«Долой израильских агрессоров!», или «Шма, Исроэль!»

Карикатурист Борис Ефимов, он же Борис Хаимович Фридлянд, оказался среди тех евреев, которых в сталинские времена не сажали, а награждали. Даже несмотря на расстрел брата Михаила Кольцова, он всегда был обласкан советской властью. А еще он отличился на ниве разоблачения происков империализма и мирового сионизма. Он прожил без десяти дней 108 лет и, как рассказывают, до последних дней сохранял ясность ума и желание творить. Эта воспроизводимая в сокращении публикация из архива знаменитого писателя была посвящена столетию со дня рождения патриарха советской карикатуры.

 

Борису Ефимовичу Ефимову, народному художнику СССР, действительному члену Академии художеств, человеку, встречавшемуся почти со всеми знаменитыми людьми нашего века и запечатлевшему их образы, довелось увидеть практически всех вождей страны, в которой он жил. Если собрать воедино все работы карикатуриста Ефимова, получится своеобразная летопись столетия. Среди тех, кого он рисовал, столь разные личности, как Троцкий и Сталин, Гитлер и генерал Свобода, Маяковский, Эренбург, Илья Ильф, Евгений Петров, Утесов, Раневская; Борис Ефимов создал дневник Нюрнбергского процесса в рисунках и иллюстрации к произведениям Салтыкова-Щедрина и других русских писателей. На вопрос, сколько карикатур он нарисовал в своей жизни, художник отвечает: «Возьмите 365 дней, перемножьте на количество лет, что я рисовал (рисовать любил еще в детстве), и вы узнаете. Каждый день я что-то рисовал. Если не одну карикатуру, то несколько, серию карикатур. И так всю жизнь».

Давно известно, что карикатура обретает наибольшее распространение в периоды революций, конфликтов, восстаний, войн. Уж чего-чего, а этих ужасов в наш век хватало. «Ровесник века» (и не просто ровесник, хотя именно так он озаглавил книгу своих мемуаров) Борис Ефимов оставил летопись своего времени в рисунке, а это не только оригинально, но, я бы сказал, более впечатляюще, чем другая форма «дневников жизни». Между тем жизнь Ефимова лишь внешне кажется благополучной… Художник, человек, ставший пламенным агитатором советской системы, не раз познавал и другую ее сторону. При этом он подчеркивал, что на нее не в обиде: «Я получил три ордена Ленина, три ордена Трудового Красного знамени, престижный орден Октябрьской революции, „Знак почета“ и, наконец, золотую звездочку Героя труда. Правда, над ней сейчас посмеиваются, но я на это говорю: „Пусть это смешно звучит – социалистического труда – но труд ведь был, да еще какой!»

Художник, выпустивший в 1937 г. альбом «Фашизм – враг народов» и получивший не только признание, но и все блага сталинской системы (в 30 с небольшим – звание заслуженного деятеля искусств, работу спецкора за рубежом), в то же время не избежал и резких ударов по голове. Он своими работами сражался с нацистами в Германии, а на его родине в то же время (в 1938-м) репрессировали его брата Михаила Кольцова.

В годы Великой Отечественной Ефимов был военным корреспондентом. У него сохранилось немало писем, в которых бойцы благодарили за его карикатуры, добавляя при этом, что они так же нужны, как стихи К. Симонова и статьи А. Толстого.

В послевоенное время, хотел того или нет Борис Ефимов, он стал одним из апологетов холодной войны. В его работах все чаще появлялись карикатуры на политических деятелей, чьи имена в годы войны значились среди друзей СССР. Что ж поделаешь, жизнь сложна и полна противоречий. Наверное, не он один создавал видимость веры в то, во что не верил не только сердцем, но и разумом.

•

Родился Борис в Киеве, в городе, очаровавшем его еще в детстве и полюбившемся ему навсегда. Его фамилия до 17 лет была Фридлянд. Своих предков, кроме отца и мамы, не знал. Отец его какое-то время жил на Северном Кавказе, где значился не евреем, а татом, а в 1896 г. приехал в Киев и встретил там удивительно красивую девушку, женился на ней, и у них родились два сына: сперва Миша, а через два года Борис.

В годы Первой мировой войны приграничный Белосток стал ареной особо жестоких боев. «Не знаю, почему, – вспоминал художник, – но вскоре после нашего рождения родители переехали в Белосток, где я впервые познал, как нелегко быть евреем: я был одним из счастливцев, уцелевших после белостокского еврейского погрома 1905 г. Второе еврейское впечатление моего детства – хедер в Белостоке. Подобные учреждения, описанные Шолом-Алейхемом и другими еврейскими писателями, не отразили и части того, чем был хедер на окраине Белостока. Наш меламед был так ленив, что даже наказывать нерадивых учеников он заставлял старших по возрасту. Единственное, что я вынес из хедера, – это язык идиш, на котором люблю поговорить и сейчас. Помню, Леонид Осипович Утесов и Марк Донской приходили ко мне специально для того, чтобы поговорить на идише».

