«Домострой – это ужасно удобно»

Год назад я брала интервью у легендарного Эдуарда Кузнецова (общественный деятель, писатель, журналист, публицист, правозащитник, бывший узник Сиона; в 1961 г. был приговорен к семи годам лагерей за антисоветскую деятельность, в 1970 г. – к смертной казни за участие в заговоре с целью захвата самолета для выезда из СССР, которая позже была заменена на 15 лет лишения свободы, из которых Кунецов отбыл девять, после чего был освобожден в результате обмена на советских разведчиков и приехал в Израиль, где работал редактором в русскоязычной газете, а в 1982 г. вместе с Г. Морделем возглавил первый в истории Израиля список русскоязычных эмигрантов «Самех» на выборах в Кнессет.) И вот теперь я снова возвращаюсь в этот большой дом под Иерусалимом, в саду которого стоят вековые тутовники, вокруг, в сосновых лесах, растут грибы и дикая вишня, а с балкона открывается вид на столицу.

Пока мы проходим через сад в дом, Эдуард выглядывает из окна и здоровается. От неожиданности я вздрагиваю и задираю голову, а Лариса, его жена, отвечает со смехом: «Ты прямо как Джульетта на балконе!» «Джуль­етта» исчезает где-то в просторах дома, а мы садимся за барную стойку на нижнем этаже и беседуем с Ларисой Герштейн – бывшим вице-мэром Иерусалима, певицей, композитором и просто красавицей.

 

– Лариса, у вас такая насыщенная биография. А вы кем себя ощущаете в большей степени: политиком, певицей или женой героя? – спрашиваю я, пока Лариса наливает мне домашнюю наливку.

– Я, конечно, в первую очередь жена. Как ни странно, я полагаю, что моя огромная жизненная удача – это то, что я ухитрилась выйти замуж за такого человека.

– А как вы заинтересовали его?

– Я думаю, что я забавная. Мне с собой не скучно никогда, я даже не понимаю, что это значит. Он иногда говорит, особенно после рюмочки: «А все остальные еще хуже». Так что это комплимент. Хотя поженились мы уже в достаточно зрелом возрасте. Мне было 30 лет, и у меня был ребенок. Мне было очень трудно. Приходилось браться за любую работу, чтобы прокормиться. Я помню, как снимала койку в Тель-Авиве. Койку, не комнату! Вот оттуда, наверное, и пошла эта мечта о своем доме, это стремление к большим пространствам.

 

Сегодня Лариса и Эдуард живут в большом трехэтажном доме, в котором часто собирают друзей. А в бытность Ларисы заместителем мэра Иерусалима здесь даже проходили официальные приемы с музыкой и танцами. Но тогда, сразу после приезда, об этом можно было только мечтать.

 

– У меня было одно платье – арабская галабея, купленная на рынке. Я его вечером стирала, а утром – оно было как картонное – обминала на себе и так плелась по своим многочисленным делам. Кем я только не работала, мама дорогая! И лаборанткой, и машинисткой, и культ­работником, и даже игрушки раскрашивала.

– А как вы петь начали?

– Это совершенно анекдотическая история. Я студенческие каникулы проводила в Доме творчества кинематографистов в Репино, потому что папа был документалистом. И как раз в день моего рождения, в 20 лет, я играла в бильярд с Галичем. В этот момент вошел папа и подарил мне гитару. А с тем, как он ее купил, тоже была связана очень интересная история. Папа шел по улице и увидел очередь. А в Советском Союзе, как вы знаете, было железное правило: видишь очередь – вставай! И вот он отстоял эту очередь, и выяснилось, что продавали гитары по 7 руб. за штуку. Он и взял.

– И эта очередь оказалась судьбоносной в вашей жизни.

– Да. И Галич показал мне первые два аккорда. На этом уроки закончились, и с тех я бренчала не переставая. Я сама научилась играть. Я вообще музыкально очень одаренная, я чувствую ноты. Я и на рояле играть научилась сама, на слух. У меня поразительная координация между мелодической мыслью и руками. Хотя слух не очень, будем откровенны.

