Барышенко

Медведь, беглец родной берлоги...

А. Пушкин

 

Однажды утром звонок в неурочное время, снимаю все же трубку, говорю, назначаю встречу – и вот передо мной сидит знаменитый фотограф Иоганн Барышенко.

Соединяйтесь, жители романа, население моей французской русской книги!

В начале шестидесятых Барышенко приехал в Ленинград из Прибалтики и тут же был принят фотографом в местную прессу. То ли в Ленинграде не хватало своих мастеров камеры обскуры, то ли он оказался способнее других обскурантистов, – хотя какие тут к черту способности, думал я. Просто Иоганн показал себя проворнее других, даже вполне укорененных ленинградцев с аппаратом под глазом. И росту был неприметного, и знакомств поначалу никаких, но предложил газете какой-то бесплатный репортаж на тему «Комсомольцы Прибалтики и город Петра», и такой репортаж был утвержден и напечатан. С тех пор он вел себя как гений с камерой на шее.

<…> Мы были с ним знакомы по Питеру – а с кем я не был там знаком? Я даже звал его коротко Йога, как близкий приятель. Помню одно его питерское выражение, которым он прославился в разных кругах, а особенно в девичьих:

– Красиво пить не запретишь!

При всем своем малом росте и худощавости Йога всегда был одет в костюм на два размера меньше и выпухал из него во все стороны. Рубашка на нем была в Питере богатая, разноцветная, видимо, американская. Что-то птичье-мышкино было в его небольшом и стекающим книзу лице. «Наш Мини Маус» звали друзья Барышенко за его малый рост и мышиную мордочку.

<…>

Однажды, еще в семидесятые годы, Йога попал за границу, и это событие перевернуло ему жизнь. Его взяли фотографом балетной труппы в турне по Европе. Безденежные балерины, которым выдавали на суточные жалкие фунты, любовались Лондоном из окна отеля, вскочив на пуанты, чтобы дальше увидеть. Стоило кому-то пойти погулять, как за ним увязывался приставленный к труппе стукач. Чтобы стукачу было удобней за ними следить, выходить велели группой.

Неделю Йога наблюдал за обстановкой, а присмотревшись, составил программу.

– Я тут, возле отеля, надо прогулять мой аппарат, – сказал он стукачу, развалившемуся в холле. – А то он разучится вообще снимать натуру!

Барышенко вышел из отеля походкой боязливого советского туриста, смертельно напуганного западной жизнью. Долго стоял он возле входа гостиницы, примеряя аппарат на современные билдинги, ее окружавшие. Снимков он, естественно, не делал, кому нужны такие снимки? Трата кадров. Постояв, он сделал пять шагов в сторону и снова замер минут на пятнадцать. Потом передвинулся еще на два метра и снова застыл, глядя в камеру. Через полтора часа он так утомил свою ищейку, что тот махнул рукой и вернулся в холл отеля.

Только этого и ждал Барышенко. Куда девался страх, нерешительность, провинциальная неуклюжесть! Резко повернул он в переулок за углом, перебежал через следующую площадь и быстро скрылся в соседнем квартале. В одной из подворотен натянул парик брюнета, взятый напрокат у костюмерши, вывернул пиджак голубой подкладкой наружу и то же самое проделал с кепкой. В Лондоне, он видел, необычный прикид никого не удивляет. Застегнутый изнутри на все пуговицы пиджак скрыл заметную рубашку.

У ближайшего монумента стал он на своем ломаном английском предлагать туристам сделать снимок поляроидом. Он уже видел, сколько тут берут уличные фотографы, и просил много меньше. Выбрав пару постарше, не спросившись, делал снимок и протягивал, завлекая.

– Ту паундз, два фунта! – кричал он, поднося к их лицам действительно хорошую фотографию. Удивленные туристы охотно покупали. О, Барышенко умел щелкать камерой! Он был уверен, что со временем такая пара должна будет отдать ему не одну сотню за похожий снимок.

Часа через три карманы брюк были набиты деньгами, и на скамеечке в саду он проделал свое превращение в обратную сторону. В пять минут съев в ближайшем пабе дежурное блюдо fish and chips, рыбу с жареной картошкой, он направился к дому.

