Дневник «одесской Анны Франк»

Это место знакомо жителям Одессы. Городские экскурсоводы приводят сюда, к дому № 7 в пер. Нечипоренко (ранее Авчинниковский) группы туристов. Здесь находится дом Люси Калики – «одесской Анны Франк», как называли ее при жизни. В подвале этого дома она вместе с мамой и сестрой прожила 820 страшных дней и ночей до самого освобождения города. Так же, как и Анна Франк, 18-летняя Люся вела дневник, но, в отличии от Анны, чудом сумела выжить в огне Холокоста.

Люся Калика родилась в сентяб­ре 1923 г. В июне 1941-го, окончив школу, полная радужных надежд на будущее, она в счастливом упоении кружилась в вальсе на выпускном балу. «Никто тогда не предполагал, что завтра утром из репродукторов прозвучит страшное слово „вой­на“», – писала Люся в своем дневнике.

Жители Одессы, надеясь на быструю победу Красной армии, были уверены, что бомбить город немцы не станут. На заборах и стенах домов были развешены плакаты: «Одесса была, есть и будет советской!» и «Одессу мы никогда не отдадим!». Но спустя месяц начались интенсивные авиационные налеты, унесшие жизни тысяч людей, а центр города был полностью разрушен. Началась неимоверная паника и массовая эвакуация. Первыми по железной дороге и по морю, вывозя оборудование, Одессу покидали заводы. Спасая жизнь, люди рвались в порт, на корабли, которые смогли бы вывезти массу беженцев, но и их пытались уничтожить. Тогда же произошла известная трагедия парохода «Ленин», торпедированного и затонувшего сразу же после отплытия из порта.

Вместе со старшей сестрой Ривой и матерью Женей (отец в 1928 г. оставил семью, переехав в Америку) Люся застряла в оккупированной Одессе. Жене не удалось достать посадочные талоны на пароход. Вся надежда была на Риву: отец ее ушедшего на фронт жениха Додика Ленского когда-то работал в порту. Люся пишет: «Ленский на все наши вопросы отвечает, что достанет посадочные талоны. Для своей семьи и для нас. Он ведь не хочет, чтобы мы погибли». Но Ленский-старший тем не менее свято верил Сталину, что Одессу не сдадут, и в эвакуации надобности не видел.

Все надежды окончательно развеялись, когда 16 октября после двухмесячной кровопролитной обороны Красная армия оставила город и в него вошли немецкие и румынские войска. На территории от Днестра до Южного Буга Румынией было образовано губернаторство Транснистрия, полностью подконтрольное нацистской Германии. Население города ликовало: при новой власти жизнь наконец-то изменится к лучшему! Оккупантов жители встречали цветами.

До начала вой­ны в Одессе проживало около 180 тыс. евреев, то есть треть всего населения города. К началу оккупации эта цифра уменьшилась наполовину. Разжигаемая оккупантами и коллаборационистами ненависть к евреям, оставшимся в городе, росла с каждым днем. На улицах появились плакаты: «Гоните жидов из страны, только так вы быстро закончите эту бессмысленную вой­ну!»

«На улицах Одессы все больше и больше колонн евреев. Мы начинали понимать, что вскоре придет наш черед», – писала Люся в своем дневнике. С первых дней оккупации семье Калика, как и другим евреям Одессы, пришлось пройти все круги ада, находясь на волосок от смерти. Чтобы не попасться немцам, Люся с матерью и сестрой метались между домами: то заночуют у Ленских, то у себя в доме.

22 октября в здании НКВД, где теперь находилась румынская комендатура, произошел взрыв мины, заложенной саперами Красной армии еще до сдачи города советскими войсками. Под обломками здания погибли 67 человек, в том числе румынский комендант города генерал Ион Глогожану. Ответственность за происшедшее была возложена, разумеется, на евреев. С этого момента в городе началась организованная концентрация евреев с целью уничтожения.

«В садиках Александровского проспекта были построены виселицы, – писала Люся, – а ночью из Авчинниковского переулка выгнали евреев и коммунистов и повесили. В этот момент нас не было дома, мы ночевали у Ленских. На сей раз пронесло».

23 октября румынские солдаты и местные жители, устроив «день террора», выбрасывали евреев из квартир и тысячами гнали их в колоннах по улицам города. Часть колонн загнали в городскую тюрьму, другую часть – в пороховые склады на Люстдорфской дороге, где заживо сожгли около 30 тыс. евреев. Запах сгоревшего мяса еще два месяца стоял над городом.

