Человек-оркестр

Он был артистом, сценаристом, режиссером и театральным писателем. О таких говорят – человек-оркестр.

В 1956 г. Михаил Ромм снял фильм «Убийство на улице Данте». На главную роль Шарля Тибо утвердил студента Школы-студии МХАТ Михаила Козакова. Когда картина вышла в прокат, молодой актер проснулся знаменитым. Его портреты запестрели на стендах, он улыбался прохожим с громадных киноафиш, его фотографии спрашивали в газетных киосках, у него появились поклонники и поклонницы, о нем писали в газетах и журналах известные критики.

Его заметил один из самых известных режиссеров Николай Охлопков и пригласил в свой театр. Присмотревшись, доверил роль Гамлета. Сказать, что его Гамлет покорил «оттепельную» Москву – не сказать ничего: это был успех и Охлопкова, и Козакова – редкостный успех обоих.

А потом Козаков ушел к Олегу Ефремову в только-только создававшийся театр «Современник». И играл там в самых лучших спектаклях – «Голый король» Шварца, «Двое на качелях» Гибсона, «Сирано де Бержерак» Ростана.

Когда Ефремову предложили возглавить МХАТ, Козаков ушел вслед за ним, но через год перешел в Театр на Малой Бронной к Эфросу. И как когда-то театральная Москва ходила на его спектакли в «Современник», так и продолжала ходить на спектакли с его участием в Театр на Малой Бронной – «Дон-Жуан», «Женитьба», «Месяц в деревне», которые стали его лучшими работами 1970-х и лучшими спектаклями того времени. По признанию самого Козакова, он уходил тогда, когда считал нужным. Уходил, научившись чему-то главному у своих учителей. Которых у него было трое – Охлопков, Ефремов и Эфрос.

А когда ему стало тесно в актерских одеждах, он ушел в режиссеры, не прекращая сниматься в кино и играть на сцене. Его телеспектакли «Ночь ошибок» или «Сцены из трагедии „Фауст“», его фильмы «Визит дамы» или «Покровские ворота» пользовались успехом и у зрителей, и критики. Он искал себя, свой жанр, ни на кого не похожий стиль – и нашел.

Артист кино Козаков начался с «Убийства на улице Данте». Артист театра Козаков – с «Гамлета» Шекспира. Козаков-режиссер начался с телевизионного фильма «Безымянная звезда» по одноименной пьесе румынского драматурга Себастьяна. С эстрады он читал стихи Бродского, когда тот был запрещен, а когда стал разрешен – совместно с саксофонистом Игорем Бутманом поставил спектакль-концерт по его поэзии. Он писал сценарии и книги.

 

«Пламенный революционер» (из воспоминаний)

Однажды зимой, в один из приездов Давида Самойлова в Москву, Юрий Левитанский, Эдуард Графов, Рафик Клейнер, Саша (сын Д. С. от первого брака с О. Л. Фогельсон) и автор этих строк почти все в одно и то же время собрались у него на кухне. Всё было выпито и съедено, хотелось, как всегда по российской привычке, добавить, но никому не хотелось бежать в магазин за водкой. Было довольно холодно, быстро стемнело, бежать после выпивки из теплого застолья в магазин ни у кого не было сил, хотя желание не проходило. Все ждали мессию, и он не преминул явиться… в лице Михаила Козакова.

В кухне раздался звонок. Д. С. подошел к телефону, сказал: «Миша, приезжай, мы все тебя ждем», и буквально минут через двадцать в квартиру в Астраханском переулке вошел раскрасневшийся с мороза Козаков – красивый, ухоженный, в дорогой дубленке и с пакетом в руках. Не успел он раздеться и появиться в кухне с отборнейшей бутылкой дефицитного в те годы армянского коньяка, как Эдик, человек с юмором, работавший в то время фельетонистом «Вечерки», мгновенно привстал и голосом Ленина встретил Мишу в кухонных дверях: «Зд-ррр-авствуйте, дорогой Феликс Эдмундович! Зд-ррр-авствуйте, батенька! Как здоровье? На что жалуетесь?» (до сего времени помню этот раскатистый картаво-гнусавый голос Графова, старательно копировавшего вождя мировой революции). Взрыв смеха раздался на самойловской кухне. Все громко рассмеялись, в том числе и сам Козаков.

