«Домострой – это ужасно удобно»

Беседа с Ларисой Герштейн

Майя Гельфанд и Лариса Герштейн

Год назад я брала интервью у легендарного Эдуарда Кузнецова (общественный деятель, писатель, журналист, публицист, правозащитник, бывший узник Сиона; в 1961 г. был приговорен к семи годам лагерей за антисоветскую деятельность, в 1970 г. – к смертной казни за участие в заговоре с целью захвата самолета для выезда из СССР, которая позже была заменена на 15 лет лишения свободы, из которых Кунецов отбыл девять, после чего был освобожден в результате обмена на советских разведчиков и приехал в Израиль, где работал редактором в русскоязычной газете, а в 1982 г. вместе с Г. Морделем возглавил первый в истории Израиля список русскоязычных эмигрантов «Самех» на выборах в Кнессет.) И вот теперь я снова возвращаюсь в этот большой дом под Иерусалимом, в саду которого стоят вековые тутовники, вокруг, в сосновых лесах, растут грибы и дикая вишня, а с балкона открывается вид на столицу.

Пока мы проходим через сад в дом, Эдуард выглядывает из окна и здоровается. От неожиданности я вздрагиваю и задираю голову, а Лариса, его жена, отвечает со смехом: «Ты прямо как Джульетта на балконе!» «Джуль­етта» исчезает где-то в просторах дома, а мы садимся за барную стойку на нижнем этаже и беседуем с Ларисой Герштейн – бывшим вице-мэром Иерусалима, певицей, композитором и просто красавицей.

 

– Лариса, у вас такая насыщенная биография. А вы кем себя ощущаете в большей степени: политиком, певицей или женой героя? – спрашиваю я, пока Лариса наливает мне домашнюю наливку.

– Я, конечно, в первую очередь жена. Как ни странно, я полагаю, что моя огромная жизненная удача – это то, что я ухитрилась выйти замуж за такого человека.

– А как вы заинтересовали его?

– Я думаю, что я забавная. Мне с собой не скучно никогда, я даже не понимаю, что это значит. Он иногда говорит, особенно после рюмочки: «А все остальные еще хуже». Так что это комплимент. Хотя поженились мы уже в достаточно зрелом возрасте. Мне было 30 лет, и у меня был ребенок. Мне было очень трудно. Приходилось браться за любую работу, чтобы прокормиться. Я помню, как снимала койку в Тель-Авиве. Койку, не комнату! Вот оттуда, наверное, и пошла эта мечта о своем доме, это стремление к большим пространствам.

 

Сегодня Лариса и Эдуард живут в большом трехэтажном доме, в котором часто собирают друзей. А в бытность Ларисы заместителем мэра Иерусалима здесь даже проходили официальные приемы с музыкой и танцами. Но тогда, сразу после приезда, об этом можно было только мечтать.

 

– У меня было одно платье – арабская галабея, купленная на рынке. Я его вечером стирала, а утром – оно было как картонное – обминала на себе и так плелась по своим многочисленным делам. Кем я только не работала, мама дорогая! И лаборанткой, и машинисткой, и культ­работником, и даже игрушки раскрашивала.

– А как вы петь начали?

– Это совершенно анекдотическая история. Я студенческие каникулы проводила в Доме творчества кинематографистов в Репино, потому что папа был документалистом. И как раз в день моего рождения, в 20 лет, я играла в бильярд с Галичем. В этот момент вошел папа и подарил мне гитару. А с тем, как он ее купил, тоже была связана очень интересная история. Папа шел по улице и увидел очередь. А в Советском Союзе, как вы знаете, было железное правило: видишь очередь – вставай! И вот он отстоял эту очередь, и выяснилось, что продавали гитары по 7 руб. за штуку. Он и взял.

– И эта очередь оказалась судьбоносной в вашей жизни.

– Да. И Галич показал мне первые два аккорда. На этом уроки закончились, и с тех я бренчала не переставая. Я сама научилась играть. Я вообще музыкально очень одаренная, я чувствую ноты. Я и на рояле играть научилась сама, на слух. У меня поразительная координация между мелодической мыслью и руками. Хотя слух не очень, будем откровенны.

– И вы начали петь.

– Я же сначала не пела в полном смысле этого слова. Я бренчала и под свое бренчание пела слова.

– Как акын.