– И вы начали петь.

– Я же сначала не пела в полном смысле этого слова. Я бренчала и под свое бренчание пела слова.

– Как акын.

– Чисто как акын! Я же родилась в Киргизии. У меня до сих пор перед глазами эта сцена: представьте себе, на грузовике с открытыми бортами сидит сказитель (манасчи) с комузом, а по кругу другие грузовики освещают его фарами. И толпы народу, которые впитывают каждое его слово. Мы с папой, мне лет пять, стоим среди этой толпы и часами слушаем это пение. Это завораживающее зрелище, скажу я вам, гипнотическое. Час за часом он поет, и толпа внимает каждому слову. И так всю ночь, до рассвета. Поэтому я всегда пела то, что вижу.

– Сейчас на ходу сможете придумать?

– Да запросто. Чашка кофе и девица, что напротив, – красота. Надо, вроде, удивиться, это явно неспроста! И в глазах ее струится смех, и радость, и печаль. Просто чудная девица – ничего теперь не жаль… И так можно до бесконечности.

– А музыку можете сочинить?

– Запросто. Любую. Если бы у меня было образование, то, наверное, композитор был бы недурственный. Поэтому я и не ценю этого дара, он мне слишком легко достался.

 

Практически всю мебель, включая бильярдный стол и сауну, Лариса собрала сама. У нее есть собственный верстак, пила, набор профессиональных инструментов. О том, как она обтягивала сукном бильярдный стол, как распиливала упавшее дерево на кусочки, чтобы из него смастерить барную стойку, как нашла старое кресло и отреставрировала его, Лариса говорит с той же страстью, что поет стихи. Взгляд мой падает на гобелены, которые висят на стенах. Я, как заядлая вышивальщица, не могу не спросить:

 

– А эти картины вы тоже сами вышили?

– Нет, ну что вы. Стыдно признаться, Маечка. Я, ко всему прочему, еще и барахольщица. Это я купила на блошином рынке. Я обожаю барахолки, я обожаю дешевку. Я могу купить, отмыть, починить и повесить.

– Я знаю, что, кроме всего прочего, вы же еще и амбидекстер.

– Это что такое?

– Вы одинаково хорошо владеете обеими руками.

– А, это да. Я умею все, даже писать одновременно обеими руками. Кроме одной вещи. Мне очень тяжело держать нож в правой руке. Ножницы я уже научилась, а вот нож пока не могу. А как меня лупили по рукам в детстве в этой киргизской школе, мама дорогая! Руки у меня были красные. И в углу я все время стояла со слезами и соплями. Кончилось тем, что я к девяти годам не знала грамоты. В итоге меня папа научил ивритскому алфавиту, и я под его диктовку писала письма дедушке на идише. Писать надо было в другую сторону, и мне это было легко…

– И как вы стали такой умной?

– А мне очень повезло. Ведь я родилась в ссыльной зоне. У нас было 15 профессоров медицины. И когда выяснилось к четырем годам, что я не разговариваю, просто не умею произносить ни слова, мама забила тревогу. И один старенький профессор-педиатр ее успокоил: мол, заговорит. И я заговорила.

 

В детстве у Ларисы было прозвище Кулёк. Ее усаживали на стул, она сидела смирно, как кулёк, не произнося ни слова, глядя черными глазищами и внимательно слушая.

 

– Больше всех на меня, конечно, повлиял мой папа (Юз Герштейн, кинорежиссер. – М. Г.). Он со мной проводил столько времени! Пел, свистел, рисовал, танцевал, ставил мне пластинки. Он был талантлив необыкновенно. Он был самым любимым человеком в моей жизни. И вот теперь его не стало, и я чувствую ужасную, немыслимую пустоту в душе. Просто вырвали внутренности. Через три дня после его ухода нам пришла золотая грамота с поздравлением, ему исполнилось бы сто лет. Мамы нет уже семь лет. Теперь начинается новый период в жизни – сиротство. И это очень страшно. И странно.

