В отечество

Как только внял премудрому совету сказаться фабрикантом ваксы, – как от зачумленного все, в разные стороны.

Взял себе переводчика, потому что, как по-французски «вакса», не знаю, – и, как только интервьюер явился, говорю:

– А ну-ка, переведите ему, что я во Францию не за чем иным приехал, как хлопотать о разрешении мне открыть в Париже фабрику усовершенствованной ваксы.

Как вскочит француз. Как заговорит. Долго по комнате ходил, руками махал, на ходу даже этажерку уронил и не поднял, а в конце концов цилиндр нахлобучил, ушел, даже не поклонился.

– Что это он? – у переводчика спрашиваю.

– Ругается! «Это черт знает что! – говорит. – Эти русские только и думают, как бы выгоду с нас получить. С нас, с нас – французов! – выгоду. Даже, – говорит, – для национального самолюбия обидно. Тьфу! – говорит. – То заем, то фабрика! Этак, – говорит, – выгоднее немцам контрибуцию платить!» Очень, очень сердился.

А в газетах с тех пор ни полстроки. Разблаговестил, значит, интервьюерская душа!

Встретил на улице знакомого интервьюера из социалистской газеты. Подсмеялся даже.

– Что ж это, – через переводчика говорю: я теперь без переводчика ни шагу, опять чрез недоразумение в герои попадешь, – что ж это вы за интервью ко мне не препожалуете? Готов-с!

– Monsieur, – говорит, – я социалист. Я враг капиталистов. Я фабрикантов изо дня в день ругательски ругаю. Но я француз!

И с чувством даже себя в грудь ударил.

– Раз, – говорит, – вы хотите фабрику ваксы у нас устроить, нашим фабрикантам конкуренцию делать, – извините! Я француз. Тут мы все за одно. Вы для меня не существуете!

 

2-го августа.

Был у министра. Надо же визит отдать. Долг вежливости.

Встретил сухо, – больше, – сурово встретил! Жестоко!

Руки не подал – и с места в карьер:

– Не могу! Франция для французов! Конечно, – говорит, – я не националист. О, совсем нет! Но раз дело касается промышленности, – двух мнений быть не может. Всё трогайте, – но промышленность священна! Да и к тому же, – говорит, – совсем не ваше это дело! Иностранцы могут приезжать к нам, могут восхищаться, могут покупать, – но самим производить. Извините! Я широких принципов, я интернационалист, – если вам угодно. Все люди – братья, русские в особенности, – но ваксы у нас ни одному брату работать не позволю. Имею честь кланяться.

Значит, всё кончено. Недоразумений больше никаких. Можно и домой.

<>

Берлин, 8-го августа.

Третий день живу в Берлине. Черт его знает зачем. И сам не свой.

Мысли проклятые замучили!

Как в Берлин поезд пришел, «Фридрихштрассе» – закричали, себя не помню, словно крылья на ногах выросли, вещички подхватил, из вагона выскочил:

– Здесь, – говорю, – остаюсь. Здесь! На всю жизнь!

– Вы, – кондуктор говорит, – хоть билет-то у начальника станции прочикните!

– И билет, – говорю, – прочикивать не хочу. На всю жизнь остаюсь. Никогда больше своего отечества не увижу!

А сам в слезы.

По-немецки-то мне переводчика не надо. По-немецки я кое-как маракую. Служа в пробирной палатке, от евреев выучился. Все служащие в пробирной палатке по-немецки говорят.

С тем и остался.

Но как же, однако, без отечества? Нельзя без отечества! Там пенсия.

В отечество вернуться надобно.

 

<>

Берлин, 11-го августа.

В ожидании отъезда гулял по Unter-den-Linden. Гулял и с нежностью о Крыжополе думал.

И вдруг книжный магазин. Стекло, и на стекле золотыми буквами по-русски с ошибкой.

Шарахнулся на другую сторону.

Да нет, брат! Шалишь! Теперь-то ты шарахаешься!

Теперь-то ты хоть камнем в стекло это самое запали!

А по дороге в Париж кто в этот самый книжный магазин заходил?

А не заходил ли туда действительный статский советник Пупков? Вот этот самый действительный статский советник, который теперь, на обратном-то пути, от русских букв шарахается? А?

Черт его! Посмотреть!

«Воскресение», кажется, весьма старательно изорвал. Еще в Париже. Целый день сидел, запершись, и драл, чтобы помельче. Драл и кусочки в ведре топил, чтобы не разобрали.

А вдруг, среди всех этих тревог и треволнений, что-нибудь и позабыл разодрать?

Прибежал домой сам не свой. Всё пересмотрел. Из подушки даже пух выпустил. Туда не попало ли как? Ничего! Как вдруг…

Нет, какова французская подлячка? Горничная!

Взяла да в обертку-то от «Воскресения» зубную щетку и завернула!

Это у них там. Во что хочешь, в то и завертывай. А тут, матушка, почитать надо, во что завертываешь!

Просто дух захватило, как увидел.

И обертка-то какая. Темно-зеленая. И слово-то на ней: «Не в силе Бог, а в правде». Самое лондонское слово!

Обертку изорвал, клочки сжег, пепел съел, и рот выполоскал. Никаких следов!

Через час доктор был. Хозяин гостиницы позвал.

– Вы, должно быть, – немчура-доктор говорит, – русский, много водки пьете, потому что ведете себя, как свинья: по ночам из дома ходите, коридорным фраки дарите, из подушек пух выпускаете. По всей гостинице теперь ваш пух летает.

– Не извольте, – говорю, – беспокоиться. Я сегодня вечером уезжаю!