Смысл шутки всем был понятен: незадолго до этого Миша снялся в героико-патриотическом фильме «Двадцатое декабря» малоизвестного режиссера Григория Никулина, но зато по сценарию известного – если не всему миру, то всему Советскому Союзу – Юлиана Семенова. Историко-приключенческая телевизионная картина в четырех сериях рассказывала о первых чекистах 1917 г., их героических шагах на кровавом поприще, о «карающем мече революции», вознесшемся над головами непокорных, о создании грозной ВЧК, из которой как Феникс (только не из пепла, а из крови убиенных) и произросло будущее ОГПУ–МГБ–КГБ, последовательно и впредь занимавшееся планомерным уничтожением собственного народа, без устали выжигая контрреволюционную интеллигентскую нечисть. Фильм был сделан по всем канонам советского соцреализма: образцовые чекисты с «холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками» противостояли негодяям-контрреволюционерам и, несмотря на это (я имею в виду принципы соцреализма), в общем-то соответствовал правде жизни – враги были уничтожены под самый корень. В роли основателя ЧК, одного из близких соратников вождя, Феликса Дзержинского, и снялся Михаил Козаков. И сыграл его так, что герой вызывал некую симпатию даже у продвинутого зрителя, понимавшего, что к чему. Это была одна из граней Мишиного таланта – злодеи, которых он изредка играл, получались у него не такими страшными, как следовало. Из них выпирали козаковские обаяние и интеллигентность. Это просматривалось с самой первой «злодейской» роли – Зуриты из непритязательного фильма режиссеров Владимира Чеботарева и Геннадия Казанского «Человек-амфибия», вышедшего на экраны страны в 1962 г. и имевшего феноменальный успех у такого же непритязательного среднего советского зрителя.

Но позвольте, куда там александробеляевскому разбойнику до основателя, организатора и первого руководителя откровенно бандитской организации! Однако и здесь, видимо, Миша не смог переступить через себя, и Дзержинский получился в фильме режиссера Никулина таким, как получился – холодно-вежливым с врагами революции, готовым принести на ее алтарь любые жертвы, и всё же с долей козаковской интеллигентности и обаяния. Как говорится, от себя не уйдешь.

Но, уже сыграв несколько лет назад одного из самых главных большевиков и в «Государственной границе» (в фильме доблестные советские пограничники уничтожали басмачей, разоблачали заговоры против советской власти и обезвреживали агентов всех мировых вражеских разведок) и «Синдикате-2» (в этой шестисерийной картине доблестные чекисты выманивают одного из самых убежденных врагов советской власти эсера Бориса Савинкова в Советский Союз, где его и арестовывают), он дал себе слово больше в такого рода советских «триллерах» не участвовать и тем более не сниматься в подобных, как бы это помягче выразиться, щекотливых ролях.

Но тут подоспела поездка за границу, и ему отказали, не объясняя, как это было принято, причин. Несмотря на то, что это был сам Козаков – одновременно и заслуженный, и народный артист РСФСР. Несмотря на то, что он был лауреатом Государственной премии СССР. Несмотря на то, что он дважды сыграл «пламенного рыцаря революции» Ф. Э. Дзержинского.

Но Мишу это не остановило, и он стал добиваться правды в Госкино, где ему тоже толком ничего не объяснили, но намекнули: неплохо бы сыграть пламенного революционера, сыгравшего – извините за каламбур – столь значительную роль в истории страны, еще раз. Например, в запускающемся «Двадцатом декабря». Тогда – в высоком кабинете Госкино показали еще выше, куда-то вверх и чуть вбок, – может, что-то и изменится. Миша понял, что от своего высокопоставленного собеседника ничего больше не добьется, в сердцах чертыхнулся и, возненавидев на всю оставшуюся жизнь «совесть революции», отступил. Ничего не оставалось делать, кроме как пойти на компромисс и сыграть честного и бескомпромиссного, жутко обрыдшего ему «Железного Феликса» в третий раз. Который действительно оказался последним.

