«Еще поживем…»

Когда тайфун ревет во мгле,

Я вспоминаю среди качки,

Что существует на земле

Любимый классик – Женя Клячкин.

Александр Городницкий

 

Я люблю Клячкина… Мы много раз встречались в Израиле, куда он репатриировался в 1990 г., подолгу беседовали… И однажды беседа, неожиданно для нас обоих, превратилась в интервью.

 

– Как себя чувствует в Израиле «любимый классик» Евгений Клячкин?

– Вопрос изрядно запоздал: живу здесь уже четыре года… Чувства смешались, и из черного, белого, розового и голубого цветов получилась такая непонятная смесь, что трудно определить ощущения. Пока мне стало ясно одно: если воспринимаешь страну как родную, нужно принимать и минусы ее, и плюсы.

– Ты принял?

– Стараюсь. Было бы нечестно сказать, что принял все. Скажем, я работаю в муниципалитете Рамат-Гана, и в моих взаимоотношениях с коллегами в маленьком отделе, как в зеркале, отражаются мои взаимоотношения со страной. Вначале казалось, что я вообще не смогу работать, и чувство страха довлело над всем. Сегодня этот страх исчез, и на смену пришло другое чувство: люди, с которыми работаю, стали мне близки.

– До меня донеслись слухи, что…

– Совершенно верно – работаю в отделе канализации. Но я сейчас о другом. Я вспомнил о своих коллегах для того, чтобы объяснить свое отношение к Израилю. Заявить, что решительно все коллеги мне симпатичны, было бы преувеличением. Но они мне близки, я понимаю их. Именно так нужно понимать и эту страну; принимать такой, какова она есть. Можно, конечно, ехать в Америку, но ее не понять: страна огромная. Израиль же, думаю, надо «объять» целиком. Это особенная страна. Я бы очень хотел ее полюбить, но пока это сложно. А вот принять как свое – гораздо реальнее. Это, наверное, и есть путь, по которому я сейчас иду.

– Ты хочешь сказать, что в Израиле тебя что-то раздражает?

– Евреи раздражают – все остальное хорошо. Не могу ответить на этот вопрос, не привлекая мое совершенно глобальное ощущение еврейства. Оно таково: евреи созданы Господом Богом – а в него я верю – не для того, чтобы жить вместе. Более того, думаю, что такое «мирное сосуществование» им (нам) противопоказано. Вот это величайшее испытание – жить вместе – мы и проходим сейчас. Мне кажется, что еврею сейчас жить в Америке или в России намного проще. Несомненно, мы – соль любой земли, и нам надлежит как-то реализовать себя в качестве катализатора в любой стране. А вот друг с другом… Каждый из нас пытается применить способности, отпущенные ему Господом, но отпущены-то они всем нам без исключения. Мешают они друг другу, евреи-то. Израиль, на мой взгляд, образование противоестественное.

– Но это «противоестественное образование» дало возможность спастись нескольким поколениям.

– Да ладно, мы-то с тобой от чего спаслись? Израиль – возможность спасения в том случае, если, не дай Бог, повторится Катастрофа… Нашу волну эмиграции, алию 1990-х, упрекают в том, что приехали мы «на колбасу». Противно слушать. На самом деле мы испытывали к Израилю огромный сантимент. Мы были убеждены, что нас здесь ждут.

– Ты думаешь, что это ошибка?

– Причем генеральная: никто тут никого не ждет. Израиль, к сожалению, страна предельно самодостаточная. Здесь всего хватает – науки, искусства, медицины… Только не надо говорить, что, кроме уже имеющегося, ничего больше не нужно – нужно все. В общем, получается так: принимай Израиль таким, какой он есть, а не примешь – тебе же будет хуже.

– Женя, ты-то чего уехал?

– Первый вызов из Израиля получил в 1977-м – мог тогда ехать куда угодно. Но остался. Нас, бардов, держала в плену великая иллюзия, что наш жанр – единственный свободный (или почти свободный) от цензуры, единственное слово правды, способное прозвучать публично и спасти человека в мире лжи. Так и пребывал бы в этом заблуждении и никуда бы не уехал, если бы не перестройка. Открылись шлюзы, и выяснилось, что в этой огромной гигантской кастрюле под страшным давлением мы отнюдь не едины. Раньше мне было ясно, что и Валентин Распутин, и Василий Белов, и не успевший себя проявить в конкретном вопросе Василий Шукшин, и Евгений Клячкин – люди одного направления. Но кастрюлю открыли, выпустили пар – и выяснилось, что это не так. После очередного выступления общества «Память» в Румянцевском садике в Ленинграде я написал: «Я ушел не от тех, что кричали: „Жиды“, а от тех, кто молчал, когда это кричали». Я уехал от бездарного руководства – во-вторых, и от народа (смешно звучит, но скажу), который не оправдал моих надежд, – во-первых.

– Считаешь ли себя лирическим поэтом?

– Я всегда говорю в песнях о том, что мне мешает. Иногда – серьезно, иногда – не слишком. Избываю из себя с помощью песен все эти «проклятые вопросы» – и остаюсь обыкновенным, способным к дальнейшему воспроизводству человеком.

– Надеюсь, успешно справляешься с воспроизводством?

– Дети – результат моих любовей. Помнишь: «Жена – подруга жизни, мать моих детей». Так всегда и отчитываюсь.

– Жень, я знаю, что ты приближаешься к своему юбилею. Как будем праздновать?

