Святой отец. Воистину святой

Алексей Глаголев родился в Киеве 2 июня 1901 г. Его отец, протоиерей Александр Глаголев, был известным человеком – настоятелeм храма Николы Доброго (в котором венчался Михаил Булгаков), профессором Киевской духовной академии, специалистом по Ветхому Завету и еврейской иcтории. Всероссийскую известность протоиерей Александр получил как эксперт на суде по «делу Бейлиса», на котором засвидетельствовал абсурдность обвинений в «ритуальном убийстве». В 1922 г., на другом суде – над петроградским митрополитом Вениамином (Казанским), обвиненным в сопротивлении советской власти, – его адвокат Гурович заявил судьям, что он, еврей, счастлив засвидетельствовать в лице священника Глаголева уважение всему русскому духовенству, отстоявшему правду на процессе. Неудивительно, что Алексей Глаголев, выросший в такой атмосфере, впитал в себя и трезвую ученость, и ясную веру. За героизм и благородство, проявленные в годы войны, членам семьи Глаголевых было присвоено звание Праведников народов мира. Мы представляем вниманию читателей фрагменты воспоминаний Алексея Глаголева.

 

28 сентября 1941 г. на всех перекрестках Киева появился приказ о том, что «…всі жиди міста Києва повинні з’явитися 29 вересня, о З-й годині ранку, на Дегтярівську вулицю коло жидівського кладовища». Предлагалось взять с собой ценные вещи и теплую одежду. Было объявлено, что не только не подчинившиеся этому приказу евреи, но и все лица, осмелившиеся их укрывать, будут расстреляны. Ужас охватил сердца людей – не только тех, к кому непосредственно относился этот приказ, но и всех, в ком сохранилось человеческое чувство. Никто не знал, что ждет евреев, но ясно было: ничего доброго ждать не приходится. Одно уже назначение еврейского кладбища местом сбора и умолчание о том, брать ли с собой запас пищи, не предвещали ничего хорошего. Обреченные то впадали в отчаяние, то, как утопающие, хватались за соломинку, питая слабую надежду, что к еврейскому кладбищу будут поданы железнодорожные составы, на которых их увезут из города.

Изгнание, тяжелые работы, даже концлагерь – все это не казалось таким страшным, как насильственная смерть, ибо «dum spiro, spеro» – «пока дышу, надеюсь». Пока человек дышит, в нем теплится надежда на избавление от этой неволи, на спасение и своей жизни, и жизни своих детей и близких. Идти же на расстрел самим, да еще вести туда же детей и видеть перед смертью, как их оторвут от матери и будут убивать на твоих глазах, – эта мысль была настолько ужасна, что каждый гнал ее прочь. Boт почему всем хотелось верить, что евреев ждет только высылка из города, больше ничего. Но верилось плохо, и эти сутки неизвестности были так мучительны и страшны, что во всех концах города стоял дикий предсмертный вопль ожидающих гибели людей.

После ужасной ночи наступило еще более мрачное утро. По направлению к еврейскому кладбищу, повинуясь приказу, потянулись непрерывным потоком десятки тысяч евреев… Они стекались с разных концов города малыми ручейками в один огромный, нескончаемый поток, устремленный к еврейскому кладбищу...

Что делать? Как предотвратить готовящееся зло? Эти вопросы роились в измученной голове. Ко мне через общих знакомых обратилась одна несчастная женщина, умоляя спасти ее и ее ребенка. Это была Изабелла Наумовна, урожденная Миркина, дочь известного в Киеве зубного врача. Она надеялась, что если я походатайствую за нее перед городским головой и засвидетельствую, что она замужем за русским, то ей дадут право не подчиниться приказу. Я сейчас же написал письмо, и моя жена побежала с ним в городскую управу. Мы надеялись, что городской голова посчитается с моей просьбой, поверив свидетельству сына уважаемого им профессора протоиерея Глаголева, в приходе которого он родился и прожил всю жизнь. Но из этого ничего не вышло. Городской голова профессор Оглоблин вышел в приемную бледный и растерянный и сказал, что, к сожалению, ничего не может сделать, так как немецкие власти заявили ему, что еврейский вопрос – дело немцев, и украинские власти не вправе в него вмешиваться. Попасть же к кому-либо из представителей немецкой власти не оказалось никакой возможности, так как в этот день все двери были закрыты.

Лишившись последней надежды, Изабелла Наумовна бросилась догонять свою семью, чтобы разделить с ней общую участь, но ни отца, ни сестры, ни мачехи возле кладбища уже не оказалось – все они уже перешагнули грань, из-за которой никому нет возврата, ибо, как мы впоследствии узнали, в этот день и в последующие дни в Бабьем Яре были зверски расстреляны более 70 тыс. евреев…

Уже в начале первого дня многим евреям стало ясно, что никаких эшелонов нет и что их гонят «на убой». Страшные слухи быстро распространились среди собравшихся у еврейского кладбища, а оттуда по всему городу и заставили всех содрогнуться от ужаса. Говорят, что многие в ожидании своей участи сходили с ума. Некоторые предпочли наложить на себя руки. Многие стали искать убежища в церкви, умоляя священников крестить их вместе с детьми, и тем спасти от смерти, на которую они обрекались как евреи. Некоторые действительно крестились, но это их не спасло, так как немцы считали, что, и будучи крещенными, они остаются евреями.

