Подслушанный разговор

Каждый звук, проникающий в комнату, привлекал его внимание. Он старался услышать хоть что-нибудь, способное прояснить его положение. Но вокруг стояла тишина. И чем дольше она держалась, тем громче становились удары сердца.

«Никуда не годится, – пытался настроить он сам себя. – Ты – сильный, взрослый, уверенный и уважаемый в стране и в мире человек! С тобой должны и будут считаться! Откуда эта жалкая паника, присущая разве что какому-то бедному еврею из маленького местечка, жаждущему скрыться от бесчинствующей толпы погромщиков? Неужели она так осела в памяти предыдущих поколений, что без всякого труда отыгрывается на вполне благополучных и знающих себе цену потомках, запугать которых никто и никогда не сможет, ведь они являются равноправными гражданами цивилизованного общества и готовы постоять за свои права!»

После подобных увещеваний стало немного легче. Или так казалось? По меньшей мере он уже не ощущал учащенные удары пульса и спорадические боли в области сердца. И тут послышались голоса. Узнику ничего не оставалось, как прижаться ухом к двери, пытаясь уловить каждое доносящееся снаружи слово.

– А тут кто у тебя? – интересовался низкий мужской голос, принадлежащий, скорее всего, человеку немолодому, страдающему одышкой.

– О, Жан-Пьер, за этой дверью сидит занимательная личность. Депутат Леон Блюм. Слышал о таком?

– Как? Наш бывший премьер-министр?! Не может быть!

– Он самый. Мы держим его на особом режиме: никаких посетителей, никаких журналистов. Напишут какую-то чепуху, а потом оправдывайся перед начальством.

– Не могу поверить! У нас говорили, что он, как и многие его братья-евреи, сбежал из Франции, едва немцы вошли в Париж. Уж у кого-кого, а у него наверняка имелись прекрасные связи и хорошие денежки!

– Но вот не сбежал, дурак! – усмехнулся второй. – Сейчас здесь сидит, отдувается! Ничего, скоро такие, как он, ответят за все! И за наш позор, и за смерть, боль и стыд, и за все страдания, принесенные несчастным французам!

– Все беды от евреев, – согласился первый. – Я не могу открыто поддерживать Гитлера, когда он призывает уничтожить всю эту породу к чертовой бабушке, но что-то правильное в его словах есть.

– И не говори! У нас по соседству жил еврей, некий Антуан Рунфельд. Так он, наглец, всегда исхитрялся ставить свой велосипед рядом с моей изгородью и, в конце концов, сломал ее! Конечно, я поставил наглеца на место, но он закручивал усы, как ни в чем не бывало. А его мерзкий сынок тайком корчил мне рожи! Мерзкие людишки! Надеюсь, Франция полностью избавится от этой нечисти.

Звуки становились тише, говорившие неторопливо удалялись по коридору.

«А ведь я делал для них все что мог, – вздохнул узник. – Все, что было в моих силах. Думал, пытался изменить трудовое законодательство, заботился о безработных и нищих, и – такая благодарность! Что у них осталось в памяти о моей работе, кроме того, что я еврей и находился во главе страны в самое смутное время? Выдумки, досада, злость и ненависть. Помноженные на величайшее военное поражение в истории Франции. Но наша страна жила, живет и будет жить, несмотря ни на что…»

Спустя несколько минут по коридору прошел еще один человек (узник различил стук сапог, значит – военный!) и остановился перед его дверью. Блюм насторожился. Конечно, беспокоиться не стоило. Если за тобой придут, то обязательно двое – таков веками установленный порядок во французских тюрьмах. Значит, тут что-то совсем другое. Кто это может быть?

Щеколда звякнула, переместилась, и дверь со скрипом приоткрылась. В полутемное помещение вошел статный плечистый мужчина в звании капитана. Он остановился у самого входа, с интересом рассматривая арестованного.

– А вблизи вы не производите особого впечатления, гражданин депутат, – заметил вошедший. – Все-таки государственная атрибутика способна существенно изменить не столько внешность человека, сколько наше впечатление о нем. Забавный феномен, как-нибудь надо поделиться своими мыслями с приятелями – им будет интересно.

Узник молчал, ожидая дальнейших фраз. Его интересовала прежде всего цель визита и что последует за ним.

– У вас есть жалобы, господин Блюм? – поинтересовался капитан. – Строгий режим, неприемлемая еда, какие-то личные проблемы? Во избежание всевозможных недоразумений администрация решила поместить вас в отдельной камере. Надеюсь, вам тут спокойно?

– Слишком спокойно, – признался узник. – Тишина начинает сводить меня с ума. За последние шесть часов я только один раз слышал человеческие голоса, хотя лучше всего мне было бы их не слышать.

– Что именно вас возмутило? – спросил тюремщик.

Тогда Блюм кратко пересказал ему содержание разговора надзирателей.

– Это, полагаю, Мондан и Турнесье, – усмехнулся капитан. – Не стоит прислушиваться к болтовне нижних чинов, господин депутат. Их сознание заполонено предрассудками и сплетнями, которые разносятся негодными людишками, завидующими всем, кто живет чуть-чуть лучше, чем они. Примитивный антисемитизм, на который вы, как мне помнится, никогда не обращали внимания.

