В чистый понедельник

 

Петр Петрович проснулся довольно рано и, по принятому им после праздников обыкновению, посмотрел в зеркало.

Довольно странное лицо!

Гм… Где он видал это лицо?

Не то в «Альказаре», не то в участке… Удивительно странное лицо, а между тем как будто несколько знакомое.

Где они встречались?

В «Альказаре»? Нет. В «Альказар» такое лицо не пустят.

Должно быть, в участке.

Петр Петрович позвонил.

– Черт тебя знает, за чем ты смотришь! Что это висит?

– Зеркало-с.

– «Зеркало-с»! А ты протри глаза-то. Вместо зеркала палитру с ученического бала повесил. Пьяницы!

– Никак нет-с. Зеркало.

Гм… Должно быть, и действительно зеркало, если уверяет.

– А если зеркало, то, значит, грязное.

– Никак нет-с. Чистое.

– «Чистое». Пшел вон!

– Письма тут-с.

– Положи и убирайся.

Петр Петрович взял пиджак и протер зеркало.

Неряхи!

Ну-ка, теперь взглянем.

То есть, шут его знает, как эти зеркала делают.

Ничего похожего!

Какое-то странное лицо, на котором красок хватило бы для целой большой батальной картины.

Красная, синяя, желтая… Престранное лицо. Импрессионистское лицо!

Ей Богу, словно импрессионист взял да смех нарисовал! Тьфу!

Петр Петрович лег, повернулся лицом к стене и начал думать.

Удивительные иногда бывают лица!

Букет какой-то на голове.

Он осторожно пощупал. Нет, голова, а не букет.

Престранно…

Петр Петрович начал вспоминать.

Шут его знает, никак не припомнишь.

Надо позвонить.

– Чего прикажете?

– Чаю давай. Не знаешь? Этакое глупое животное.

– Да вы сами авчирашнего числа изволили сказать, что вы чаю больше не пьете. Чтоб вас, значит, мятой по утрам поить…

– Мятой? Какой мятой?

– Потому, как вы говорили, что от вас очинно винный дух идет, и господа, которые акцизные, к вам очинно за это пристают. Вы авчира даже под кроватью акцизных искали.

– Ты чего ж улыбаешься, негодяй? Ты как смеешь улыбаться? Искал, значит нужно было, если искал.

– Помилте, нешто я улыбаюсь? Мы никогда не согласны даже улыбаться…

– И не смей. Ничего смешного тут нет. Пошел к черту! Чаю…

Петр Петрович прошелся по комнате.

Гм… Акцизного искал. Это престранно: под кроватью акцизного искать!

И мяту хотел пить.

Никогда, кажется, такого удивительного желания не являлось.

Хорошо бы спросить, какой сегодня день.

Неловко только как-то.

Петр Петрович покосился на вошедшего с чаем лакея.

– Куда идешь? Стой.

– Чего ж стоять? Чай подал. Комнаты убирать надоть.

– А я тебе говорю: стой.

– Слушаю-с.

– Иван!..

– Что прикажете?

Нет, черт возьми, неловко.

– Ничего не прикажу!

Петр Петрович прошелся по комнате.

– Чего ж ты молчишь, Иван?

– Мы Иван.

– Чего ж ты молчишь? Тебя спрашивают, а ты молчишь.

– Да вы ничего…

– Мало ли что ничего! Так бы понимать должен. Не первый год служишь. Ты много пил на масленице?

– Никак нет-с.

– Ну, что ты врешь. По лицу не видно, что пьешь? Сразу видно. Безобразие! Пьют до того, что забывают, какой нынче день. Наррродец!

– Никак нет-с.

– «Никак нет-с». Ну, скажи-ка, скажи, какой нынче день?

– Да чего же я буду говорить, ежели знаю?

– А я тебе говорю, скажи.

– А мне и говорить нечего. Знаю.

– А знаешь – скажи.

– А мне и говорить нечего. Вы и без меня знаете.

– Да что ж это, секрет, что ли? Что и сказать нельзя!

– Никаких секретов. А только не к чему-с.

– Ну, а если я тебя спрашиваю, что у тебя язык отсохнет сказать?

– Да не к чему-с.

– Иван!!! Я тебя как хозяин спрашиваю, какой сегодня день? Изволь отвечать – или расчет. Понял?

– Понял-с.

– Стань прямее. Не смей облокачиваться. Отвечай сейчас же. Какой нынче день?

– Понедельник.

– Экая грубая скотина! Гм… понедельник… Слава Богу, что хоть дни-то помните. Пьют до забвенья. Пьяницы. Пшел!

Петр Петрович выпил стакан чаю и прошелся.

Этакий грубый народ – эта прислуга.

Не может хозяину самой простой вещи сказать.

– Иван!

– Что прикажете?

– Кто звонил?

– Еще писем принесли.

– Положи. Пшел.

Что это они расписались сегодня. Ну-ка, посмотреть, кто пишет.

Почерк знакомый. Дядя. А ну-ка, что?

«Презренный племянник!»

Что такое?

«Презренный племянник! С отвращением берусь за перо, чтоб написать тебе эти строки. Ты, конечно, понимаешь и без них, что после того, что было, ноги твоей не должно быть у нас в доме».

Петр Петрович даже глаза протер:

– Что он? Пьян, что ли, старый хрен?!