«Я не посещал в детстве ни детский сад, ни дворец пионеров, – рассказал художник, – где меня учили бы рисованию; нанимать учителей мои родители не могли».

Отец Бориса был скромным трудолюбивым человеком. Он умел тачать сапоги, был хорошим столяром, делал чемоданы, ремонтировал замки и чинил часы, к тому же был знаменитым на весь Белосток портным.

В доме Фридляндов, как во многих интеллигентных еврейских семьях в России, выписывалась русская пресса, благодаря чему созданный Аркадием Аверченко журнал «Сатирикон» Борис узнал еще в детстве. Под влиянием «Сатирикона» он стал создавать свои карикатуры. До этого он рисовал много, но в другом жанре. Любопытно, что в хедере, а позже в школе Ефимов учился хорошо; проблемы были только с рисованием.

«А еще помню дело Бейлиса, всех его участников от свидетелей до адвокатов и обвинителей, а более всего страшную атмосферу того времени», – рассказывает Борис Ефимов.

В 1915 г. семья Фридляндов, покинув Белосток, разъехалась по разным городам. Михаил, получивший аттестат зрелости, поступает в Петроградский психоневрологический институт. Отец и мать вернулись в Киев, Борис уехал в Харьков, где был принят в реальное училище как «беженец из занятых противником областей».

Он много читал, посещал театры. Увлечение его рисованием не только не прошло. В Харькове он создал свои первые политические карикатуры. Об их публикации, в особенности в «Новом Сатириконе», 16-летний отрок если и мечтал, то тайно. Он посылал свои работы в другие журналы. И однажды «чудо» свершилось: в журнале «Солнце России» Борис Фридлянд увидел свой шарж на председателя Думы Михаила Родзянко. В этот день и «родился» художник Борис Ефимов.

В 1917 г., окончив шестой класс реального училища, Борис уезжает к родителям в Киев, туда же приезжает из Петрограда его старший брат. Обстановка в Киеве была еще более накаленной, чем в Харькове. Здесь скопилось много противоборствующих сил: большевики и «самостийники», Петлюра и гайдамаки. Было не до учебы и не до рисования. Но от опиума этого искусства Борис отказаться уже не мог. Тогда же он сделал первые не свойственные ему рисунки с натуры, в том числе портреты и акварели.

И все же становиться художником-профессионалом Ефимов не собирался. Профессия врача или инженера, которую часто избирали для себя евреи-интеллигенты, его не привлекала. Он избрал третью «еврейскую» профессию и осенью 1917 г. поступил на юридический факультет Киевского университета. Но учеба закончилась на первом курсе – началась Гражданская война.

•

Я пришел к Борису Ефимовичу в субботу, 9 сентября, в его квартиру на набережную Тараса Шевченко. Только вчера его «мучили» телевизионщики, снимавшие в течение десяти часов. А сегодня он бодр и охотно готов говорить о жизни, о себе.

«Жизнь только издали нарядна и красива», – написал в юности поэт Семен Надсон. «Жизнь прекрасна всегда, – сказал мне за две недели до своего столетия художник Борис Ефимович Ефимов. – Скажу откровенно, конечно я допускаю, тот факт, что человеку исполняется 100 лет, вызывает какой-то нездоровый интерес: как он умудрился? И самый колкий вопрос: как я собираюсь это событие отмечать. Никак не собираюсь и не хочу об этом думать. Хотя, конечно, не откажусь, если меня пригласят куда-нибудь.

Я откровенно не понимаю этого ажиотажа вокруг моего столетия. Возраст – ведь это не заслуга человека. Он дожил. Пусть благодарит Бога и живет себе на здоровье. Почему нужно его за это хвалить? Мне говорят: ну, вы ведь столько сделали… За то, что я сделал, я сполна получил. До 120, думаю, успею еще что-нибудь сделать.