Был уже вечер, когда Изабелла Наумовна вторично подошла к еврейскому кладбищу. Какая-то женщина окликнула ее: «Куди ви? Не йдіть туди, бо не вернетесь!»

Поздно вечером, совершенно разбитая, она добралась до квартиры, где жили мать и сестра мужа. Что делать дальше? В этом доме и дворник, и все жильцы знали, что она еврейка. Оставаться здесь – значило погибнуть и погубить других. И вот опять родственники Изабеллы Наумовны обратились к нам, умоляя спасти ее. Мы с женой не спали всю ночь, мучаясь и безрезультатно ища способ ее спасения. Какие же мы христиане, если оттолкнем несчастную, с таким упованием простирающую к нам руки и умоляющую о помощи?

И вдруг жене моей пришла в голову отчаянная мысль – отдать Изабелле Наумовне свой паспорт и свидетельство о крещении и с этими документами отправить ее в село к знакомым крестьянам. Это было, конечно, очень страшно и трудноосуществимо. Понятно, какой опасности подвергалась моя жена, оставаясь без паспорта в такое тревожное время, когда немцы в каждом жителе Киева видели беглого еврея. Кроме того, на паспорт вместо фото моей жены надо было наклеить фото Изабеллы Наумовны из ее паспорта. Возможно ли это? Но я твердо надеялся, что Бог нам поможет. Так и случилось. К счастью, паспорт моей жены во время пожара у нас в доме был залит водой и пришел в такое состояние, что печать на нем расплылась. Это и дало возможность, подмочив фото Изабеллы Наумовны, наклеить ее на место прежнего.

Рано утром жена побежала разыскивать Изабеллу Наумовну, которую мы никогда в жизни не видели. Она нашла ее в кладовке под лестницей, замаскированную дровами, где та оплакивала гибель отца, сестры и мачехи и ежесекундно ждала такой же участи для себя и своей дочери. Можно себе представить, как она обрадовалась неожиданному приходу моей жены с документами.

Позже жена моя чуть не поплатилась жизнью за свой отчаянный поступок. Ходившие по квартирам с целью реквизиции гестаповцы потребовали у нее паспорт и, когда его не оказалось, заявили, что отведут жену в гестапо. Едва удалось их упросить оставить жену в покое, удостоверив свидетельскими показаниями ее личность.

В то время как подлинная Татьяна Павловна Глаголева подвергалась в Киеве таким опасностям, новоявленная Татьяна Павловна довольно мирно проживала в 50 км от Киева в селе Злодиевка. Но месяца через полтора после ее поселения здесь сельские власти стали поглядывать на нее с подозрением и наводить о ней справки. В этом не было ничего удивительного, так как городская женщина, поселившаяся вдруг в крестьянской хате, да еще не летом, когда в Злодиевке множество дачников, а глубокой осенью, несомненно должна была производить странное впечатление. Кончилось тем, что Изабеллу Наумовну вызвали в сельраду для установления личности.

Кое-как выпутавшись из этой неприятности, Изабелла Наумовна поспешно бежала в Киев и поздно вечером 29 ноября явилась к нам. С этого момента она, а затем и ее десятилетняя дочь Ирочка поселились у нас под видом родственниц и в течение двух лет никуда от нас не уходили. Прятать их приходилось и у себя в квартире, и на церковной колокольне. Задача была трудная, так как надо было скрывать Изабеллу Наумовну не только как еврейку, но и как женщину, подлежавшую по возрасту отправке в Германию или мобилизации на работы, что было бы для нее гибелью, так как, во-первых, ее расстроенное здоровье не выдержало бы тяжелых работ, а во-вторых, там мог встретиться кто-нибудь из прежних знакомых и выдать ее, даже против своей воли.

Все это было нестерпимо тяжело и гнусно, и поневоле приходила в голову мысль о том, что тем евреям, которые беспрекословно подчинились приказу и были расстреляны немцами в первый день, еще повезло, так как они погибли сразу и шли на казнь, даже не зная, что их ожидает. Гораздо сильнее страдали те, кто, пережив утрату близких и страх ожидания смерти, все же были пойманы и расстреляны. А таких оказалось немало. Часто, даже намного позже 29 сентября, можно было встретить на улице извозчика, на котором везли, как ненужный хлам, ослабленных стариков-евреев или полумертвых от болезни и страха женщин и детей. Это отправляли еще недобитых евреев в Бабий Яр.

Мне известно, что в детские дома были посланы специальные комиссии для отбора еврейских детей, даже самых крохотных, для расстрела. Обреченными на смерть были обрезанные мальчики, так как тут уже при всем желании никакая администрация не могла скрыть их национальности.

Такие ужасы творили немцы с евреями в Украине, но это было только прелюдией, после которой в больших масштабах пострадало русское и украинское население оккупированных городов и сел.