«23 октября я с Ривой возвращалась к Ленским, – пишет Люся. – Мы уже должны были перейти дорогу, как появилась колонна женщин и детей. Их вели из тюрьмы. Я говорю сестре: „Давай встанем, они ведь уже из тюрьмы“. – „А мама?“ – спросила она. Конвоир указал автоматом: в колонну. Я отбивалась: „Я не юдин!“ Слава богу, обошлось!» Вскоре они заметили другую колонну, которую гнали в тюрьму, а в ней – мама и Ленские. И примкнули к ним. Тогда они еще не знали о том, что евреев в колонне из тюрьмы, куда они не встали, вели под Одессу и живьем сожгли в бараках...

По дороге в тюрьму, в рыбном павильоне на Привозе, им устроили досмотр, отобрав все ценные вещи. «Нас набили в часть корпуса, где были люки для слива воды. Каждый раз раздавался крик падающих в люк. Солдаты заставляли снимать сапоги. Стаскивали с плеч рюкзаки. За оказанное сопротивление избивали».

Продержав их на Привозе несколько часов, семью Люси в колонне, подгоняя автоматами, погнали по Пушкинской улице, где повсюду лежали трупы. «Старики, больные в страхе быть расстрелянными стараются из всех сил не упасть», – пишет Люся. Их гнали в Большую синагогу.

В переполненном внутреннем дворике синагоги, не ведая, что им предстоит, евреи, прижавшись друг к другу, обреченно стояли под дождем. В углу на земле рядом с Люсей сидела и хохотала девушка, сошедшая с ума. Было страшно. «К ночи произошла смена караула, – пишет Люся. – Румынский солдат разрешил подняться на деревянные балконы, чтобы укрыться. Мы с радостью улеглись на полу. Солдат предупредил: когда начнет светать, немедленно спуститесь. Затем он принес детям по кусочку хлеба, а между мужчинами разделил пачку табака. Я буду его помнить всегда».

Утром 24 октября они спустились с балконов. Своей дальнейшей судьбы не знали. Поговаривали, что их ждет расстрел... К концу дня, построив в колонну, голодных и измученных, их вывели из города на Черноморскую дорогу, по обеим сторонам которой валялись груды одежды и распотрошенных рюкзаков, оставленных евреями, и к ночи пригнали в набитую до отказа тюрьму.

В темноте масса вновь прибывших хлынула в открытую широкую дверь мастерской, топча орущих людей, лежащих на полу. Люсе и ее родным удалось втиснуться в тюремную мастерскую. А назавтра на рассвете солдаты вывели из бараков и построили всех мужчин. Среди них был и Ленский. Больше его никто не видел...

В тюрьме не давали ни воды, ни пищи. Выживали те, кто получал передачи от неевреев. Под видом русской девушки Люсе чудом удалось, надвинув на глаза платок, покинуть тюрьму, чтобы принести из дома съестное. «Я на улице! Я вне тюрьмы, – пишет она. – Но что это делается? Все ворота домов по Черноморской дороге и в городе закрыты. На них мелом нарисованы большие кресты. Это значит, что в домах евреев нет. У меня сжимается сердце. Никогда еще я не видела такую притихшую, такую печальную Одессу».

Добравшись до дома и набрав продуктов в рюкзак, она отправилась на квартиру Ленских. Не поверила своим глазам, когда увидала там маму, сумевшую, как и она, выйти из тюрьмы. «Нагруженные продуктами, мы отправились в обратный путь. Успели вернуться к началу комендантского часа. Немец на воротах не хочет нас впустить. Он принимает нас за русских, приносящих еду евреям. Мы ему сказали: „Мы – юдн!“ – и переступили порог. Он стоял и смотрел нам вслед, ничего не понимая. А евреи нас окружили и просили еды для голодных детей».

К всеобщему счастью, 3 ноября их неожиданно выпустили. «Вдоль Черноморской дороги по тротуарам и мостовой двигалась сплошная живая лавина. Глазом нельзя было охватить ни начала, ни конца этой движущейся массы людей. Пока нам дозволено было еще жить, нашив на одежду желтую шестиконечную звезду», – пишет Люся. Этот немецкий приказ, в очередной раз рискуя жизнью, она смело проигнорировала.

Только в течение первой недели оккупации нацисты уничтожили около 10% жителей города. В конце 1941 г. регистрация еврейского населения, произведенная румынами, выявила лишь чуть более трети общего числа евреев на день начала оккупации.

Из 700 узников тюрьмы выжили немногие, в том числе и семья Люси. Им повезло: неоднократно обманывая смерть, они не стали жертвами карательных акций. Но в то страшное время Люся и ее родные еще не догадывались о том, какие суровые испытания вскоре выпадут на их долю.

«Мы жили в квартире по Авчинниковскому пер., 7, кв. 15, которая имела второй выход на Александровский проспект, 15. Эта квартира в дальнейшем спасла нам жизнь», – отмечает Люся. Но самое главное – в доме имелся подвал. Никто из них не мог и предположить, что именно он станет их убежищем с января 1942-го до апреля 1944 г., когда город освободили войска Красной армии.