Наконец Козаков вытащил коньяк, и все подняли тост за него, и в этом тосте прозвучала такая мысль: не дай Бог пригласят в Америку, так заставят сыграть не то что Дзержинского, а первого Ильича, или, страшно подумать, – самого усатого, ведь тогда уже ничем не отмоешься. На что Миша философски ответил, что он не Максим Штраух и уж вовсе не Михаил Геловани. Все с этим контраргументом согласились и в знак согласия выпили. И повторили еще раз, чтобы закрепить ответ Козакова, одновременно закусывая тем, что принес Миша. А принес он красную икру, севрюгу, маслины и прочие разносолы, которые в ту пору в советской Москве можно было достать только по блату.

 

«У себя в Тель-Авиве будете показывать этот фильм»

После «Дзержинского» он снялся еще в нескольких картинаx в самых разных ролях, талант его был всесторонен и многогранен: мог играть и Мишку-Япончика, и гауптмана Заугеля, Шарля Гранде и Джека Бердена; написал сценарий к телеспектаклю «Попечители», как режиссер поставил телеспектакль «Ночь ошибок» и телефильм «Безымянная звезда», но самым выдающимся его достижением был фильм «Покровские ворота», который он снял в начале 1980-х, – фильм о Москве 1950-х с ее коммунальным бытом и так называемой «дворовой культурой», окрашенный ностальгией по ушедшим временам. Фильм, в котором звучали песни Окуджавы, Цфасмана и Дунаевского и в котором блестяще сыграли Меньшиков, Броневой, Коренева, Ульянова и Додин. Вместе с автором сценария Леонидом Зориным Козаков сумел воссоздать на экране образ времени. Зрители – не только молодые, но и те, которые жили в эти самые времена, – с восторгом приняли фильм в отличие от председателя Государственного комитета по радио и телевещанию при Совете министров СССР Лапина, известного антисемита и шовиниста.

Юлия Эйдельман, вдова историка и литературоведа Натана Эйдельмана, вспоминала: «17 декабря 1982 г. Вечер у Овсянниковых с Козаковыми. Миша рассказывает о возмутительной беседе с Лапиным, который назвал „Покровские ворота“ пошлым, безобразным фильмом, клеветой на фронтовиков и т. п. Миша очень подавлен. Под конец Лапин ему сказал: „У себя в Тель-Авиве будете показывать этот фильм“. Это уже невыносимое хамство. Я подивилась Мишиной выдержке и подумала, а может быть, не стоило так уж стоически всё выслушивать, может быть, следовало открыто возмутиться?»

Но Миша решил, что стоило. От себя добавлю: и правильно сделал.

 

«Нам, милый Миша, быть дано…» (из воспоминаний)

Козаков довольно часто приезжал в Пярну. Он останавливался рядом c Д. C. в «Каякасe», самой лучшей гостинице города, и каждый день совершал походы к Самойлову.

Выдержанные в тевтонском духе и сдержанные в силу своего национального характера, старшие по возрасту эстонцы делали вид, что не замечают знаменитость – мол, в городе бывали и не такие. И действительно, одно перечисление чего стоит: Зиновий Гердт, Сергей Юрский, Юлий Ким, Александр Городницкий и даже космонавт Георгий Гречко. Поэтому Михаил Козаков для пожилых, молчаливых и бесстрастных пярнусцев был одним из многих известных людей, посещавших их утопающий в зелени и нежащийся под нежарким прибалтийским солнцем уютный городок на краю огромной империи.

Но зато как знаменитость его принимала молодежь городка. Во всяком случае, на всех его выступлениях зал был набит битком и молодыми эстонцами, и немногочисленными русскими, проживавшими в Пярну. Конечно, приходили и пожилые эстонцы, плохо понимавшие русскую речь. Но не могу утверждать, испытывали ли они удовольствие от стихов, которые читал народный артист и превосходный чтец (а читал он от Анны Ахматовой до Давида Самойлова, разумеется включая Иосифа Бродского), или всё же от лицезрения очередной заезжей московской звезды, для простых жителей городка проходившей по разряду небожителей.

