«Антисемитизм – проблема мистическая»

Это интервью было взято у Сергея Юрского более четверти века назад, в 1994-м, в его крохотной гримерке в Театре им. Моссовета. Он был давно знаменит, но очень прост и при этом невероятно глубок, являя собой тип актера-интеллектуала. Пусть та беседа станет данью памяти великому Актеру и Человеку…

 

– Сергей Юрьевич, ваша внешность у многих не оставляет сомнений в происхождении.

– Боюсь вас разочаровать, поскольку я рос в русской семье. И я на самом деле не Юрский, а Жихарев – это фамилия моего отца. Фамилию эту он скрывал от меня, потому что за нее пострадал, так как был из священнического сана. Мать моя – еврейка по фамилии Романова. Вырос я в русской среде, русской культуре, надеюсь, хорошего качества. А русская культура хорошего качества для меня всегда включает еврейскую проблему, проблему антисемитизма в России, проблему этих двух религий вообще – отцовской и сыновней, их преемственности, их противостояния… Проблемы эти волновали моего отца как человека из священнической семьи, хотя сам он был неверующим. В конце 1920-х он создал театр, где они с мамой и познакомились. Темой одного из его спектаклей была проблема антисемитизма.

– Насколько я знаю, проблема эта в не меньшей степени волнует и вас.

– Безусловно. Чувство еврейства, своей половинчатости я испытывал на протяжении всей жизни, и только сейчас осмеливаюсь об этом говорить. Я никогда не болтал на эти темы, я от них страдал, ощущая все это лично, в связи с моей внешностью. Кстати, похож я совсем не на маму, а именно на отца.

Лет восемь назад я поехал искать следы семьи. Дома, их имения – ничего не нашлось. Но нашлись старухи, узнавшие меня. Было очень страшно, когда женщина подняла глаза от книги, которую читала с увеличительным стеклом, и крикнула страшным голосом: «Юра!» Это еще одно доказательство, что я похож на отца. Потом, разговаривая с этой женщиной, я услышал от нее: «Вы знаете, что меня мучает? Я похожа на еврейку». Видимо, край такой... Рассказываю это не для добавления случаев, а для понимания той самой проблемы, почему быть похожим на еврея – это плохо. Что нужно в себе преодолеть, чтобы это перестало быть твоим комплексом? Стать евреем и отречься от всего остального? Или отречься от еврейства и стать таким вполне благородным, но несколько акцентированным антисемитом? Как избавиться от этого? Думаю, что избавиться от этого нельзя. Это мистическая проблема. Уже позднее, читая Розанова, видя его истерическое отношение и к иудаизму, и к Ветхому Завету, и к евреям, и к России, и к Евангелию, я понимал, что все это не случайно. Читая Достоевского, я ощущал это. Я писал об этом – моя повесть «Чернов», по которой я снял фильм, отчасти выражает мои ощущения на эту тему.

– Вы для многих олицетворяете тип русско-еврейского интеллигента. Как в вас сочетаются эти два начала?

– Во мне, несомненно, больше русского. Но я слишком долго лично страдал от проявлений антисемитизма, чтобы отрекаться от всего, что с этим связано. Насколько слово «интеллигент» в России связано со словом «еврей»? А оно связано. Независимо от национальности. Связано каким-то мистическим образом. Почти все диссиденты в глазах властей были либо евреями, либо еврееватыми. Когда во многих русских великих людях обнаруживались какие-то еврейские корни, один из корней, одна часть одного корня – это всегда носило сенсационный характер, тогда как обнаружение любых других корней не производило такого впечатления. И здесь опять всплывает чудовище антисемитизма – причем не в виде стороннего монстра, а распыленным в душах всех, населяющих эту гигантскую территорию.

– Два таких разных образа, как Остап Бендер и беззащитный интеллигент в картине «Место встречи изменить нельзя». Находите для себя что-то общее между ними?

– Несомненно. Но Груздев – это жизненный образ. Я легко представляю себе такого человека. Я, может быть, несколько утрировал его страхи, его интеллигентность, но мне это было важно.

– Как русский актер что думаете о еврейском влиянии на русскую культуру?

– Еврейскую культуру я знаю понаслышке. С давних лет моим ближайшим другом был и остается Симон Маркиш. Его отец – знаменитый Перец Маркиш, но сам Симон языка не знал, он знал одно – трагедию отца, гонения, ссылку. Симон постепенно входил в осознание культуры, которую он называл своей. Сейчас он – один из выдающихся знатоков русско-еврейской культуры, живет в Швейцарии, профессор Женевского университета. Но, преподавая там русскую стилистику, русскую литературу, он параллельно читает курсы по русско-еврейской литературе и, думаю, является крупнейшим специалистом в этом вопросе. Поскольку он мой ближайший друг, то эти проблемы всегда занимали нас в разговорах. Его замечательная книга о романе Гроссмана, его статьи об Эренбурге, о Бабеле – все это мне известно. Но именно под влиянием Маркиша я могу сказать, что все эти люди, конечно, не представители еврейской культуры – ни Бабель, ни Эренбург, ни Гроссман, ни Мандельштам. Это русские писатели еврейской национальности. Я уже не говорю о Пастернаке, которого обожаю. Это все – культура нашей интеллигенции, в которую вклад евреев невероятен. Да, она пронизана этим, но пусть это будет восьмым вопросом, 25-м пунктом, но не пятым, и уж никак не первым.