– Пригласили на выступления в СНГ. Заодно и отпразднуем.

– Не боишься разочароваться? И вообще – не боишься?

– Чего бояться? Про Россию все знаю. Бандитам я не интересен: нечего брать, разве что часы электронные. КГБ, или как они там сегодня себя называют, тоже уже не боюсь.

– Приходилось сталкиваться?

– С песнями моими как-то все обходилось благополучно. Но разговор, однако, состоялся. Хотя и по совершенно другому поводу. Дали мне почитать «Зияющие вершины» Александра Зиновьева. Еду в автобусе, читаю. Сижу на низком сидении, а сзади высокое, «мне сверху видно все». Выхожу на своей остановке с задней площадки, а меня уже ждут двое, выскочившие с передней. Тот, что повыше, предъявляет удостоверение, а второй – доброволец: его, паскуду, понятым взяли. Просят показать книжку, которую я только что читал. Мямлю, что спешу на работу. Мне предлагают на выбор добровольно показать книгу или подвергнуться обыску в ближайшей подворотне. Отказываюсь достать компромат – «Пройдемте»...

Сдаюсь, протягиваю книгу. «Высокий» ее забирает, оставляет номер телефона и обещает скорую встречу. Мчусь на работу, срочно звоню тому, у кого брал книгу; зная, что телефоны в нашем учреждении не прослушиваются, предупреждаю об опасности. В конце рабочего дня – звонок из отдела кадров: «Евгений Исаакович, к нам пришел режиссер с „Ленфильма“ и хочет с вами поговорить». Прихожу в отдел кадров – сидит мой «высокий». Освободили кабинет, оставили нас вдвоем. «Вы эту книгу прочли?» – «Не до конца». – «Хочется узнать ваше мнение». – «Интересно. С чем-то я согласен, с чем-то – нет». – «А вы не заметили клеветнического освещения действительности?» – «Нет. Просто у писателя одни позиции, а у меня – другие». «Высокий» просит все сказанное изложить на бумаге. Пишу. Что именно – уже не имеет значения. Важен факт: пишу объяснение, излагаю мнение о прочитанном и подчеркиваю, что не со всем согласен. Больше пока ничего от меня не требуется. Кроме одного, самого главного: «Кто вам дал эту книгу?» Говорю, что нашел. Не верит. Лихорадочно начинаю соображать, кому бы это дело «пришить». Вспоминаю, что только что эмигрировал мой приятель Володя Марамзин. Его и «сдаю». «Так он же уехал?» Объясняю, что как раз перед самым отъездом он и дал мне почитать злосчастную книжку. И тут происходит нечто совершенно неожиданное. «Высокий» листает книгу – и обнаруживает на какой-то странице инициалы «В. М.». Просто совпало, представляешь? На том история и закончилась. Безо всяких последствий. Кроме одного: пять лет после этого мне не давали выступать.

– Женя, я горжусь тобой: ты вел себя геройски!

– А хочешь, я расскажу тебе про самый большой конфуз в моей жизни? Однажды Юра Визбор пригласил меня в Подмосковье кататься на лыжах. Обещал интересное времяпрепровождение: девочки и прочее. Я догадывался, что программа будет состоять не из девочек, а, как обычно, из песен. Или из поющих девочек. Приезжаю. Действительно, допоздна пели песни, а наутро – катание. Юрка – ас, а я, мягко говоря, лыжник начинающий. Дали мне «мукачи» – самое простое, что может быть, и предложили скатиться с горки. Накануне вечером на наши песни собралось человек 150, и наутро вся эта толпа пришла кататься и смотреть, как Женя Клячкин съезжает с горки. Делать нечего – поехал. Вдруг в какой-то момент ощущаю себя так: лыжи по ступни – в снегу, руки по плечи – в нем же. Стою я таким раком, завяз окончательно, двинуться не могу – все наблюдают. Самое страшное заключалось в том, что никто не рискнул подъехать ко мне: только что, накануне, я был кумиром, и вдруг я – в таком аховом положении… Надо вызволять, но спасатель должен быть на соответствующем уровне. Ну и, естественно, подъехал через какое-то время единственный, кто на уровне: Юрка. Разворачивается, идет вынимать меня по частям. Сперва руки освободил из плена, но встать все равно не могу: ноги глубоко в снегу завязли. Тогда Визбор меня просто кладет и отстегивает лыжи. Я пережил в тот момент самый страшный позор в своей жизни. В переделке с КГБ чувствовал себя мужчиной, а здесь кем? Дерьмом! Какие после такой истории могут быть девочки? Все кончилось, не начавшись.

– Бедные девочки, бедный Визбор… А ты вообще неспортивный человек?

– Занимался «зальным» видом спорта – гимнастикой. Ты только представь себе: красивая фигура, выхожу на пляж – девочки падают. А я прохожу по образовавшемуся коридору, не глядя по сторонам… Мечта поэта. Сбылось… Я окончил школу с серебряной медалью. Когда ее вручали, одна из моих знакомых девочек сказала: «Надо же, а я думала, ты умеешь только вертеться на турнике». Большего комплимента я никогда не слышал, и именно в тот момент ощутил жизнь во всей ее полноте.

БеседовалаПолина КАПШЕЕВА

P. S. Вскоре после этой беседы Жени Клячкина не стало (он погиб во время купания в Средиземном море – остановилось сердце). И заголовок интервью – как и весь наш разговор – приобрел иной, трагический, смысл…