Мишу и Д. С. давно связывали нежные дружеские отношения. Но поскольку один большую часть времени проводил в Пярну, а другой – в Москве или на гастролях, то виделись они не часто, зато часто переписывались. Скажу, что Самойлов как литератор старой формации вообще любил писать письма, а когда переселился в Эстонию, эта любовь только усилилась. Что же касается его переписки с Козаковым, то, увидев «Покровские ворота» по телевидению, поэт послал артисту и режиссеру благожелательную рецензию в стихах. Миша же держал Д. С. в курсе всех культурных событий в Москве, не забывая сообщать и о том, что происходит с ним лично. И однажды сообщил, что попал в автомобильную катастрофу – сломал пятую точку своего бренного тела. Д. С. немедленно откликнулся в стихах, написав свою знаменитую «Философему о тазе» (цитировать не буду из-за недостатка места).

Через некоторое время Регина Соломоновна, третья Мишина жена, литератор и переводчик, подала на развод и отбыла в США по приглашению великого Роберта де Ниро, приятельствовавшего с Козаковыми. И осталась там на постоянное местожительство... А Миша, недолго помаявшись без изменщицы, познакомился с хорошенькой и молоденькой Анной Ямпольской, приезжал с новой возлюбленной к Самойлову, называл ее «женой» и, в конце концов, на ней женился. А затем появилось на свет то, что должно было появиться, – маленький Михаил, а потом и его сестричка Зоя. Но уже в Израиле, куда Козаков уехал и где играл на чистом иврите в театре «Гешер».

 

«Тебе чего надо, Михаил?» (прямая речь)

«…Москва, 1991 г. Пустые прилавки, молчащий телефон, страх за семью в пять человек, конечно же, усталость, раздраженность после всех трудов… торопили мое решение отвалить из совка. Хотя бы на время…

Запустить некий телеспектакль на телевидении, как я это делал последние десять лет, чередуя телекино „Покровские ворота“ с телеспектаклем по пьесе Островского „Последняя жертва“, мосфильмовский „Визит дамы“ с останкинским „«Случаем в Виши“ по пьесе Миллера, в 1991-м году уже было абсолютно нереально. А ведь телережиссура стала моей едва ли не основной профессией… „Фауст“ Гете, поэтический спектакль по стихам Бродского… Самойлов… – всё уходило в область преданий. Кто платит деньги, тот и заказывает музыку! А новые спонсоры… хотели другой музыки, той, которую мне было не сыграть, даже если бы удалось пересилить себя.

Уже ясно просвечивали контуры будущего L-клуба и других ТВ-клубов, вовсю начинало крутиться колесо счастья на поле дураков… Лично я, спасаясь от этой лавины, не смог найти даже маленькой ниши… на вопрос журналиста, почему я валю в Израиль… ответил односложно: „У меня проблема с детским питанием для маленького сына“…

Для меня же в этом „детском питании“ сосредоточилась вся униженность моего тогдашнего положения… Первые и последние случайно заработанные „зеленые“… закончились, а в совковом магазине унижаться в подвальных кабинетах директоров, получать продукт „под лицо“, как говорят артисты, становилось невыносимо, да и не всегда удавалось. У нас на Люсиновке в магазине на прилавках – хоть шаром покати, а ты выходишь с черного хода с сумкой, набитой датским „Семилаком“, словно обворовал тех мамаш, что в безнадежности бродят по магазину, разглядывая пустые никелированные полки. А ведь и в самом деле обворовал – вместе с директором в грязном белом халате, что милостиво бросил: „Нина, отпусти артисту для сынка евойного. Тебе чего надо, Михаил?“ Подобное как-то не украшало мою жизнь…»

 

