За вашу и нашу свободу

«Пражская весна» была раздавлена советскими танками и войсками стран Варшавского договора в ночь с 20 на 21 августа 1968 г. 25 августа Лариса Богораз вышла на Красную площадь вместе с Константином Бабицким, Вадимом Делоне, Павлом Литвиновым, Виктором Файнбергом, Натальей Горбаневской, Татьяной Баевой и Владимиром Дремлюгой. Ровно в полдень все собрались у Лобного места – места сакрального: справа ГУМ, слева Кремль, позади храм Василия Блаженного – и развернули плакаты «Свободу Дубчеку!», «Позор оккупантам!», «За вашу и нашу свободу!».

 

Лобное место

Они сумели продержаться всего несколько минут – сотрудники в штатском налетели как саранча. Один с криком: «Они продались за доллары!» подлетел к Делоне, другой, крича «Бей жидов!», стал бить ногами по лицу Файнберга. Всех восьмерых доставили в ближайшее отделение милиции.

Дело рассматривалось в Московском городском суде с 9 по 11 октября. За «распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй» (ст. 190-1 УК РСФСР) и «групповые действия, грубо нарушающие общественный порядок» (ст. 190-3) Делоне впаяли 2 года и 10 месяцев лагерей, Дремлюге – три года, Бабицкого, Литвинова и Богораз приговорили к разным срокам ссылки. Горбаневскую после судебно-психиатрической экспертизы, проведенной под руководством профессора Д. Лунца (о нем см. «ЕП», 2019, № 7), признали невменяемой и передали на поруки матери. Файнберга, которому выбили четыре зуба, на суд пускать не хотели. Провели психиатрическую экспертизу (в которой принимал участие все тот же Лунц), признали невменяемым и на четыре года упрятали в Ленинградскую спецпсихбольницу. Баеву к суду не привлекли: во время следствия все демонстранты заявили, что она случайно оказалась рядом.

 

«Суд идет!»

В ссылке Лариса Богораз от звонка до звонка (четыре года) отработала такелажницей на деревообделочном комбинате. Из Сибири вернулась в 1972 г. Защитой прав человека начала заниматься в 1966-м, когда вместе с Андреем Синявским арестовали ее мужа Юлия Даниэля.

В середине 1950-х – начале 1960-х гг. на Западе стали появляться повести и рассказы никому не известных писателей из Советского Союза Абрама Терца («Графоманы» и др.) и Николая Аржака («Говорит Москва» и др.). Сначала их передавали «голоса», затем, преодолев дырявые границы родины, книги стали распространяться в Москве, Ленинграде и других городах и весях огромной страны – тамиздат и самиздат были сообщающимися сосудами.

КГБ понадобилось несколько лет, чтобы выйти на тех, кто скрывался за этими псевдонимами.

Терца (Синявского) взяли на улице 8 сентября 1965 г. Он опаздывал в Школу-студию МХАТ, где должен был читать лекцию. «Андрей Донатович?..» Ответить он не успел – его усадили в машину, мгновенно рванувшую с места. Аржака (Даниэля), прилетевшего во Внуково из Новосибирска, задержали 12 сентября. Оба знали, на что шли, переправляя свои рукописи за границу, оба были готовы к аресту. О котором немедленно сообщили западные газеты и все те же «Свобода», «Голос Америки» и «Немецкая волна». В советских газетах о двух писателях рассказали только в январе 1966-го. И чтобы читателям сразу было ясно, кто есть кто, Зоя Кедрина в «Литературной газете» озаглавила свою разоблачительную статью «Наследники Смердякова», а Дм. Еремин свою, изобличительную, в «Известиях», назвал «Перевертыши».