– Да, в 1936-м, когда я стал премьер-министром, на улицах Парижа в толпе любили покрикивать: «Смерть евреям!», «Долой евреев!». Раньше я не воспринимал подобные вопли провокаторов и хулиганов всерьез, а сейчас почему-то отношусь ко всему этому намного болезненнее. Должно быть, виной тому мое нынешнее положение, капитан… э-э…

– Анри Лекомб де Вуальри, к вашим услугам!

– Не так ли, капитан де Вуальри?

– Пусть вас не тревожат разговоры наших сотрудников. Когда всю жизнь проводишь за тюремными стенами в качестве надсмотрщика, то у тебя поневоле вырабатывается своеобразный характер и взгляды на окружающее. А если вас и будут судить, господин бывший премьер-министр, то не за принадлежность к иудеям и не за социальное отличие от других, а за совершенные ошибки, приведшие нашу страну к катастрофе.

«И он туда же! – возмутился Блюм. – Они не могут понять простейших вещей!»

– Я делал для Франции все, что мог за тот недолгий срок, пока возглавлял кабинет министров, – почему-то стал оправдываться узник. – Сократил рабочий день до 40 часов в неделю, ввел отпуска для трудящихся, ассигновал деньги на социальные нужды, пытался бороться с политическими и экономическими кризисами, провел национализацию… Что же плохого я сделал, господин капитан?!

– Вы, мсье, как и ваши соратники-социалисты, так и не смогли понять, что в недалеком будущем ждет страну, с какими настоящими трудностями она может столкнуться. По сравнению с ними ваши проблемы предстали бы мелкими и ничтожными. Да, вы провели национализацию, в результате чего экономика Франции потеряла свою былую мощь; люди стали меньше работать и продукции тоже начало не хватать, особенно в тех отраслях, которые необходимы для повышения обороноспособности. Ведь у вас на первом месте стояла забота о слабых слоях населения, о бедняках. Зато теперь плохо и богатым, и бедным! Вот оно, то милое равноправие, которого вы добивались всю свою жизнь!

– Вы аристократ, де Вуальри, – заметил Блюм, – вам трудно понять мои действия и планы, в вас говорит голос обиженного класса господ и правителей, сведенного нашими правительствами до уровня рядовых обывателей.

– Обыватели всегда протестуют, – продолжил капитан, – им редко угодишь. Но ведь главное обвинение не в этом, а совсем в ином. Вы проложили путь к власти своему соратнику Даладье, который и подписал предательское соглашение в Мюнхене, бросив на произвол судьбы Чехословакию. Потому что вы, левые, никогда не были настоящими патриотами Франции и давно забыли, с кем мы воевали и воюем все время. А сейчас, когда Франция разгромлена, у вас еще хватает наглости голосовать против предоставления дополнительных полномочий маршалу Петену, по кусочкам собирающему все, что осталось от страны, в то время, когда многие политики и военные второпях разбежались по миру и прячутся в Вашингтоне и в Лондоне! Не стыдно, господин Блюм?

– Я не хочу, чтобы Франция превратилась в диктатуру. Это не лучше, чем немецкая оккупация!

– Не будь вас и таких, как вы, – возразил де Вуальри, – немцы никогда бы не вошли в Париж! Нельзя в предвоенное время тратить бюджетные средства на улучшение жизни народа, если само существование этого народа находится под вопросом и каждый франк должен быть вложен в оборону! Кажется, вы были большим поклонником теории сионизма, мечтали о создании еврейского государства в Палестине? Так вот бы и ехали туда и создавали подальше от милой моему сердцу Франции…

– Франция мила и моему сердцу, – вздохнул узник. – Но, боюсь, вам этого не понять. Мне трудно опровергнуть ваши упреки, хотя мог бы привести немало аргументов в свое оправдание. Но кто из нас не совершает ошибок и кто думает при этом, что ошибается?! Может быть вы, капитан? Лично я всегда исходил из благих намерений!

– Вы все время полагались на благие намерения, мсье Блюм. И в тот момент, когда поддерживали Даладье, несмотря на то, что Гитлер изгонял из Германии евреев, грабя и убивая ваших соплеменников…

– Но я думал не о евреях, а о французах! – возмутился Блюм. – Я прежде всего – гражданин Франции!

– Для Франции было бы лучше, если бы вы прежде всего думали о евреях, – усмехнулся капитан. – Желаю здравствовать, гражданин депутат!

Удостоив узника коротким кивком, тюремщик с силой закрыл за собой тяжелую дверь.

«А ведь в чем-то он прав, – подумал Блюм. – Беда в том, что в чем-то он прав…»

•

Выданный в 1943 г. Германии, Леон Блюм, первый социалист и еврей во главе французского правительства (которое он дважды возглавлял в 1936–1938 гг.), был переведен в конц­лагерь Бухенвальд, где по чистой случайности ему удалось выжить и дождаться освобождения (в отличие от брата Рене, убитого в Освенциме). После вой­ны он вновь на непродолжительное время станет премьер-министром Франции, будет возглавлять МИД, представлять свою страну в ООН и в ЮНЕСКО, но так и не сможет почувствовать себя прежним политиком, готовым к радикальным переменам…

 

Ян ЗАРЕЦКИЙ