– Чисто как акын! Я же родилась в Киргизии. У меня до сих пор перед глазами эта сцена: представьте себе, на грузовике с открытыми бортами сидит сказитель (манасчи) с комузом, а по кругу другие грузовики освещают его фарами. И толпы народу, которые впитывают каждое его слово. Мы с папой, мне лет пять, стоим среди этой толпы и часами слушаем это пение. Это завораживающее зрелище, скажу я вам, гипнотическое. Час за часом он поет, и толпа внимает каждому слову. И так всю ночь, до рассвета. Поэтому я всегда пела то, что вижу.

– Сейчас на ходу сможете придумать?

– Да запросто. Чашка кофе и девица, что напротив, – красота. Надо, вроде, удивиться, это явно неспроста! И в глазах ее струится смех, и радость, и печаль. Просто чудная девица – ничего теперь не жаль… И так можно до бесконечности.

– А музыку можете сочинить?

– Запросто. Любую. Если бы у меня было образование, то, наверное, композитор был бы недурственный. Поэтому я и не ценю этого дара, он мне слишком легко достался.

 

Практически всю мебель, включая бильярдный стол и сауну, Лариса собрала сама. У нее есть собственный верстак, пила, набор профессиональных инструментов. О том, как она обтягивала сукном бильярдный стол, как распиливала упавшее дерево на кусочки, чтобы из него смастерить барную стойку, как нашла старое кресло и отреставрировала его, Лариса говорит с той же страстью, что поет стихи. Взгляд мой падает на гобелены, которые висят на стенах. Я, как заядлая вышивальщица, не могу не спросить:

 

– А эти картины вы тоже сами вышили?

– Нет, ну что вы. Стыдно признаться, Маечка. Я, ко всему прочему, еще и барахольщица. Это я купила на блошином рынке. Я обожаю барахолки, я обожаю дешевку. Я могу купить, отмыть, починить и повесить.

– Я знаю, что, кроме всего прочего, вы же еще и амбидекстер.

– Это что такое?

– Вы одинаково хорошо владеете обеими руками.

– А, это да. Я умею все, даже писать одновременно обеими руками. Кроме одной вещи. Мне очень тяжело держать нож в правой руке. Ножницы я уже научилась, а вот нож пока не могу. А как меня лупили по рукам в детстве в этой киргизской школе, мама дорогая! Руки у меня были красные. И в углу я все время стояла со слезами и соплями. Кончилось тем, что я к девяти годам не знала грамоты. В итоге меня папа научил ивритскому алфавиту, и я под его диктовку писала письма дедушке на идише. Писать надо было в другую сторону, и мне это было легко…

– И как вы стали такой умной?

– А мне очень повезло. Ведь я родилась в ссыльной зоне. У нас было 15 профессоров медицины. И когда выяснилось к четырем годам, что я не разговариваю, просто не умею произносить ни слова, мама забила тревогу. И один старенький профессор-педиатр ее успокоил: мол, заговорит. И я заговорила.

 

В детстве у Ларисы было прозвище Кулёк. Ее усаживали на стул, она сидела смирно, как кулёк, не произнося ни слова, глядя черными глазищами и внимательно слушая.

 

– Больше всех на меня, конечно, повлиял мой папа (Юз Герштейн, кинорежиссер. – М. Г.). Он со мной проводил столько времени! Пел, свистел, рисовал, танцевал, ставил мне пластинки. Он был талантлив необыкновенно. Он был самым любимым человеком в моей жизни. И вот теперь его не стало, и я чувствую ужасную, немыслимую пустоту в душе. Просто вырвали внутренности. Через три дня после его ухода нам пришла золотая грамота с поздравлением, ему исполнилось бы сто лет. Мамы нет уже семь лет. Теперь начинается новый период в жизни – сиротство. И это очень страшно. И странно.

 

От папы с мамой Ларисе достались не только многочисленные таланты, но и прекрасная генетика, а также яркая внешность. Хотя сама Лариса себя красавицей не считает:

 

– Я хорошо сложена, я вообще аккуратненькая. А в молодости была шикарная, толстая.

 

А еще Лариса оказалась модницей. Особенно она любит бижутерию и яркие наряды. «У меня африканский вкус», – говорит она о себе.

 

– Вам вообще очень везло на людей. Вас всегда окружали лучшие, отборные, талантливейшие люди своего времени.