Человеку свойственно размышлять о жизни, о смерти. Конечно, в более пожилом возрасте чаще размышляешь, что придется уйти в мир иной. В молодости, в более зрелом возрасте, когда человек весь в делах и заботах, в радостях и неприятностях, об этом не думаешь. Но приходит время, когда об этом задумываешься все больше. Понимаешь, что “отвертеться” невозможно. Как к этому надо относиться? Я не знаю. Я и сейчас так занят, что об этом некогда думать. Да и вообще, для человеческой природы было бы противоестественно – все время думать о смерти… Ежедневные дела требуют постоянного внимания, и времени думать о загробной жизни не остается. Да и особого желания нет. Успокаивает мысль о том, что после нас останутся наши дети, внуки, наши произведения, а значит – мы не уйдем совершенно.

Недавно было открытие мемориальной доски Кукрыниксам… Я тогда сказал, что есть большое различие между мемориальной доской и кладбищенским надгробием. Речь идет о памяти и тут и там. Но кладбище – это вечный покой, который говорит о неизбежной смерти… А на мемориальной доске мы пишем: „Здесь жили и работали…“ Речь идет о жизни… Мемориальной доской мы напоминаем о творчестве людей, о том вкладе, который они внесли в наше общество...»

Задумавшись, Борис Ефимович со свойственными ему юмором и философичностью заметил, что при всем уважении к замечательному поэту Федору Тютчеву ему трудно с ним согласиться, что в роковые минуты нашего тревожного века мы испытывали какое-то блаженство. Зато скучать не приходилось.

В размышлениях Ефимова не было сетований, обид – тем более. Какой-то природный заразительный оптимизм исходит от этого человека, которому как будто и нет дела до надвигающегося юбилея и поднятой вокруг этого шумихи.

Между тем жизнь Бориса Ефимова лишь внешне кажется благополучной. Художник, первая книга карикатур которого вышла в Москве в 1924 г. при содействии и с предисловием Льва Троцкого, человек, ставший пламенным агитатором советской власти, не раз познал и другую сторону этой системы.

А 1937-й год… oн изведал сполна.

«Достался нам век. Две мировые войны. Такого никогда ведь не было в истории человечества. Три революции, война холодная, которая была довольно горячей. Но не менее страшной была атмосфера 1950-х в нашей стране. Дело Бейлиса выглядело наивной антисемитской выходкой по сравнению с убийством Михоэлса, расправой над Антифашистским еврейским комитетом и „делом врачей“.

Меня часто спрашивают, как я остался жив. Долго сам понять этого не мог. Я уже потом разобрался. Был Хозяин. Его хозяйством была вся огромная страна. В хозяйстве среди прочего ему был нужен опытный карикатурист. А мои рисунки ему нравились. Я не раз имел случай в этом убедиться…»

В канун юбилея я все же спросил Бориса Ефимовича, как коснулись его эти события.

– Коснулись, но совсем по-иному. Я оказался среди тех евреев, которых в те годы не сажали, а награждали: С. Маршак, Н. Рахлин, И. Эренбург и другие. Достаточно сказать, что я получил тогда две Сталинские премии подряд – в 1950 и 1951 гг. Почему так поступал вождь, я ответить не могу.

– Но вы, наверное, в те годы рисовали карикатуры и на «эти» темы?

– Сегодня многого не понять… Конечно же я не хотел рисовать карикатуры на Троцкого и Бухарина до войны, и на «космополитов» после войны. Но я не Джордано Бруно, чтобы сложить голову на плаху. У меня была семья, был сын, которого я очень любил. Вы же помните слова Анны Андреевны Ахматовой: «Тому, кто не жил в эпоху террора, этого не понять».

Борис Ефимович неожиданно улыбнулся:

– Знаете, о чем я сейчас вспомнил? Не в продолжение нашей темы. Где-то в конце 1960-х нас пригласил к себе в «Правду» главный редактор Лукин. Там ждал нас уже видный журналист Давид Иосифович Заславский. Нам предстояло подписывать какое-то очередное письмо против «израильских агрессоров» – вскоре после Шестидневной войны 1967 г. Помню, был дирижер Хайкин, поэт Безыменский, композитор Фрадкин, еще человек семь-восемь. Когда мы подписали письмо и Заславский передал его в нужный отдел, он с облегчением произнес: «Шма, Исроэль!» Вы знаете, что это значит? «Слушай, Израиль!»

Борис Ефимович расхохотался.

– Борис Ефимович, видит Бог, мне не хотелось спрашивать вас об этом, но коль вы уж сами вспомнили о тех временах, то кто или что заставил вас так много сил и таланта потратить на критику Государства Израиль? Ведь вы прекрасно понимали, что в войну 1967 г. Израиль хотя и вступил первым, но он был вынужден это сделать. И уж агрессором его назвать никак нельзя.