– А с еврейской культурой в собственном смысле приходилось сталкиваться?

– Это произошло недавно – в 1991 г. в Париже, где мне предложили поработать в театре «Бобиньи» и играть в пьесе Ан-ского «Дибук». И хотя «Дибук» имеет два оригинала – на идише и на русском, мы играли по-французски, и я был единственным представителем русской культуры в пьесе, которая пришла отсюда. Я играл чудотворного раввина Азриэля. Ставил спектакль Моше Лейзер вместе со своим другом Патрисом Корьи. Моше был переводчиком пьесы с иврита на французский – его родной язык. Тогда и произошло мое первое прикосновение к молитвам на иврите, а начало спектакля шло на иврите, хотя Моше мне постоянно говорил: «Ты по-русски говори». Я не понимал, почему для него это так важно. Потом у нас был серьезный разговор. Моше родился в Бельгии, но по отцу – из Польши. Он крупный музыкант, постановщик многих опер. Он полагает, что еврейство – это то, что исчезло. Израиль – это другая страна, он много там работал. Еврейство – это то, чего он никогда не видел. Это там – в России, в Польше. Там мелодия, там песня. И русский язык ему нравится, хотя он ничего не понимает. Вот эти репетиции и 50 спектаклей, которые мы сыграли в Париже и Брюсселе, были для меня прикосновением к этой очень далекой чужой культуре. Я чувствовал барьеры внутри себя, через которые мне было очень трудно перешагивать. У меня возникали конфликты с коллегами, для которых этих барьеров нет, поскольку они западные люди – кто-то еврей, кто-то нет, но они перешагивали через это с легкостью. А я – нет.

– А потом вы были в Израиле. Это для вас просто заграница или нечто большее?

– А потом я был в Израиле на гастролях. Когда я, наконец, первый раз в жизни оказался в синагоге – это была синагога у Стены Плача, – мне предложили надеть кипу. По спектаклю мне все это было уже знакомо, но кипы у меня не было, а была кепка. И я стоял и видел те самые поклоны, так трудно дававшиеся мне во время спектакля. Теперь я видел это в натуре, я видел людей в коротких штанах и белых чулках – в том самом костюме, в котором играл, к которому так трудно привыкал. А они стояли рядом, и один все поглядывал на меня. Я поглядывал на него, несколько раз мы встретились взглядами и, наконец, он спросил: «Давно эмигрировали, Сергей Юрьевич?» «Я не эмигрировал, я на концерте», – ответил я. «Я вас по кепке узнал, – сказал хасид. – Она, как у Маргулиса во „Время, вперед!“, а вообще я вас знаю, потому что я в массовке снимался в „Золотом теленке“ в Одессе». Мы вышли. Моя жена присоединилась к нам. Он сказал: «Я вам сейчас покажу некоторые закоулки Иерусалима, зайдем ко мне домой, выпьем водки». И, конечно же, по дороге задал тот самый вопрос, с которого вы начали: «Но вы же еврей?»

Что для меня Израиль? Там много идейных людей. Это редкость. В других странах я с этим не сталкивался. Бывают люди интересные, но люди идеи… И потом – Иерусалим. Несравненное и незабываемое впечатление от приближения к этому городу. Я возвращался в Иерусалим в разное время суток – и утром, и днем, и вечером, и ночью. Каждый раз это было непередаваемо, ни на что не похоже…

– Какое имя в еврейской культуре вам хотелось бы выделить?

– Скажу о личности, которую считаю одной из главных фигур уходящего века. Это Жаботинский. Владимир Жаботинский, несомненно, великий писатель. Одно из потрясений моей жизни – роман «Пятеро». Это потрясающий русский язык, использующий и тот одесский говор, которым пользуется Бабель, но Жаботинский умеет отойти от этого акцента и перейти в хрустальный петербургский русский язык, рассказывая о том, что его волновало. Трагически необыкновенно. А стихи Жаботинского, которые сейчас мало знают... Писал он на восьми языках, но русский был все-таки его первым языком, хотя он выбрал свое еврейство и сказал: «Я – еврейский писатель».

– Многих друзей потеряли с началом последней эмиграционной волны?

– Друзей у меня всегда было немного. С одним из близких – Симоном Маркишем – нам удалось не потерять друг друга. Из моих дорогих, очень близких друзей я назову немногих. Это Михаил Данилов – артист БДТ. Сейчас он тяжело болен, лечится в США. Мой друг – Олег Басилашвили, с которым мы видимся очень нечасто. Жизнь разводит и Москва-разлучница. Но все-таки наше с ним сидение в одной гримерной в течение многих лет – самых главных лет становления в театре – соединило нас навсегда. И мой друг Михаил Агранович – кинооператор, более всего прославившийся фильмом «Покаяние». Я снимался в нескольких его фильмах, а потом, когда стал режиссером и делал фильм «Чернов», снова работал с Аграновичем. Вот этих четырех людей я назову как самых близких.

 

Беседовал Михаил ГОЛЬД