– Да, вот это счастье. Вы знаете, мне очень повезло. Когда я вышла замуж за Кузнецова, то самые одаренные люди столетия мечтали с ним познакомиться. Я думаю, потому что у него особенное отношение к жизни и к смерти – он там был. И вот эта возможность прикоснуться к нему – вот что привлекало и продолжает привлекать людей. А я была в качестве развлекательной программы.

– А вы не боялись потеряться на его фоне?

– Никогда. Я всегда говорю: я жена Кузнецова.

– То есть это для вас первично?

– Это очень важная деталь биографии. Не каждой удается выйти замуж за такого человека! Ну, вы же гордитесь тем, что ваш муж – шахматный чемпион (Борис Гельфанд. – Ред.).

– Горжусь. Но я же хочу, чтобы меня воспринимали отдельно.

– Глупости какие! Боже мой, какие глупости! Это издержки эмансипации и не более того.

– Вы как раз производите впечатление очень эмансипированной дамы. А тут у вас домострой какой-то!

– Во-первых, домострой – это ужасно удобно. Я очень практичный человек. Решение принимает он, а я делаю то, что надо.

– Ваш муж вам помогает в быту?

– Да боже упаси! Я этого терпеть не могу! Я все равно все сделаю лучше. Он же все испортит. Кроме того, я люблю хозяйство. Да и вообще, с какого бодуна мой муж будет выносить мусор?!

– У нас хотя бы мусор выносит.

– Да ни в коем случае! Ни за что! Еще не хватало, чтобы Кузнецов мусор выносил. Я вот вчера картину вешала. Сама. Дрель. Дюбель. Шуруп.

– Вы его совсем не подпускаете?

– Совсем. А зачем это? Не там дырку сделает, не туда повесит. Нет, нет. Я лучше сама. Он мне нужен для других целей.

– Для каких?

– Он очень умный. Мало говорит. То немногое, что из него можно вытянуть, – это глубокие, хорошо сформулированные мысли. И вот то интервью, которое вы сделали, получилось очень интересным. Потому что вы дали ему высказаться. Ведь он прожил такую жизнь, которая выпадает одному на миллион. И не сломался, что бывает еще реже. И что, после этого я буду посылать его на помойку с мусором? Ни за что!

– Вы поете и Галича, и Окуджаву, и Ахматову на иврите. А зачем?

– Это сложный вопрос. Бардовскую песню я пою как послание нашему поколению. О том, как мы жили, как мы любили, как ненавидели, надеялись, дышали. В этих песнях интонация часто важнее содержания. А зачем? Однажды я пела песню Городницкого «Рахель». И пришел его сын с тремя девочками, одна из которых Рахель. Они при­шли: он с пейсами, жена в парике, девочки в черных платьях. Ортодоксы. И после концерта он зашел ко мне за кулисы и сказал: «Я не могу поцеловать вам руку, но я вам так благодарен! Мои девочки впервые услышали, что делает их дед». И это дорогого стоит.

– А вы действительно считаете, что иврит – это родной язык Господа Бога?

– Конечно, у меня нет никаких сомнений. Весь мир повторяет одно и то же слово: «амен», «аминь». Потому что это значит: верь мне, верь моей молитве. Я верю в гармонию. Я вообще считаю, что мир повинуется высшей силе, что в нем существует несомненная гармония, которую мы подчас не видим. Вот возьмите «Молитву» Окуджавы – это ведь один из псалмов Иеремии. Окуджава совершенно не знал иврит, а получилось почти дословно.

– Как вы это объясняете?

– Я это объясняю божьим промыслом.

– Вот какая интересная штука. Иврит – язык Бога, но это ведь еще и язык советских зэков, это феня.

– Конечно! Возьмите любое слово: халява, ксива, параша, шмон, нефиля, кешер – это все иврит. Я ведь даже преподавала ненормативную лексику в американской шпионской школе около Мюнхена. Великолепный заработок, три человека в группе, американские офицеры, которых мы готовили для шпионской работы в СССР. А с чего это началось? Дивная история. В 1983-м русские сбили над своей территорией корейский самолет. И в Пентагоне шифровальные команды четверо суток расшифровывали мат летчиков. Они думали, что это какой-то тайный шифр, а это был простой русский мат.

– И как вы им это преподавали?

– Очень просто. Вот два варианта одного и того же слова: упал с забора и тебя обманули. Слово одно, а оттенков много. И вот я учила их различать эти оттенки. Вообще-то, мат и феня – это разные языки.