 

От папы с мамой Ларисе достались не только многочисленные таланты, но и прекрасная генетика, а также яркая внешность. Хотя сама Лариса себя красавицей не считает:

 

– Я хорошо сложена, я вообще аккуратненькая. А в молодости была шикарная, толстая.

 

А еще Лариса оказалась модницей. Особенно она любит бижутерию и яркие наряды. «У меня африканский вкус», – говорит она о себе.

 

– Вам вообще очень везло на людей. Вас всегда окружали лучшие, отборные, талантливейшие люди своего времени.

– Да, вот это счастье. Вы знаете, мне очень повезло. Когда я вышла замуж за Кузнецова, то самые одаренные люди столетия мечтали с ним познакомиться. Я думаю, потому что у него особенное отношение к жизни и к смерти – он там был. И вот эта возможность прикоснуться к нему – вот что привлекало и продолжает привлекать людей. А я была в качестве развлекательной программы.

– А вы не боялись потеряться на его фоне?

– Никогда. Я всегда говорю: я жена Кузнецова.

– То есть это для вас первично?

– Это очень важная деталь биографии. Не каждой удается выйти замуж за такого человека! Ну, вы же гордитесь тем, что ваш муж – шахматный чемпион (Борис Гельфанд. – Ред.).

– Горжусь. Но я же хочу, чтобы меня воспринимали отдельно.

– Глупости какие! Боже мой, какие глупости! Это издержки эмансипации и не более того.

– Вы как раз производите впечатление очень эмансипированной дамы. А тут у вас домострой какой-то!

– Во-первых, домострой – это ужасно удобно. Я очень практичный человек. Решение принимает он, а я делаю то, что надо.

– Ваш муж вам помогает в быту?

– Да боже упаси! Я этого терпеть не могу! Я все равно все сделаю лучше. Он же все испортит. Кроме того, я люблю хозяйство. Да и вообще, с какого бодуна мой муж будет выносить мусор?!

– У нас хотя бы мусор выносит.

– Да ни в коем случае! Ни за что! Еще не хватало, чтобы Кузнецов мусор выносил. Я вот вчера картину вешала. Сама. Дрель. Дюбель. Шуруп.

– Вы его совсем не подпускаете?

– Совсем. А зачем это? Не там дырку сделает, не туда повесит. Нет, нет. Я лучше сама. Он мне нужен для других целей.

– Для каких?

– Он очень умный. Мало говорит. То немногое, что из него можно вытянуть, – это глубокие, хорошо сформулированные мысли. И вот то интервью, которое вы сделали, получилось очень интересным. Потому что вы дали ему высказаться. Ведь он прожил такую жизнь, которая выпадает одному на миллион. И не сломался, что бывает еще реже. И что, после этого я буду посылать его на помойку с мусором? Ни за что!

– Вы поете и Галича, и Окуджаву, и Ахматову на иврите. А зачем?

– Это сложный вопрос. Бардовскую песню я пою как послание нашему поколению. О том, как мы жили, как мы любили, как ненавидели, надеялись, дышали. В этих песнях интонация часто важнее содержания. А зачем? Однажды я пела песню Городницкого «Рахель». И пришел его сын с тремя девочками, одна из которых Рахель. Они при­шли: он с пейсами, жена в парике, девочки в черных платьях. Ортодоксы. И после концерта он зашел ко мне за кулисы и сказал: «Я не могу поцеловать вам руку, но я вам так благодарен! Мои девочки впервые услышали, что делает их дед». И это дорогого стоит.

– А вы действительно считаете, что иврит – это родной язык Господа Бога?