Писателей обвинили в написании и передаче для публикации за границей произведений, «порочащих советский государственный и общественный строй», и предали самому «справедливому и гуманному советскому суду» (10–14 февраля 1966 г.). Обоих осудили по одной и той же статье 70 УК РСФСР («Антисоветская агитация и пропаганда»). Юлию Даниэлю дали пять лет, Андрею Синявскому – семь. Обвиняемые виновными себя не признали: художественная литература только в извращенном сознании властей могла рассматриваться как пропаганда и антисоветская агитация. На суде держались достойно, возражали, спорили, шутили и даже пытались объяснить суду сущность литературного творчества. (А propos: в 1956 г. Синявский написал повесть «Суд идет», в 1966-м слово стало делом.)

Власти полагали, что привыкшая к сталинской муштровке интеллигенция промолчит и на этот раз, но просчитались: в поддержку осужденных выступили Лев Копелев, Лидия Чуковская, Константин Паустовский (еще 62 члена Союза писателей СССР ходатайствовали в своем письме об их освобождении) и другие – в большинстве своем люди искусства, посмевшие возвысить свой голос против произвола. В то же время только-только объявленный лауреатом Нобелевской премии Шолохов заявил, что, попадись ему эти пасквилянты в 1920-е гг., разговор бы был другим, как и наказание. Другой советский ортодокс, сталинист Кочетов, поставил имя Синявского в один ряд с именем нацистского преступника Рудольфа Гесса.

Все четыре дня суда Мария Розанова, жена Синявского, и Лариса Богораз, жена Даниэля, ходили в здание суда и вели подробную запись судебного процесса. Стенограммы передали Александру Гинзбургу. Они легли в основу «Белой книги» («Посев», Франкфурт-на Майне, 1967 г.).

Жены, как могли, протестовали против ареста своих мужей: писали руководству страны, генеральному прокурору, в редакции газет. Ответом было заключение Синявского и Даниэля в мордовские лагеря.

На протяжении нескольких лет Лариса Богораз постоянно ездила в Дубровлаг к мужу. Зона только подтолкнула ее к правозащитной деятельности – внутренне она была к ней давно готова. Она начала знакомиться с родственниками других политических заключенных, принимала у себя в Москве жен, детей, едущих из других городов в Мордовию на свидания с близкими, давала кров и самим политзэкам, возвращавшимся из лагерей после отбытия наказания. Писала открытые письма властям, которые через самиздат уходили на Запад и становились известными на родине из передач «Голоса Америки», Би-би-си и «Немецкой волны». Она протестовала вместе с Павлом Литвиновым против грубейших нарушений законности в ходе суда над Александром Гинзбургом и его товарищами («Процесс четырех»). Не раздумывая, ставила свою подпись под другими правозащитными документами.

 

Человек без родины

Рано или поздно перед евреями, родившимися не в Израиле, вставал вопрос самоопределения. Особенно остро он ощущался в странах Восточной Европы и болезненно – в Советском Союзе, особенно после Шестидневной войны на Ближнем Востоке в 1967 г.

В подпольном журнале «Евреи в СССР» был раздел «Кто я?», в котором публиковались статьи, посвященные проблеме национальной идентификации. В № 1 за 1972 г. на этот вопрос пыталась ответить и самой себе, и своим читателям Лариса Богораз. Этот документ не устарел и в наше время: вопрос об ассимиляции в странах рассеяния, не только в России, но и в Европе, и в Америке, по-прежнему актуален. Поэтому имеет смысл привести некоторые извлечения (из-за недостатка места) из этой статьи.

«По крови, – писала Богораз, – я чистокровная еврейка, моя мать – Брухман, отец – Богораз. Родители родились и выросли в еврейской местечковой среде, но никакой связи ни с еврейской культурой, ни с еврейскими особенностями характера (как они мне представляются) я у них не вижу».

Язык детства был украинский, но дома говорили по-русски и отдали в русскую школу. Про «национальность» она не знала до восьми лет. Что еврейка – узнала в школе, там сразу дали почувствовать, что именно этим в «нехорошую сторону» она отличается от многих соучеников. Но поскольку она была дочерью «врага народа», это обстоятельство перешибало «нехорошую национальность». Во время войны вопрос о национальности обострился – расхожей стала фраза «Иван спас Абрама, а Абрам бежал прятаться в Ташкент». В те годы мало кто знал, как воевали евреи на фронте, как шли в партизаны, и почти не знали о восстаниях в гетто.