– Потрясающе!

– Мы же просто не понимаем, что нам дано. И иврит – язык Бога, и евреи – избранный народ. Мы об этом часто забываем. Ведь избранность обязывает. Мы ведь мучаемся потому, что ужасно хотим быть как все. А мы не как все. Можно верить в это, не верить, но это так. Мы призваны на некую миссию, и мы ее не выполняем. Хотя сейчас ситуация немного меняется к лучшему.

– Каким образом?

– Во-первых, мы восстановили иврит. Во-вторых, мы заполонили весь мир, от медицины до хай-тека. Но наша миссия не в этом.

– А в чем?

– Исполнить задание Всевышнего, наверное. Но мы с этим пока плохо справляемся.

– Если мы уже затронули еврейский вопрос, то давайте поговорим о еврейской политике. Ведь вы десять лет были вице-мэром Иерусалима. Как вас туда занесло?

– Это было начало 1990-х, мы только что вернулись из Европы. Я тогда создала женскую организацию: мы устраивали ярмарки, детские сады... Меня как-то выдвинули кандидатом, и я, сама того не ожидая, прошла. Взялась за работу. Моей целью было вернуть достоинство как можно большему количеству людей, помочь справиться с первыми годами абсорбции. Тогда работали же в основном только женщины. Мужики лежали и депрессировали, а бабы пахали. Я очень хорошо помню эти годы. В коалиции у нас было из 21 человека 18 ортодоксов. Город такой. И не сотрудничать с ними было просто бездарно.

– А что вы делали?

– Так как я человек с театральным мышлением, то я решила, что будут делать что-то эффектное и грандиозное. Например, парад. Ведь тогда было очень важно, во-первых, внушить новоприбывшим репатриантам, что они значимы, что с ними считаются. А во-вторых, объяснить местным жителем, кто такие репатрианты из СССР. И это был настоящий парад! Ветераны в мундирах вышли на улицы Иерусалима, про­шли с флагами и орденами. Это было очень здорово! Я основала десятки клубов по интересам, устраивала ярмарки по трудоустройству, организовала первый общинный дом, центр культуры и т. д.

– Скажите, как человек, который десять лет управлял Иерусалимом... Почему он так плохо выглядит?

– Ну, не так уж и плохо. Но я могу сказать, что лично я сделала. Я была инициатором того, чтобы в Иерусалиме установили общественные туалеты. Смех смехом, но это важно. Кроме того, сейчас стало чище. Не так, как хотелось бы, но чище. И самое главное, с точки зрения субсидирования Иерусалим – самый проблематичный город. В него не вкладывали деньги. Ведь до сих пор непонятно, что будет с Иерусалимом.

– Трамп же признал, что наш.

– Трамп-то признал, но наши умеют испортить даже это. Вот смотрите: то, что сегодня происходит, это безобразие. Это лицемерие, мерзость, подстрекательство и демонизация. Ортодоксы – это часть моего народа, независимо от того, согласна я с ними или нет. Не хотите принимать – извольте с этим сосуществовать. Это так просто указать на них и сказать: вот они виноваты! По принципу «если в кране нет воды, значит, выпили жиды». Ё-моё! Ведь никто не задумывается о том, что механизм травли отработан великолепно. При Рабине это были поселенцы, теперь стали ортодоксы. Кто следующий? Кого назначат наши политиканы на роль «врагов народа»? Эта искра так быстро загорается, а погасить пожар потом бывает трудно, почти невозможно. И кстати, если в правительстве есть ортодоксы, то я лично спокойна за судьбу Иерусалима. Они никогда – слышите, никогда! – не согласятся ни на какой компромисс в вопросе об Иерусалиме.

– Но ведь вы пришли в политику в команде Либермана?

– С чего вы это взяли? Я пришла в политику за пять лет до того, как он создал партию. Никакой команды у меня не было. Я была абсолютно одна… И избиралась, заметьте, два раза. Мне не удалось переизбраться в третий раз, после чего я ушла из политики.

– А как вы пережили этот уход?

– Сначала это был сбой ритма, тяжелый удар. Но примерно через полгода я поняла, что живу не в черно-белом кино, а в цветном. Я перестала быть функцией и снова стала человеком, и это необыкновенное ощущение. У меня было много предложений, я была очень востребована: получить синекуру, стать депутатом Кнессета, да мало ли что! Но вместо этого я взяла гитару и снова начала петь, чтобы зависеть только от себя. Я пошла выступать. И это оказалась очень здорово! Куда бы я ни приезжала – меня всегда встречает чудная публика. И я никогда не повторяюсь, что характерно. У меня нет плана концерта. Я знаю около 4000 песен на семи языках. И попробуйте составить программу концерта!