– Это, молодой человек, вы сегодня понимаете, а тогда мне звонили видные военачальники и объясняли все по-иному. Даже такой мудрый человек, как Утесов, не понимал, зачем израильтяне напали на арабов. Помню, Драгунский мне не раз рассказывал, что в Войне за независимость Израиль спасли только СССР и Чехословакия.

– А какое у вас отношение к Израилю сегодня?

– Не только сегодня, но и в 1948-м, когда государство создавалось, я понимал, что это правильное решение и воплощение мечты многих поколений. Единственное, что я не разделяю в идее сионистов, это возможность поселения евреев всего мира на исторической родине. Это невозможно после 2000 лет диаспоры, да и не уместятся все на такой небольшой территории.

– Что для вас антисемитизм в нашей стране?

– Я уже вам сказал, что непосредственно на себе я его не ощутил. Но есть другая сторона вопроса: когда насмешливые, а порой злые анекдоты рассказывают евреи сами о себе, это закономерно и допустимо. Но когда я читаю антисемитские статьи, написанные преисполненными злобой к евреям авторами, то реагирую на них, как бык на красную тряпку.

– А были ли в ту пору люди, которые не чурались ЧСР (членов семей репрессированных)?

– После ареста моего брата Миши, видного публициста Михаила Кольцова, которого еще недавно воспринимали как главного журналиста СССР, по воле Сталина в одно мгновение превращенного во врага народа, от меня отвернулись почти все. Единственный, кто не покинул меня в это трагическое время, был Илья Самойлович Зильберштейн, основатель и руководитель знаменитого издания «Литературные памятники». В свою редакцию он взять меня не мог, так как в иллюстраторах оно не нуждалось. Илья Самойлович уговорил В. Д. Бонч-Бруевича, в ту пору директора Литературного музея, чтобы тот дал мне работу. Вскоре Владимир Дмитриевич заказал мне серию иллюстраций к произведениям Салтыкова-Щедрина. Поверьте, в то время это было для моей семьи спасением.

– Вы знали почти всех руководителей нашей страны от Троцкого до…

– С Путиным я пока не знаком, но сегодня альтернативы ему не вижу. А вот Троцкого знал хорошо. Это был легендарный человек. Замечательный организатор и гениальный трибун. Сегодняшние политики говорят много, и порой ни о чем… А Троцкий – совсем другое дело. Его выступления буквально наэлектризовывали массы… Впервые я увидел и услышал Троцкого на митинге в Киеве в феврале 1919 г. Многотысячная толпа, заполнившая площадь, буквально требовала его выхода. Н. И. Подвойский, тогдашний военный нарком Украины, сообщил, что у Троцкого болит горло и ему трудно говорить, но толпа была неумолима. Когда он вышел на трибуну и поднес к козырьку правую руку, толпа буквально замерла. Лев Давыдович призывал на борьбу с многочисленными бандами «белых» и «зеленых», Григорьева и Петлюры. Думаю, что это выступление Троцкого сыграло заметную роль в установлении в Украине власти большевиков. Тогда я еще не мог подумать, что через пять с небольшим лет буду в рабочем кабинете Троцкого в Москве. И тем более о том, что при его содействии в 1924-м будет выпущена первая моя книга с его предисловием: «…Карикатурист, как и публицист, должен быть психологом, то есть должен воспринимать идеи в их личном преломлении и каждый раз в новом человеческом выражении. Без психологического чутья карикатуры вырождаются в утомительные шаблоны…»

– Обо всех советских руководителях поговорить не успеем. Давайте через одного: Сталина пропустим, поговорим о Хрущеве. Вы знали Никиту Сергеевича?

– Как я мог его не знать, если по роду своей профессии пребывал в сфере большой политики? Хрущев действительно сдвинул, несколько изменил сталинский режим, и даже только за это добрый след его в истории останется. Без него не пришел бы к власти Горбачев.

– Вот как раз, если «через одного», поговорим о Горбачеве.

– Я с глубоким уважением и симпатией отношусь к Михаилу Сергеевичу. Этот руководитель избавил мир от страха ядерной войны. Не важно, сделал он это осознанно или настало время для этого. Без его личных контактов с лидерами мировых держав, без его обаяния процесс избавления от страха ядерной войны был бы невозможным. Не случайно во всем мире его встречали с такой любовью… Не встречали ведь так ни Хрущева, ни Брежнева. В США и в Европе впервые увидели советского руководителя, который говорил без бумажки интересно и своеобразно. К сожалению, сейчас страх ядерной войны возвращается. Мы уже не так уверены, как при Горбачеве, что ядерной войны не будет. Я уверен, что человека этого, вопреки его недругам и недоброжелателям, потомки будут вспоминать добрым словом.

– Нарушим «очередность» и поговорим о Ельцине.