Вечером сел в поезд. Фь-ю, поехали!

 

Эйдкунен, 15-го августа.

А вдруг меня тогда, на пути туда, когда я Unter-den-Linden-то в магазин заходил, – кто видел? А?

И видели!

Долго человека напротив на бульварчике на скамеечку посадить?

– Посиди, мол, миленький! Посмотри! Вот напротив-то магазинчик, на стекле русскими буквами с ошибочкой-то. Погляди, родненький!

Кажется, даже когда я входил, кто-то на скамеечке сидел. Всенепременно сидел!

Видели! Все конечно, видели.

И в руках у него, еще помню, была коробочка. Небольшая такая, черненькая! Вроде фотографии. Моментальной фотографии. И как я выходил, – он коробочкой-то, кажется, пошевелил! Пошевелил этак…

Батюшки, у меня мысли путаются! Было это или только так кажется? Не буду! Никогда не буду!

Господи, что со мной!

Как мне эта мысль в голову вступила, как крикнет кондуктор:

– Эйдкунен!

Я из вагона-то шасть.

– Здесь, – говорю, – остаюсь! Не еду!

И хоть бы кондуктор-то, подлец, удивился, спросил:

– Почему, мол, не едете?

Нет, немчура проклятая! Как с гуся вода:

– Не едете, так не едете! Носильщик, выноси вещи!

Значит, уж известно!

Ждали, что на станции Эйдкунен пассажир такой-то, пожилой, бритый, дальше ни за что не поедет, – останется. Что ехать ему никак нельзя.

От Эйдкунена-то до Вержболова рукой подать. Всегда известно, что в Вержболове делается.

Вот и живу четвертый день в Эйдкунене.

На границе-то, на границе на самой!

Герцен, говорят, Александр Иванович, перед смертью томился, всё в Россию хотел.

Понимаю. Отлично понимаю. Потому я сам теперь Герцен. Сам!

 

<>

17-е августа.

Хожу, на поезда смотрю, которые на милую родину идут. Кланяйтесь от меня отчизне.

Никогда я ее не увижу! Никогда! Эмигрирую теперь в Америку! Сделаюсь изменником. Превращусь в кули. Имя даже переменю. Прощай, моя пенсия!

Стою и плачу. А поезда-то мимо, мимо, а из окон-то книги, книги, да мне все в морду, в морду.

Поднял одну:

«Амур. Полное собрание русских порнографических стихотворений».

«Эротические поэмы Пушкина».

Ведь вот что люди за границей читают. А я-то? Э-эх!

За голову даже схватился и клок волос вырвал. Драть меня, старого дурака, некому.

«Воскресение!» А?

Положим, при мне ничего нет. Но завел я с самого малолетства прескверное обыкновение во сне разговаривать.

Драли мало, – оттого.

Наяву-то я – как следует, но во сне бываю нескромен. Всё, что на уме, и говорю.

Жена-покойница не раз меня туфлей будила:

– Мерзавец, – говорит, – ты после таких рассуждений и больше ничего!

Вдруг как я во сне-то, да страницу-то из «Воскресения», да самую что ни на есть, – и бухну! А?

Выучить нешто наизусть неприличное стихотворение? Выучил.

Да ведь хорошо, если я его во сне прочту. А если я из «Воскресения».

– А-а! – соседи скажут.

Нет, не быть мне в отечестве! Никогда!

 

Вержболово, 18-го августа.

Как это случилось? Не знаю. Ума не приложу.

Сам не свой был.

В глазах помутилось, в голове отчаяние, во рту вдруг вкус щей.

Как на поезд сел, как переехал, как паспорт отдал, как вещи осматривали, – ничего не помню.

Помню только, что сосед меня за руку схватил:

– Что вы?! – говорит. – Что вы?! При публике-то? Ведь здесь дамы?!

– А что? – говорю.

– Такие, – говорит, – стихи только в мужской компании читать – и то затворившись. А вы во всё горло и при дамах.

Туман, всё туман.

И вдруг из этого тумана голос:

– Действительный статский советник Пупков.

Рученьки, ноженьки отнялись.

– Здесь! – бормочу. – Честь имею явиться…

– Ваш паспорт, ваше превосходительство, готов.

Ничего?

Да нет! Знаю я! Это нарочно! Это для конца берегут. Перед третьим звонком. Чтоб ошеломить.

Это система! Знаю систему! Сам на службе был!

<>

Решил напролом идти. Откуда уж и отчаянность взялась, – не знаю.

– Виноват, – говорю, – еще один вопрос. Скажите, тут телеграммы для «генерала Пупкова» не было?

Оглянули меня так невнимательно и отвечали почти небрежно:

– Это уж вам на телеграфе справиться надо. Мы телеграмм пассажирам не передаем!

Значит, ничего! Да неужто?

И третий звонок пробил, – а всё-таки мне ничего.

Станция Луга.

Заснул, – было в купе четверо, и все до Петербурга. А проснулся, – всего двое: я да еще какой-то.

– А где ж, – говорю, – остальные наши соседи?

– Какие там, – говорит, – соседи! Ночью великое переселение народов было. Не только из отделения, изо всего вагона, не то что дамы, мужчины все ушли. Уж очень вы, ваше превосходительство, во сне-то…

Обомлел весь. Дрожу. Неужто?

– Что ж я, – говорю, – во сне?

– Такие слова произносили… не дамские…

Слова?!

Это хорошо, что слова! Молодец я во сне! Молодчинище!

 

Влас ДОРОШЕВИЧ (1905)