 

Лариса достает гитару, с которой практически никогда не расстается. «Хотите, я вам спою?» – спрашивает. «Конечно, хочу», – отвечаю. И она начинает петь глубоким, низким голосом. Сначала она смотрит прямо в глаза, поет для меня. Но уже через несколько секунд ее взгляд улетает, она погружается в песню, она вся становится песней. И происходит чудо, от которого сжимается сердце и на глаза наворачиваются слезы.

 

– А на ближайших концертах в сентябре что вы собираетесь исполнять?

– Это будет концерт-игра. Вместо программы я читаю список известных людей XX века. И из зала мне бросают имена: Войнович, Бродский, Ростропович, Аксенов, Шварц... Кто угодно.

– То есть вы можете вот так, по щелчку, исполнить песню?

– Да. Ну, скажите мне любое имя.

– Войнович.

– Пожалуйста. Я знаю, что он любил слушать. Я десятки, если не сотни раз сидела с ним за столом. Я всегда могу рассказать о нем байку, его любимый анекдот. И спеть его любимую песню. И это еще мы не берем в расчет Окуджаву, который занимает огромное место в моей песенной жизни.

– Лариса, наши с вами биографии тоже несколько совпадают. Я, как и вы, до 14 лет жила в Азии. И вот вы как-то сказали: европейцы знают, как, а азиаты знают, зачем. Вот скажите мне, зачем все это?

– Ну, вы даете! Кстати, это сказал Акунин. Это самый сложный вопрос. Я ощущаю жизнь очень полно. Вот для этого и жить. Просто жить – это главное счастье. Лехаим!

 

И на этой торжественной ноте мы с Ларисой выпили по стопке домашней вишневой наливки, закусив нежным пирогом со сливами.

 

Беседовала Майя ГЕЛЬФАНД

Уважаемые читатели!

Старый сайт нашей газеты с покупками и подписками, которые Вы сделали на нем, Вы можете найти здесь:

старый сайт газеты.


А здесь Вы можете:

подписаться на газету,
приобрести актуальный номер или предыдущие выпуски,
а также заказать ознакомительный экземпляр газеты

в печатном или электронном виде

Поддержите своим добровольным взносом единственную независимую русскоязычную еврейскую газету Европы!

Реклама


«Отпусти мой народ!»

«Отпусти мой народ!»

Десять лет назад не стало Якоба Бирнбаума

Болевая точка судьбы

Болевая точка судьбы

К 110-летию со дня рождения Гретель Бергман

«Он принес на телевидение реальность»

«Он принес на телевидение реальность»

К 100-летию со дня рождения Вольфганга Менге

«Я привык делить судьбу своего героя еще до того, как написал роман»

«Я привык делить судьбу своего героя еще до того, как написал роман»

Беседа с израильским писателем и драматургом Идо Нетаньяху

«Один из самых сложных людей»

«Один из самых сложных людей»

120 лет назад родился Роберт Оппенгеймер

Апрель: фигуры, события, судьбы

Апрель: фигуры, события, судьбы

Смех сквозь слезы

Смех сквозь слезы

90 лет назад родился Михаил Жванецкий

«Он сохранил жизнь миллионам людей»

«Он сохранил жизнь миллионам людей»

170 лет назад родился Пауль Эрлих

«А всё-таки Яшка гений!»

«А всё-таки Яшка гений!»

К 110-летию со дня рождения Якова Зельдовича

Бог говорит на идише. Год среди ультраортодоксов

Бог говорит на идише. Год среди ультраортодоксов

Тувия Тененбом об (анти)сионизме ортодоксов в Израиле и их реакции на 7 октября

34-й президент

34-й президент

К 55-летию со дня смерти Дуайта Эйзенхауэра

Март: фигуры, события, судьбы

Март: фигуры, события, судьбы

Все статьи
Наша веб-страница использует файлы cookie для работы определенных функций и персонализации сервиса. Оставаясь на нашей странице, Вы соглашаетесь на использование файлов cookie. Более подробную информацию Вы найдете на странице Datenschutz.
Понятно!