– С ним я был менее знаком, чем с другими руководителями, но не могу понять, почему он ни разу не высказался против антисемитизма…

– О политиках хватит. Давайте лучше о людях, которых вы знали и рисовали.

– Если я буду рассказывать обо всех, то мне придется прожить еще сто лет.

– Начнем с Эренбурга.

– Илью Григорьевича я увидел впервые в киевском клубе «ХЛАМ» (Художники. Литераторы. Артисты. Музыканты). Тогда его лохматая шевелюра произвела на меня впечатление куда большее, чем его стихи. Знаете, о нем как о революционере ходили легенды. Нового о нем, боюсь, ничего не расскажу, но один случай, который знаю с чьих-то слов, хочу вспомнить. На каком-то важном совещании писатель, слывший антисемитом, после выступления Эренбурга с ехидцей в голосе спросил: «Интересно, о какой своей родине тут говорил Эренбург?» Илья Григорьевич незамедлительно ответил: «О той, которую предал казак Власов…»

С Эренбургом я часто виделся у своего брата, с которым он дружил. Встречался с ним на Нюренбергском процессе… Эренбурга, так же, как и меня сегодня, часто спрашивали, как он уцелел. На эти вопросы ответить невозможно.

Сталин был антисемитом не в меньшей мере, чем Гитлер. Но при этом в окружении Сталина всегда до конца его жизни были евреи Каганович, Мехлис. Доведя до наивысшего накала антисемитизм в СССР, он при этом раздавал премии «имени себя». Ему, наверное, нужен был карикатурист. Остался жив я. А из публицистов он, возможно, решил оставить Эренбурга…

– А теперь вспомните кого-нибудь из личностей не столь знаменитых.

– А стоит ли о них вспоминать? Но если вы уже спросили, то расскажу об одном моем родственнике, забытом, казалось бы, напрочь. Я сам о нем вспомнил, когда читал роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Вернее, писатель мне о нем напомнил. Он охарактеризовал его как самого страшного из следователей НКВД садиста и палача. Говорили, что он основал на Лубянке «систему конвейера». Держал обреченных по 48 часов без сна и еды, беспощадно избивал их, доводил до безумия, потом «приводил в себя» и в их присутствии подписывал ордер на арест жены, детей и близких. Фамилия его была Черток, звали его Леонид. Он был мужем Сони, сестры моей жены… И такие евреи бывают.

Вообще у моей жены была интересная родня. Один из ее братьев, Борис Волин, был начальником Главлита, то есть главным цензором в области литературы. А о втором я уже сказал. Так вот, этот грозный Леонид Черток закончил свою жизнь более чем трагически, хотя, чтобы совершить такое самоубийство, нужна определенная отвага. Он, разумеется, не мог не предполагать, что настанет и его черед. Но когда за ним пришли, он, видимо, испугавшись всего, что ему предстоит, выбежал на балкон, пока жена открывала дверь, и выбросился с восьмого этажа.

– Не будем заканчивать беседу на таком страшном эпизоде. Давайте поговорим о чем-то более веселом.

– Тогда о нашем общем знакомом, о моем близком друге Леониде Осиповиче Утесове. Многие думают, что он был баловнем судьбы. Это заблуждение. Обид, унижений ему досталось не меньше, чем славы. Напомню известный эпизод. После фильма «Веселые ребята» Александрову дали орден, Орловой присвоили звание заслуженной артистки РСФСР, а Утесову преподнесли… фотоаппарат. Как вы думаете, это легко пережить? А уже в послевоенное время, не при Сталине, при Хрущеве Александров еще раз попытался унизить Утесова, заменив его голос в фильме на другой. Дублер, конечно, обладал замечательным голосом, но это был не Утесов. Помню, я тогда спросил Леонида Осиповича: «Если Александров вас так не любит, зачем же он взял вас в свой фильм?» «Кто кого взял, – ответил мне Леонид Осипович, – это еще вопрос!» Он рассказал мне, что идея создания фильма принадлежала Борису Шумяцкому, председателю Комитета по делам кино. Это он предложил Утесову пригласить в качестве режиссера Александрова только потому, что тот был учеником Сергея Эйзенштейна…

•

Заканчивать беседу с Борисом Ефимовичем не хотелось. Он бодр, остроумен, гостеприимен. Беседуя с ним, я понимал, что веду разговор с Историей нашего века. Точнее, с человеком, в значительной степени олицетворяющем историю и изменчивую политику той страны, которая называлась СССР.

 

Матвей ГЕЙЗЕР

Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные редакции нашего партнера – портала «Исрагео» – архивы известного писателя и журналиста