«В то время, – продолжала Богораз, – я с вызовом, с показной гордостью говорила: „Я – еврейка“».

После войны развернулась кампания по «борьбе с космополитизмом», евреев не брали в институты, выгоняли с работы. В начале 1950-х ни она, ни ее муж Юлий Даниэль не могли устроиться на работу по специальности, многие друзья были арестованы. В поколении, к которому они принадлежали, ускорилось самоопределение евреев: «Одни записывали детей русскими. Другие из чувства протеста от своей национальности не отказывались. Многие испытывали прилив национальной гордости – нередко в гипертрофированном виде („евреи самые умные, самые способные, самые талантливые“)».

У нее, Ларисы Богораз, после «борьбы с космополитами» появилась потребность осознать себя вне зависимости от чьих бы то ни было воздействий извне. «Кто я есть сейчас, – задавала она вопрос самой себе, – кем себя ощущаю?» И отвечала: «К сожалению, я не чувствую себя еврейкой. Я понимаю, что у меня есть безусловная генетическая общность с еврейством. Предполагаю, что она сказывается в психическом типе, в способе мышления и деятельности». Но при всем при этом признавалась: «…Я не русская. Я чужая сегодня в этой стране. Может быть, я не так все это чувствую, но так осязаю; может быть, тут работает тот самый генотип, который, хотя и не помогает мне стать еврейкой, но препятствует общности с так называемым русским народом?.. Я – для себя – не верю ни в какое „возрождение и спасение“ русского народа. Т. е. я хочу сказать, что эта идея не воодушевляет меня ни на какое действие. Я вижу распад и разброд моей среды».

И заключала: «Сомневаюсь, чтобы духовной Родиной для меня мог стать Израиль, – для этого я должна была бы переродиться. Мне остается крайне грустное чувство: я – человек без Родины, без нации, без своей среды. Где бы я ни была – мне остается „не понимаемой быть встречным“. Думаю, что это не только моя судьба. То же, мне кажется, относится и к большей части русской (здесь это только географическое определение) интеллигенции, если не считать тех, кто верит в свое мессианство».

 

Корни

Ее отец Иосиф Богораз происходил из Овруча, городка, расположенного к северо-западу от Киева. Сам род происходил от «лесных евреев» – так называли евреев, будто бы живших когда-то в Беловежской пуще, занимавшихся смолокурением и изучением Торы и Талмуда. Он был сотрудником Госплана. Читал лекции по политической экономии социализма в Институте красной профессуры и в Харьковском университете, где заведовал кафедрой.

Родившаяся в Томашполе (ныне Винницкая область) в строгой еврейской семье Мария Брухман в Гражданскую служила политработником. В 1936-м, когда взяли Иосифа Ароновича, Мария Самуиловна решила, что дочери лучше носить ее фамилию – вписала в метрику свою фамилию Брухман. И в зависимости от ситуации в других документах записывала то одну фамилию, то другую – думала, что так будет лучше. Когда пришло время получать паспорт, в милиции записали как в метрике – Богораз-Брухман. А через некоторое время разразилась кампания по борьбе с космополитизмом – и стало хуже некуда.

Отца Лариса не знала, его арестовали за «контрреволюционную троцкистскую деятельность» в мае 1936 г., когда она была маленькой. Познакомилась после его освобождения. Умный, мудрый еврей, все понимал еще до ареста. В лагере прозрел окончательно. Он не навязывал свои взгляды, пытался объяснить, учитывая возраст дочери. Которая за годы его отсутствия стала не просто комсомолкой, а комсомолкой идейной.