– Конечно, у меня нет никаких сомнений. Весь мир повторяет одно и то же слово: «амен», «аминь». Потому что это значит: верь мне, верь моей молитве. Я верю в гармонию. Я вообще считаю, что мир повинуется высшей силе, что в нем существует несомненная гармония, которую мы подчас не видим. Вот возьмите «Молитву» Окуджавы – это ведь один из псалмов Иеремии. Окуджава совершенно не знал иврит, а получилось почти дословно.

– Как вы это объясняете?

– Я это объясняю божьим промыслом.

– Вот какая интересная штука. Иврит – язык Бога, но это ведь еще и язык советских зэков, это феня.

– Конечно! Возьмите любое слово: халява, ксива, параша, шмон, нефиля, кешер – это все иврит. Я ведь даже преподавала ненормативную лексику в американской шпионской школе около Мюнхена. Великолепный заработок, три человека в группе, американские офицеры, которых мы готовили для шпионской работы в СССР. А с чего это началось? Дивная история. В 1983-м русские сбили над своей территорией корейский самолет. И в Пентагоне шифровальные команды четверо суток расшифровывали мат летчиков. Они думали, что это какой-то тайный шифр, а это был простой русский мат.

– И как вы им это преподавали?

– Очень просто. Вот два варианта одного и того же слова: упал с забора и тебя обманули. Слово одно, а оттенков много. И вот я учила их различать эти оттенки. Вообще-то, мат и феня – это разные языки.

– Потрясающе!

– Мы же просто не понимаем, что нам дано. И иврит – язык Бога, и евреи – избранный народ. Мы об этом часто забываем. Ведь избранность обязывает. Мы ведь мучаемся потому, что ужасно хотим быть как все. А мы не как все. Можно верить в это, не верить, но это так. Мы призваны на некую миссию, и мы ее не выполняем. Хотя сейчас ситуация немного меняется к лучшему.

– Каким образом?

– Во-первых, мы восстановили иврит. Во-вторых, мы заполонили весь мир, от медицины до хай-тека. Но наша миссия не в этом.

– А в чем?

– Исполнить задание Всевышнего, наверное. Но мы с этим пока плохо справляемся.

– Если мы уже затронули еврейский вопрос, то давайте поговорим о еврейской политике. Ведь вы десять лет были вице-мэром Иерусалима. Как вас туда занесло?

– Это было начало 1990-х, мы только что вернулись из Европы. Я тогда создала женскую организацию: мы устраивали ярмарки, детские сады... Меня как-то выдвинули кандидатом, и я, сама того не ожидая, прошла. Взялась за работу. Моей целью было вернуть достоинство как можно большему количеству людей, помочь справиться с первыми годами абсорбции. Тогда работали же в основном только женщины. Мужики лежали и депрессировали, а бабы пахали. Я очень хорошо помню эти годы. В коалиции у нас было из 21 человека 18 ортодоксов. Город такой. И не сотрудничать с ними было просто бездарно.

– А что вы делали?

– Так как я человек с театральным мышлением, то я решила, что будут делать что-то эффектное и грандиозное. Например, парад. Ведь тогда было очень важно, во-первых, внушить новоприбывшим репатриантам, что они значимы, что с ними считаются. А во-вторых, объяснить местным жителем, кто такие репатрианты из СССР. И это был настоящий парад! Ветераны в мундирах вышли на улицы Иерусалима, про­шли с флагами и орденами. Это было очень здорово! Я основала десятки клубов по интересам, устраивала ярмарки по трудоустройству, организовала первый общинный дом, центр культуры и т. д.

– Скажите, как человек, который десять лет управлял Иерусалимом... Почему он так плохо выглядит?

– Ну, не так уж и плохо. Но я могу сказать, что лично я сделала. Я была инициатором того, чтобы в Иерусалиме установили общественные туалеты. Смех смехом, но это важно. Кроме того, сейчас стало чище. Не так, как хотелось бы, но чище. И самое главное, с точки зрения субсидирования Иерусалим – самый проблематичный город. В него не вкладывали деньги. Ведь до сих пор непонятно, что будет с Иерусалимом.

