками. Их было… всего два человека. Остальные разъехались по разным странам или… поднялись на небо и ждут меня там, но мне еще не хочется туда.

– Очень хорошо! Оставайтесь с нами подольше и продолжайте воспевать город своего детства. Помню два куплета из ваших стихов о нем:

Вы видели весенний Киев?

Скворечни новые в саду,

Соборов шапки золотые

Играют с солнцем в чехарду…

…Наш город солнечный, зеленый,

И счастьем улицы полны.

Наш город создан

для влюбленных,

Наш город создан для весны!

– Давно написано.

– Но до сих пор актуально. Продолжайте о нем писать, а мы пойдем дальше листать вашу книгу. Стихи мне нравятся, но часть из них ваши личные, не для широкого читателя, не знакомого с реалиями вашего бытия. Что подвигло вас на публикацию столь интимных откровений?

– То, что эту книгу я адресую спутникам моей жизни, родичам и друзьям. И они на это уже активно откликнулись звонками и письмами с вопросом, где приобрести эту книжку.

– Ну а сейчас от стихов перейдем к суровой прозе жизни. Карантин болдинской осени подарил нам немало пушкинских шедевров. Как вам пишется в условиях затянувшегося «коронного» карантина?

– В этих условиях мне, в основном, только пишется. Отменились все выступления, никуда не лечу, никуда не езжу, в гости не хожу и гостей не принимаю – сижу у компьютера и пишу. За восемь месяцев, с марта по октябрь, завершил две книжки. Сейчас начал обдумывать книгу о замечательных артистах, моих многолетних друзьях, о Юрии Тимошенко и Ефиме Березине (Тарапуньке и Штепселе). Меня уже давно подталкивают на это. С декабря засяду за работу и, надеюсь, в феврале уже смогу передать ее в издательство.

– Каков ваш прогноз на ближайшее время? Одолеет ли человечество чуму XXI в., изменится ли наша жизнь, наладится ли?

– Уверен, что наладится, но, к сожалению, не так скоро, как хотелось бы. С будущего года начнется соревнование вакцин. Если хоть одна окажется стопроцентным победителем, то коронавирус вынужден будет отступить куда-нибудь на другую планету. Мы его торжественно проводим и вернемся на Землю бороться с гриппом. После коронавируса это будет не борьба, а развлечение.

– В последнее время книготорговцы жалуются на резкое снижение интереса к бумажной книге. Тем не менее вы упорно продолжаете издаваться на бумаге. Верите, что читатель сохранит верность многовековому носителю информации?

– Небольшой процент читателей сохранит, но большая часть перейдет и, увы, уже перешла на чтение электронных и прослушивание аудиокниг. Я это определил по своим творческим вечерам: три четверти зала – люди старше 50, те, кто в молодости читал мои книги, бывал на спектаклях по моим пьесам или на концертах, где исполнялись мои сценки или монологи. Я призываю Бога сохранять их подольше!

– Есть ли аудиокниги по вашей прозе? Слушали ли вы их? Если да, то каково впечатление?

– Есть пять книг, о которых я знаю. Их выпускали, избегая контактов со мной, поэтому я узнавал об их существовании через два-три года после их издания. Друзья до сих пор уговаривают меня наказать этих бесстыжих дельцов, подать на них в суд, но я не хочу тратить на это время. Важно, чтобы людям, которые покупают, эти книги нравились. Но увы… Однажды один мой друг включил компьютер с одной из моих повестей, но после первых пяти минут я попросил ее выключить: качество исполнения огорчило.

– И последний вопрос, Александр: согласитесь раскрыть содержание вашего письменного стола? Что ждет ваших читателей и почитателей в ближайшее время?

– Во-первых, эти две книжки, о которых мы говорили в начале беседы. Через месяц-два их можно будет приобрести не только в магазинах, но и по Интернету. Во-вторых, по заказу одного из московских издательств я готовлю к печати книгу с несколькими моими пьесами. Книга будет называться «Смех + грех = успех». Она появится в магазинах в январе. В-третьих, книга о Тарапуньке и Штепселе, двух замечательных людях, прошедших всю войну, объездивших с выступлениями весь Союз, обладавших не только актерским талантом, но и талантом общения с друзьями, зрителями и просто с окружавшими их людьми. В-четвертых, с опозданием сообщаю о вышедшей в Москве моей новой книжке «…а бес в ребро!». Это повесть о запоздалой любви двух репатриантов из СССР, семейных, имеющих детей и даже внуков. Действие происходит в Израиле, под горячим солнцем, в окружении друзей, которые создают яркое, разнохарактерное окружение – и грустное, и смешное, и сочувствующее.

– На ближайшие месяцы вы нас обеспечиваете новыми книжками. Спасибо!.. А что вы пожелаете вашим читателям?

– У болгар есть поговорка: «День, прожитый без смеха, – потерянный день». Так вот, я желаю всем своим читателям, и в Израиле, и в России, и в других «читающих» странах, чтобы, несмотря на любые проблемы, конфликты, подорожания, эпидемии, ни один день их жизни не был потерянным без смеха и улыбок. И я стараюсь внести в это хотя бы минимальный вклад.

 

Беседовал

Владимир ПЛЕТИНСКИЙ

Фото из архива

Александра Каневского