Родители разошлись еще до ареста Иосифа Ароновича. Выйдя на свободу, он женился второй раз – на поэтессе Алле Зиминой (Ольге Олсуфьевой). Так же, как он, она отбывала срок в Воркутлаге за «контрреволюционную агитацию».

 

От Тарусы до Чуны

После возвращения из ссылки Лариса Богораз вошла в состав комитета защиты Татьяны Великановой (участницу правозащитного движения арестовали 1 ноября 1979 г. по обвинению в «антисоветской пропаганде»), протестовала против высылки Александра Солженицына, требовала опубликовать в Советском Союзе «Архипелаг ГУЛАГ» и упрятанные в архивах материалы, свидетельствующие о преступлениях сталинской эпохи. В открытом письме председателю КГБ СССР Юрию Андропову написала: не надеясь, что власти откроют архивы, собирается заняться сбором исторических сведений о сталинских репрессиях самостоятельно. Свое слово сдержала: в 1970–1980-х гг. принимала участие в создании самиздатского сборника «Память». В 1989-м стала одним из сопредседателей воссозданной Московской Хельсинкской группы, оставаясь им в течение нескольких лет.

Еще в начале 1970-х она связала свою жизнь с Анатолием Марченко. В октябре 1960 г. он был осужден за «измену родине» – пытался перейти советско-иранскую границу. После шестилетней отсидки написал в 1967-м книгу о политических лагерях «Мои показания», которая ушла в самиздат. 22 июля 1968 г. написал открытое письмо об угрозе советского вторжения в Чехословакию, с которым обратился в советские и западные газеты. «Правда» и «Известия», как вы понимаете, письмо не напечатали, но западные… И тогда его решили убрать подальше от Москвы – обвинили в нарушении паспортного режима (бывшим политзаключенным запрещалось жить в столице) и приговорили к году заключения… 21 августа (!).

Незадолго до окончания срока последовало новое обвинение – в «клевете на советский строй» (ст. 190-1), приговорили еще к двум годам. Он освободился в 1971-м и уехал в Чуну, где Лариса отбывала ссылку за демонстрацию на Красной площади в августе 1968-го. После возвращения из Сибири они поселились в Тарусе. Но в 1975-м его вновь арестовали «за нарушения правил административного надзора» и на четыре года вернули в ту же самую Чуну. Лариса с сыном Павлом поехала вслед за мужем. Ее никто не заставлял – сама, по собственному желанию. Не могла иначе. Там в начале 1976 г. вместе с мужем написала статью «Третье дано» – в ней подвергались резкой критике те западные политики, которые боялись своими напоминаниями о нарушении прав человека в Советском Союзе повредить брежневской концепции международной разрядки.

В ссылке Марченко написал очерк «От Тарусы до Чуны» о своем новом деле и жестком (почти как в 1930-х) этапе и приступил к работе над книгой «Живи как все» (о заключении в Ныробском лагере и кратковременном пребывании на свободе).

Марченко освободили в 1978 г. и… вновь посадили в 1981-м за «антисоветскую агитацию и пропаганду» (ст. 70 – 10 лет лишения свободы в колонии строгого режима с последующей ссылкой на пять лет). Из Чистопольской тюрьмы он не вышел. Единственной формой сопротивления были голодовки. Последнюю держал 117 суток – требовал прекращения издевательства над политзаключенными в СССР и их освобождения. 28 ноября 1986 г. Анатолий Марченко прекратил голодовку и спустя две недели скончался. 10 декабря Лариса Богораз с повзрослевшим сыном приехали в Чистопольскую тюрьму. В просьбе выдать тело для захоронения в Москве им отказали. Они похоронили мужа и отца на тюремном кладбище.

Через неделю после смерти Анатолия Марченко Михаил Горбачев позвонил в Горький Андрею Сахарову и сказал, что тот может вернуться из ссылки в Москву.

Смерть положила начало освобождению политзаключенных.