– Трамп же признал, что наш.

– Трамп-то признал, но наши умеют испортить даже это. Вот смотрите: то, что сегодня происходит, это безобразие. Это лицемерие, мерзость, подстрекательство и демонизация. Ортодоксы – это часть моего народа, независимо от того, согласна я с ними или нет. Не хотите принимать – извольте с этим сосуществовать. Это так просто указать на них и сказать: вот они виноваты! По принципу «если в кране нет воды, значит, выпили жиды». Ё-моё! Ведь никто не задумывается о том, что механизм травли отработан великолепно. При Рабине это были поселенцы, теперь стали ортодоксы. Кто следующий? Кого назначат наши политиканы на роль «врагов народа»? Эта искра так быстро загорается, а погасить пожар потом бывает трудно, почти невозможно. И кстати, если в правительстве есть ортодоксы, то я лично спокойна за судьбу Иерусалима. Они никогда – слышите, никогда! – не согласятся ни на какой компромисс в вопросе об Иерусалиме.

– Но ведь вы пришли в политику в команде Либермана?

– С чего вы это взяли? Я пришла в политику за пять лет до того, как он создал партию. Никакой команды у меня не было. Я была абсолютно одна… И избиралась, заметьте, два раза. Мне не удалось переизбраться в третий раз, после чего я ушла из политики.

– А как вы пережили этот уход?

– Сначала это был сбой ритма, тяжелый удар. Но примерно через полгода я поняла, что живу не в черно-белом кино, а в цветном. Я перестала быть функцией и снова стала человеком, и это необыкновенное ощущение. У меня было много предложений, я была очень востребована: получить синекуру, стать депутатом Кнессета, да мало ли что! Но вместо этого я взяла гитару и снова начала петь, чтобы зависеть только от себя. Я пошла выступать. И это оказалась очень здорово! Куда бы я ни приезжала – меня всегда встречает чудная публика. И я никогда не повторяюсь, что характерно. У меня нет плана концерта. Я знаю около 4000 песен на семи языках. И попробуйте составить программу концерта!

 

Лариса достает гитару, с которой практически никогда не расстается. «Хотите, я вам спою?» – спрашивает. «Конечно, хочу», – отвечаю. И она начинает петь глубоким, низким голосом. Сначала она смотрит прямо в глаза, поет для меня. Но уже через несколько секунд ее взгляд улетает, она погружается в песню, она вся становится песней. И происходит чудо, от которого сжимается сердце и на глаза наворачиваются слезы.

 

– А на ближайших концертах в сентябре что вы собираетесь исполнять?

– Это будет концерт-игра. Вместо программы я читаю список известных людей XX века. И из зала мне бросают имена: Войнович, Бродский, Ростропович, Аксенов, Шварц... Кто угодно.

– То есть вы можете вот так, по щелчку, исполнить песню?

– Да. Ну, скажите мне любое имя.

– Войнович.

– Пожалуйста. Я знаю, что он любил слушать. Я десятки, если не сотни раз сидела с ним за столом. Я всегда могу рассказать о нем байку, его любимый анекдот. И спеть его любимую песню. И это еще мы не берем в расчет Окуджаву, который занимает огромное место в моей песенной жизни.

– Лариса, наши с вами биографии тоже несколько совпадают. Я, как и вы, до 14 лет жила в Азии. И вот вы как-то сказали: европейцы знают, как, а азиаты знают, зачем. Вот скажите мне, зачем все это?

– Ну, вы даете! Кстати, это сказал Акунин. Это самый сложный вопрос. Я ощущаю жизнь очень полно. Вот для этого и жить. Просто жить – это главное счастье. Лехаим!

 

И на этой торжественной ноте мы с Ларисой выпили по стопке домашней вишневой наливки, закусив нежным пирогом со сливами.

 

Беседовала Майя ГЕЛЬФАНД