«Мама заколотила люк со стороны кухни, – гласит запись в дневнике. – Крышка люка была 70x70 см. Подвал длинный, метров семь, и шириной 2,5 м. Пол в нем был земляной, сырой. Стены каменные, грязные. Долгое время туда никто не спускался. Все покрылось плесенью и паутиной».

10 января 1942 г. румынское правительство опубликовало указ о создании гетто на Слободке (пригород Одессы. – Э. Г.), куда были выселены около 35 тыс. оставшихся в городе евреев. Эта участь ожидала и семью Калика. Многие надеялись, что партизаны через пару недель освободят евреев. Рива предложила переждать это смутное время в подвале. С этой целью было решено поставить старый диван на крышку люка. Решили обратиться к соседям с просьбой помочь. Это было опасно для жизни, но в результате именно их соседи, сестры Кантарович, спасли Люсю и ее близких. «Если бы их не было, никто другой не смог бы нам помочь в нашем убежище», – писала Люся.

Ольга и Елена Кантарович были молодыми женщинами, проживавшие вместе с матерью Мирьям. «В первые минуты оккупации они немедленно сделали себе караимские документы. Жена их брата, русская, была архитектором и очень умело исправила паспорта. И типичные евреи стали караимами. Во дворе не понимали разницу между караимами и евреями. Немцы караимов не трогали».

Сестры Кантарович были оставлены в городе для подпольной работы. Впоследствии по заданию подполья Люся, находясь в подвале, изготовила из хлебного мякиша, полученного от сестер, печать румынской префектуры, которую Ольга и Елена, познавшие на себе задержания и допросы в румынской сигуранце, передали партизанам.

Устраиваясь, в подвал снесли все необходимое: пятиметровый ковер, керосиновую лампу, свечи, спальные принадлежности, одежду, воду, запас еды. Сестры хранили в подвале приемник «Телефункен», который возвращали туда после каждого приема сводок Совинформбюро.

Начался мучительный, наполненный страхом смерти отсчет времени... Первые минуты пребывания в подземелье Люся запомнила на всю жизнь: «Мы остались в жуткой тьме. Прошло какое-то время, мы набрались смелости и шепотом начали разговаривать. Потом зажгли лампаду, прикрыв ее. Первый день был бесконечным».

Леденящий душу страх требовал выхода. Люся решила вести дневник. «Я начала вести дневник. Описываю минуты, шорохи. Час прошел, несколько часов, первый день миновал... А ведь, может быть, придется сидеть 14 дней! Два дня – вечность! Тьма, тишина. Сидим в шоке. Боимся зажечь спичку, ведь в потолке щели, это может нас выдать. Минуты тянутся ужасно долго. Мы прислушиваемся к шорохам».

Вскоре в подвал неожиданно прибыло пополнение: две тетки сестер Кантарович – 85-летняя Меня с железной кроватью и 56-летняя Циля. А через несколько дней к затворникам присоединилась 40-летняя Маня с двумя детьми - трехлетним Изей и 12-летней Людочкой. «Нас стало восемь человек», – сообщала Люся.

В дневнике появляются записи: «Прошло пять дней», «Сегодня уже 10-й день», «Прошел месяц, а мы рассчитывали на 1–2 недели. Мы в панике, в ужасе, в страхе».

Им было слышно, как переговариваются соседи, растаскивая мебель для отопления дома. «Они вытаскивают мебель из нашей квартиры, дерутся из-за вещей. Мы в страхе, боимся, как бы им не понадобился изуродованный диван, прикрывающий вход в наше убежище».

Когда врывались с обысками немцы, Люся и Рива, холодея от ужаса, поддерживали потолок подвала, чтобы те не могли их обнаружить. «Немцы искали евреев. Я с сестрой, поддерживаем снизу доску в том месте, где немцы спотыкаются, чтобы они не почувствовали пустоту под полом. В этот момент Изя хватал мать за шею и начинал что-то громко говорить. Та закрывала ему рот ладонью, а если это не помогало, накрывала его подушкой. Он пугался и замолкал. А Меня тут же начинала плакать».

Один раз в сутки, ночью, сестры Кантарович открывали люк, просовывали им кувшин с водой и забирали помои. Первое время женщины из подвала передавали наружу вещи и драгоценности, чтобы «караимы» могли обменять все это на еду.

Но надежды на скорое освобождение не оправдались. Настал момент, когда продавать стало нечего, еды не было, питались мамалыгой. Жить в подвале становилось почти невозможно: на полу от сырости прогнил ковер. Люся и ее близкие уже решили покинуть убежище, но «караимы» отговорили, боясь, что немцы узнают об их укрытии. Тогда им всем грозит смерть.