Шел второй год перестройки…

 

Нравственное сопротивление

Правозащитное движение в Советском Союзе было не политическим, а нравственным – правозащитники за власть не боролись. В этом и заключался феномен движения.

Лариса Богораз не раз повторяла: каждый человек должен осознать свою личную ответственность за все, что происходит вокруг, – и через всю жизнь пронесла убеждение: решать самому за себя – не только право каждого человека, но и его обязанность. Дело и в личной убежденности, и в собственной совести. Никакая демократия невозможна без этого.

 

Эталон гражданского мужества

Она умерла 6 апреля 2004 г. после тяжелой болезни. Прощались в «Мемориале» – сыновья Александр Даниэль и Павел Марченко, бывшие диссиденты, правозащитники. Из российских официальных лиц – только Владимир Лукин, в феврале того года приступивший к своим обязанностям уполномоченного по правам человека в России, некоторые члены партий СПС и «Яблоко», посол Чехии в РФ Ярослав Башта, который передал телеграмму соболезнования от экс-президента Чехии Вацлава Гавела.

Все говорили точно найденные слова, но я приведу только слова Башты: «Я бы хотел поклониться Ларисе Богораз за то, что она была эталоном гражданского мужества. Для нас, чехов, она была одной из самых отважных, которые 25 августа 1968 г. на Красной площади боролись за нашу и вашу свободу».

За два года до смерти она написала «Автонекролог», который с просьбой опубликовать после ее смерти передала Евгению Захарову – журналисту, известному украинскому правозащитнику, сыну своей близкой подруги Марлены Рахлиной.

 

Напутствие

В «Автонекрологе» (не без юмора) она объяснила, почему взялась за некролог самой себе: «За последние годы столько милых мне, любимых мной друзей ушло, как говорится, в мир иной, и о каждом мне пришлось писать некролог. И вот я решила, я не хочу, чтобы кто-то близкий мне из-за меня мучился, а напишу-ка я сама свой некролог. Он будет вне конкуренции, раз сама себе».

В такого рода текстах принято вспоминать о жизни и деятельности ушедшего человека. В автонекрологе Лариса Богораз нарушила законы жанра: после слов о смерти почти ничего не сказала о себе – она прощалась с близкими: «...Смерть – событие важное и печальное. Мне, дорогие, любимые, мне грустно разлучаться с вами, как и вам, наверное, со мной. Правда, мне все же легче, чем многим: я не могу сказать, что верю, но все же надеюсь когда-нибудь, надеюсь, что очень нескоро (но что такое для вечности „нескоро“?) встретиться с вами на новом витке жизни, с каждым в свой день и час. Кто-то из вас, не дай Бог, может и опередить меня, но все равно надеюсь на встречу с каждым и с уже ушедшими. Боже мой! Да ведь это будет такое счастье, какого не смею требовать, а только надеяться на него.

…Я хочу сказать, что была счастлива в своей жизни. Судьба подарила мне вас всех, вашу дружбу и любовь, и мою любовь к вам. Если есть причина, кроме чисто биологического страха, по которой я не хотела бы уходить, так это то, что я не хочу расставаться с вами. Но каждый из нас смертен, и каждый из нас знает о предстоящей разлуке. Остается только смириться.

А еще о чем я жалею – это что не узнаю, не увижу своими глазами, как обустроится жизнь моих младших потомков, живущих сегодня и еще не пришедших в эту жизнь. Моя жизнь, можно сказать, состоялась, и состоялась хоть и нелегко, но, как я уже сказала, более счастливо, чем я того заслуживала. А вам, мои дорогие, предстоит еще прожить каждому свою трудную жизнь. Не ропщите, не впадайте в уныние. Как говорится, Бог посылает нам испытания, и Он же дает силы для преодоления их».

И закончила этот некролог, написанный при жизни самой себе, коротким и емким: «Держитесь!» Она хорошо знала из собственного опыта: в России надо держаться, иначе прожить невозможно.

 

Геннадий ЕВГРАФОВ