«Не должно быть в доме. Я рад, что хоть поздно, но узнал, какого негодяя имеет в твоем лице наша старая, почтенная фамилия. Явиться к дяде в дом в прощеное воскресенье, Бог знает в каком виде, и начать требовать от тетки, чтоб она кланялась тебе в ноги и просила прощение! Угрожать иначе разбить все окна! Когда же тетка, по глупости своей и по смиренью, исполнила твое желание, боясь скандала, поклонилась тебе в ноги, – ударить ее ладонью по спине. В особенности, когда ты знаешь, что у нее болят почки. Как ты смел говорить ей, что ее болезнь называется „почками в мадере“. Уверять родную тетку, что она пьяна! И как уверять! Звать прислугу и кричать, что ты должен теперь совершить и пойти под суд, потому что ты потомок алкоголиков и твоя тетка пьет всю масленицу. Лишаю тебя звания моего племянника и тех трехсот рублей, которые тебе выдавал ежемесячно. Кстати же, ты уверял, что в них не нуждаешься, потому что выиграл двести тысяч…»

– Д-да! Вот оно что!

Петр Петрович почесал затылок.

«Двести тысяч. Желаю тебе напиться на них до белой горячки, жаль, что меня не было вчера дома, чтоб сказать тебе все это лично. А впрочем, заочно посылаю тебе свое дядинское проклятие. Тетка тебя проклинает. Дочь моя, а твоя бывшая двоюродная сестра, тебя проклинает. Твой бывший дядя, а теперь зложелатель, Ефим Приватов».

Петр Петрович вздохнул и взял другое письмо с знакомым почерком.

<…>

«Милостивый государь! Надеюсь, что вы уже больше не считаете себя женихом моей дочери. Моя Варенька никогда не выйдет замуж за человека, который мажет зернистой икрой ее мамашу. Да-с! Ваши поступки более чем странны. Если вам не нравились наши блины, вы могли их не есть. Вас никто не заставлял. А мазать икрой голову хозяйке дома – это черт знает что, милостивый государь. Зачем вы плюнули в сметану? Ваше поведение не доказывает в вас благовоспитанного человека. Мне и раньше не нравились ваши шутки и ваш способ развлекать дам. Спросите у любого благовоспитанного человека, и он вам скажет, что это в высшей степени странно: стать в дамском обществе на четвереньки, начать лаять и кидаться на собаку. Я не говорю уже о разбитой во время этой возни любимой жениной китайской вазе. Но вы откусили бедному Милорду половину уха, загнавши его под диван. Несчастная собака теперь отправлена в ветеринарную лечебницу. Это вовсе не так весело, как вы думаете. Но я смотрел на ваши штуки сквозь пальцы, думая: „Жених! Оригинальничает“. Начать, однако, за обедом выбрасывать в форточку жареную рыбу – это уж не оригинальность, это черт знает что, милостивый государь. Я рад одному, что узнал ваши истинные намерения до вашей свадьбы с моей дочерью. Очень благодарен вам за то, что вы любезно разъяснили нам и нашим гостям, что берете, как вы выразились, „эту перезрелую дуру“ исключительно из-за приданого. Очень вам благодарен. Не понимаю только, зачем вам понадобилось сообщать при этом, сколько у вас незаконных детей. Кому это интересно? И это вы осмелились называть „тостом за невесту“. Я затрудняюсь приискать вам приличное название, милостивый государь. И при всем этом вы смели говорить, что ваша невеста, а моя дочь, пьяна! Вы нахал, милостивый государь! А горничная, которую вы при всех обнимали и уверяли, что ее любите, мною сегодня же рассчитана. Можете с ней целоваться. Искренно презирающий вас, Иван Ферефелкин».

<…>

Петр Петрович взялся за следующее письмо.

«Нареченный зять мой и благороднейший из смертных! С неизъяснимым чувством прижимаю тебя к своей отеческой груди и уведомляю, что мы все, всем семейством, завтра же переезжаем к тебе. Благородный, ты не будешь один. Мы сумели оценить и понять тебя. Попав по ошибке в чужую квартиру, предложить, ни слова не говоря, руку и сердце престарелой, болезненной девице, обремененной семью незаконными детьми, – в наш меркантильный век не всякий на это способен. Если бы не твоя расписка, в которой ты обещаешься жениться на моей дочери, я бы сам не поверил твоему благородству, несмотря на то что ты стоял передо мной на коленях и просил моего благословения. Небо да благословит тебя. Семь малюток благословляют тебя от глубины своих незаконных сердец. Ты будешь им отец, а я – тебе. А какою женой тебе будет моя дочь, как раз тебе под стать. Как она поет! Ты это тогда верно заметил, когда делал предложение, что мы все выпивши. Это, брат, у нас фамильное. Меня за это и со службы выжили. До скорого свидания. Мы все тебе кланяемся, кроме моей жены, а твоей будущей тещи: она кланяться не может, потому что сильно выпивши. Какая женщина! Ты ее полюбишь как мать. Засим остаюсь нареченный тесть твой, отечески любящий тебя, отставной четырнадцатого класса чиновник Акакий Елпидифоров».

С Петра Петровича катился холодный пот.

Он вскрыл форменный конверт с печатью какого-то трезвого общества.

«Милостивый государь! Ваше, хотя и очень позднее, появление у меня и выраженное вами желание сделаться членом нашего трезвого общества доставили мне большое удовольствие. Я охотно предложу вас в члены нашего общества и уверен, что вы будете избраны, тем более что ваша манера разговаривать и выражения, которые вы при сем употребляете, как нельзя более подходят к дебатам нашего общества. В виду сего я сегодня в 12 часов буду иметь честь быть у вас…»

Петр Петрович посмотрел на часы.

Было без четверти двенадцать.

Он достал хороший шелковый шнурок от портьеры, подставил стол, снял фонарь, прикрепил к крючку шнурок, сделал петлю, надел на шею и вытолкнул ногами стол.

Когда пробило двенадцать, он уже висел.

 

Влас ДОРОШЕВИЧ (1907)