Жизнь в заточении становилась невыносимой. У Мани нервы были на пределе, она даже угрожала убить Изю, если родственники не помогут ей выбраться из подвала. Маня покинула убежище спустя восемь месяцев – родные сделали ей поддельные документы и вывезли в село. «Ушла Маня с детьми, но моральный климат у нас не улучшился, – писала Люся. – Тетя Меня постоянно ссорилась с тетей Цилей». В таких условиях им приходилось выживать вместо предполагаемых двух недель целых 820 дней, каждый из которых был как год.

Живя лишь ожиданием конца вой­ны, обитатели подвала с жадностью вчитывались в газетные статьи. «В январе 1943 г. нам стали подсовывать под крышку люка газеты, – писала Люся. – В одной статье мы прочли, что „cлава Богу, исчезли пятна на солнце над Одессой от 300 тыс. из гетто на Слободке“. Уничтожили людей. За что? За что мы сидим в таких жутких условиях? Даже в тюрьмах преступников так не держат годами на сырой земле, без света и воздуха. Там людей выводят на прогулку на какие-то минуты. Сводки с фронтов, падение городов нас добивали. Когда стали сообщать, что немец под Сталинградом, это была трагедия. Мы теряли надежду на освобождение. А газеты дезинформировали читателей о состоянии армии Паулюса под Сталинградом. Мы читали между строк, домысливали. Наконец, окружение 6-й армии Паулюса и взятие его самого в плен. Вот была радость. Это начало конца. К нам возвращалась надежда».

И вот наконец долгожданный день освобождения настал. Они не могли этому поверить. «Наутро 10 апреля 1944 г. Ольга и Елена с радостью объявили: „Русские вой­ска в городе – выходите!“ Наше состояние не описать. Мы мечемся по подвалу в растерянности. Сестры кричат сверху: „Выходите же!“» Вне себя от радости, худые и изможденные, Люся с сестрой и мамой с трудом выбрались из подвала. Не в силах вымолвить слова от счастья и пережитого горя, они без конца рыдали...

«Я не могла отвечать людям на вопрос, где я была и как спаслась, – вспоминала Люся. – Я молчала, и слезы у меня лились, в горле появлялся спазм. Года два я не могла с кем-то на эту тему говорить. Затем долгие-долгие годы я уже рассказывала, но всегда плакала. А тогда мы вошли в пустую квартиру и начали входить в жизнь „наверху“».

Поверить в освобождение им помогли военные корреспонденты. «Через минут десять вдруг к нам приходит сосед, военный корреспондент, и с ним еще трое иностранных. Один из них – из Нью-Йорка. Они потрясены. Крутятся вокруг люка, становятся на колени, пытаясь заглянуть в подвал. Не знают, как спуститься вниз. Стать во весь рост им не удается. Они задают нам бесконечные вопросы: где мы спали? что мы ели? где был туалет? Их все интересовало и все потрясало. Они все фотографируют».

Жизнь «наверху» постепенно налаживалась. Закончив учебу, Люся работала детским врачом, спасая жизни, – ведь и ее жизнь тоже была спасена. Мужем ее стал Иосиф Штрах, тоже врач. Более 30 лет она проработала в областной детской больнице г. Мукачева в Закарпатье. В 1992 г. вместе с мужем и семьями дочери и сына репатриировалась в Израиль. Мама Женя переехала к ней и дожила до 89 лет. Сестра Рива, не дождавшись с вой­ны жениха, вышла замуж, родила дочь и жила в Одессе.

Сестры Кантарович после освобождения города прожили долгую жизнь. В Израиле Люся обратилась в «Яд ва-Шем» с просьбой о присвоении им звания Праведников народов мира посмертно, но получила отказ, поскольку это звание присваивается только неевреям. Но документы о подвиге сестер хранятся в архивах музея.

Всю свою жизнь Люся задавалась вопросом: почему именно их еврейская семья уцелела? И не могла на него ответить. «Я всю жизнь думаю, – писала она, – как это могло случиться, чтобы из всей этой массы! массы! людей, которых я видела своими глазами, мы остались в живых – я, Рива и мама!.. Потрясающе!!!»

Мужественно совершая ежедневный подвиг, Люся и ее близкие остались живы, выдержав в заточении «820 дней унижений, страданий, страха и надежды». Этими словами Люся закончила свой дневник, который не сохранился, полностью истлев в сыром подвале. Перед репатриацией Люся восстановила по памяти и дополнила дневниковые записи, ставшие книгой «Одесса. 820 дней в подземелье», изданной на русском и английском языках. Ее экземпляры хранятся в еврейских музеях и центрах по всему миру.

Сердце Люси Калика, «одесской Анны Франк», перестало биться на 91-м году жизни в Петах-Тикве в Израиле, где она скончалась 22 февраля 2015 г. Светлая ей память!

 

Эстер ГИНЗБУРГ