Вскоре в отель вернулся тихий и напуганный бурной лондонской жизнью турист. В сумке у него была бутылка джина и пять банок собачьих консервов.

– Подарок! – сказал он, вываливая пару банок на колени стукачу, прежде чем подняться в номер и угостить безденежных страдающих девушек лондонским джином. В кармане пиджака он припас для них на закуску английское лакомство – шоколад с мятной текучей начинкой. В другом кармане была спрятана еще одна бутылка – девушек было немало.

<…>

Именно здесь, в поездке с питерской труппой, вдруг возникло сравнение Йоги с известным танцором, имя которого недавно прогремело на весь мир. В одну из поездок тот сделал свой знаменитый прыжок, взвился на головокружительную высоту и с тех пор никогда не приземлялся на родине. По мнению балеринок, Йога был похож на знаменитость и лицом, и фигурой, и ростом, и взглядом.

Балерина Карачкина вдруг всплеснула руками:

– Да они ж почти однофамильцы!

Йога встревожился и не знал, как их успокоить. В те времена одно поминание имени беглого предателя было небезопасно.

Балерины, разогретые джином, заспорили:

– Однофамилец! – утверждали одни.

– Почти! – не соглашались другие.

– Почти не считается!

– Словом, полуфамилец! – миролюбиво заключила Карачкина, приобнимая Йогу. Всем стало ясно, что сегодня Йоге будет хорошо.

Карачкина была высокая девушка по прозвищу Пегги и называла Йогу снисходительно «Барышок с ноготок». Называть-то называла, а в себе не отказала. Щедрость большой – по размерам – женщины.

С тех пор это так и пошло.

«Йога-полуфамилец» или просто «полуфамилец» стали звать его в труппе, не уточняя при этом, чей осколок имени имеется в виду. Они даже не знали, что попали в самую точку, потому что как раз тогда Барышенко задумал, по примеру своего полутезки, при первом же случае отвалить на благодатный Запад.

Однако это нужно хорошо подготовить.

Первая поездка прошла без сучка и задоринки. Для Барышенко то была разведка боем. Стояли брежневские времена, и Йоге снова доверили снимать на пленку гастролеров балета. Он поехал опять, но уже подготовился. Навел мосты через друзей, у которых были знакомые дипломаты, – сам ни с какими иностранцами никогда не встречался, избави Бог! Отправил через них на Запад негативы снимков русской глубинки, сочинил проект первого альбома, интересного мало знающим Россию благодушным иностранцам.

Гастроли шли с успехом, суточные в этот раз были выше, и артисты могли себе больше позволить. Месяц промчался почти незаметно, до конца поездки оставалось двое суток. Однажды после спектакля труппа вывалила во двор Королевского театра в одной из западных держав. Барышенко забежал вперед и, умело пятясь задом, начал делать снимок за снимком возбужденных спектаклем счастливых танцоров. Расстояние между ним и балетными постепенно росло, но это не вызвало беспокойства надзиравшего за советскими артистами сотрудника. Подпрыгнув и перевернувшись в воздухе на выходе из окруженного колоннами двора, Йогa бросился со всех ног наружу, рванул по улице направо, где его ждал сговоренный заранее автомобиль его западных корреспондентов. И тут обнаружилось, что наблюдавших стукачей в труппе было двое. Дирижер оркестра, человек лет пятидесяти, тут же бросился в погоню за Йогой. Мало что успел он в этом беге, немолодой, неспортивный, пьющий и любящий пельмени человек. Выскочив за ворота, он упал и увидел только зад Барышенко, который мчался от одной только тени своей любимой отчизны, как заяц. Даже номера машины записать не успел, за что по возвращении он серьезно ответит перед людьми, никакого отношения к музыке и к дирижерскому искусству не имевшими.

Как когда-то его знаменитый полуфамилец, Йога ласточкой нырнул в гостеприимный серенький автомобиль, что раскрыл перед ним обе задние двери, не зная, с которой стороны он влетит, – и был таков! В западном мире стало фотографом больше. Как и его полуфамилец, никогда в ближайшие десятилетия не вернется Барышенко в Россию, чтоб нацелить свое всевидящее творческое око на достижения советской, а затем перестроечной родины.

Теперь он жил и был устроен в Нью-Йорке.

Владимир МАРАМЗИН