Следы на песке

И тогда он сделал крутой поворот и в том 1991-м уехал в Израиль, зная на иврите всего несколько слов. И с первых же шагов на исторической родине он столкнулся с теми же проблемами, что испытывают все новые репатрианты, и, прежде всего, с незнанием языка. Конечно, можно жить в Израиле, не говоря на иврите, и многие так десятилетиями и живут: в своем сообществе – русском, болгарском или каком-либо другом, выучивая несколько десятков слов и выражений, чтобы общаться в быту, магазинах, транспорте и т. д. Но он был актер, хотел работать и стал учить язык: «Я понял, что если хочу нормально жить в Израиле, то должен, даже не умея плавать, нырнуть в воду, а вынырнув, доплыть до берега самостоятельно». Он нырнул, выплыл и доплыл: подстегивало желание самоутвердиться в Израиле, доказать себе и миру воли, что он может, – таланта и сил хватило. Но, кроме всего прочего, на его плечах лежала огромная ответственность: он должен был обеспечить нормальное существование своей семье – жене и сыну.

Известному российскому актеру предложили играть в Тель-Авивском камерном театре. На иврите! И он, не зная языка, согласился. Заучивал роли, выходил на сцену и уходил с нее под аплодисменты не только ватиков (старожилов), но и коренных израильтян. А потом организовал антрепризу на русском языке для олим (репатриантов), которые осваивали язык предков в ульпанах.

Но в стране горячего солнца, теплого моря и наполовину своего народа его всё чаще мучила безвыходная тоска – не немецкий бюргерский Sehnsucht, не аристократический английский spleen, а убийственная тоска по Москве и друзьям, от которой ищут забвения в вине или кладут голову на плаху. Он не сделал ни того ни другого, нашел иной путь – и в 1996 г. вернулся. И выжил – и физически, и духовно – благодаря работе: организовал на доисторической родине «Русскую антрепризу Михаила Козакова», с которой объездил почти всю новую Россию и половину старого мира.

Я встретился с ним через некоторое время после его приезда. Если не ошибаюсь, на квартире Тамары Миансаровой, которая предложила ему пожить некоторое время у нее. Миша рассказывал о своем житье-бытье в Тель-Авиве; о том, как он ставил, играл и преподавал и даже агитировал «русских» израильтян отдать свои голоса «Аводе» и ее лидеру Ицхаку Рабину. Я ему – о том, что творится в обезумевшей ельцинской Москве.

Он подарил мне тогда книгу воспоминаний, написанную в Израиле, в которой он рассказывал о своем переезде в Тель-Авив, о долгом и мучительном привыкании к новой жизни, о приобретенном творческом опыте, о своей игре на израильской сцене на иврите, о том, как он ставил спектакли и даже преподавал в театральной студии: «Работа – это лекарство от всех бед. Я отдыхать не очень умею, не знаю, как это делается, но я сам выбрал себе такой путь». И, конечно же, о том, что заставило его вернуться в Москву.

Я прочитал ее в тот же вечер и через несколько дней привел его к главному редактору издательства «Вагриус», к тогдашнему своему товарищу Алексею Костаняну. Книгу «Рисунки на песке», изданную на исторической родине, на доисторической назвали «Актерская книга», она вышла в издательстве в том же 1996 г. Хорошие книги в «Вагриусе» издавали быстро и хорошо.

 

Последний звонок

«Актерская книга» состояла из двух частей – «Рисунки на песке» и «Третий звонок». Свой «рисунок» Миша оставил не только в России, но и в Израиле.

Третий звонок – последний для зрителя – означает, что действие начинается, двери в зрительный зал закрываются, и нужно срочно занять свои места. Для актера это сигнал, что всё готово: в зале погас свет, и можно выходить на сцену. Для Михаила Козакова третий звонок звучал на протяжении более 70 лет. Последний прозвучал в Тель-Авиве, где он находился на лечении. Но есть такие болезни, перед которыми бессильны даже израильские врачи. В своей «Актерской книге» он писал: «После третьего звонка для меня начинается момент истины: я выхожу на сцену…» Сцена (в прямом и переносном смысле) ушла из-под его ног 22 апреля 2011 г.

 

Геннадий ЕВГРАФОВ