Внубез

– Вот он! Вот он! – кричала тетка. – Шапиен! Как есть, чистый шапиен. Штаны длинные носит, говно не сдает, пищей брезгует, а по-нашему говорит, как мы.

– Ладно, ладно, любезная, – сказал милиционер, который был поздоровее и скошенным лбом смахивал на питекантропа. – Сами как-нибудь разберемся. У вас потребкарта есть? – спросил он, обратившись ко мне.

– Есть, – сказал я и вытащил уже проколотый с двух сторон обрывок «Зюддойче цайтунг». Надеяться, что здесь этот номер пройдет еще раз, было, конечно, наивно и глупо, но я часто поступаю по наитию, и оно меня обычно не обманывает.

На этот раз обмануло.

Питекантроп взял обрывок, повертел в руках, приблизил к глазам, отдалил и, изобразив на лице своем крайнее недоумение, протянул бумагу своему товарищу, который тоже был здоров, но все-таки пощуплее. Тот посмотрел бумажку и даже для чего-то подул на нее.

– Это по-каковски же здесь начикано? – спросил он вежливо.

Изобразив на своем лице удивление, я сказал, что, по-моему, и дураку ясно, что здесь начикано исключительно по-китайски.

– И вы понимаете по-китайски? – спросил он, как мне показалось, с почтением.

– Ну да, конечно, понимаю. Кто ж по-китайски не понимает?

– Придется пройтить, – сказал тот, здоровый.

– Это куда же? – поинтересовался я.

– Известно куда. Во внубез.

Догадавшись, что внубез означает внутреннюю безопасность, я подчинился.

Местное отделение внубеза находилось в другом крыле того же здания.

У дежурного за деревянной перегородкой было три звездочки на погонах. Четверо нижних чинов в дальнем углу комнаты забивали козла.

– Вот, – сказал питекантроп, – так что, комсор дежурный, китайца пымали.

– Что еще за китаец? – посмотрел удивленно дежурный.

– Обыкновенный китаец, – сказал питекантроп. – В длинных штанах ходит, говно не сдает, говорит по-нашему, а читает по китайскому. Вот. – Он протянул дежурному кусок газеты.

Дежурный долго разглядывал этот странный клочок и стал вертеть его так и сяк, напрягаясь, шевеля губами, и даже посмотрел бумажку на свет, видимо надеясь обнаружить в ней водяные знаки.

– А что это здесь написано тысяча девятьсот восемьдесят два? – сказал он. – Это что, старая газета?

– Ну да, – говорю, – старая, из музея.

– Ну ладно, – сказал дежурный и раскрыл толстую тетрадь, на которой было написано: «Книга регистрации нарушителей компорядка». Затем он взял деревянную ручку (последний раз я видел такую шестьдесят лет назад в кружке у Симыча), обмакнул ее в стеклянную чернильницу. – Ваше фамилие?

– Карцев, – сказал я.

– Чудно, – сказал дежурный. – Фамилие китайское, а звучит вроде как наше. А вы к нам со шпионскими целями или же просто так?

Тут я, честно говоря, немного струхнул. Начнут шить шпионаж, потом не отобьешься.

– Ладно, – сказал я, – ребята. Хватит валять дурака, я не китаец, я пошутил.

– Пошутил? – переспросил дежурный и переглянулся с питекантропом. – Что значит пошутил? Значит, вы не китаец?

– Ну конечно же, не китаец. Вы когда-нибудь видели китайцев? У них глаза узкие и черные, а у меня выпуклые и голубые.

– Ах, так ты не китаец! – взбеленился вдруг дежурный. – Если ты не китаец, то мы с тобой сейчас иначе поговорим. Тимчук! А ну-ка врежь-ка ему по-нашему, по-коммунисски!

У этого Тимчука кулак был как пудовая гиря. Мне показалось, что я ослеп не только от удара, но и от гнева. Плюясь кровью и ничего не видя перед собой, я ринулся на Тимчука и, если б достал, разодрал бы ему, наверное, всю морду. Но тут в дело вступили доминошники. Все вместе они скрутили меня, завернули руки за спину и повалили на пол.

– Гады! – кричал я. – Да что же это вы делаете!

Меня прижали носом к шершавому вонючему полу. Я брыкался, вырывался и орал благим матом, когда они выворачивали мне суставы.

– Сволочи! – кричал я. – Бандиты! А еще коммунисты!

– Комсор дежурный, – разобрал я голос Тимчука. – Вы слышите, он против коммунистов кричит.

Я хотел возразить, что я не против всех коммунистов, а только против плохих коммунистов, за хороших коммунистов. Но мне еще крепче завернули руки, и сквозь собственный вой я услышал лязганье ножниц вокруг моих ног.

– А теперь поднимите его, – сказал дежурный.

Я опять оказался перед ним, побитый и помятый. Кровь из разбитого носа и рассеченной губы стекалась на подбородке в одну струю и крупными каплями падала на рубашку. Мои замечательные брюки, которые перед самой поездкой я купил в Кауфхофе, теперь представляли собой жалкое подобие шорт с криво обрезанными краями и свисающими лохмотьями.

– Звездное имя и отчество? – спросил дежурный.

– Пошел вон, сволочь! – сказал я и плюнул ему в морду кровью.

Вот говорят, перед самой смертью человек видит всю свою жизнь, как в кино. Пока Тимчук замахивался, подобное кино я тоже увидел. Правда, кино особенное. Я видел, как бы сразу все кадры одновременно. Я видел себя и помидороподобным маленьким уродцем, которого сразу же после родов показывают моей матери, и в то же время я увидел себя в детском саду, в президиуме Союза писателей СССР, в мюнхенском биргартене, у китайской башни и даже в гробу, в котором меня несут к могиле, только не разобрал, кто несет.

– Стойте! Стойте! – услышал я звонкий голос и, очнувшись, увидел Искрину Романовну, которая буквально висела на занесенном кулаке Тимчука. – Стойте! – повторяла она. – Не смейте его бить!

Дежурный, может быть, понял, что допустил какую-то ошибку, но, еще не желая в ней признаться, спросил Искрину Романовну, что я за цаца такая, что меня нельзя бить.

– Да вы знаете, кто он такой? – продолжала негодовать Искрина. – Да ведь это же…

Она наклонилась к дежурному и сказала ему что-то на ухо.

Ситуация резко переменилась. Дежурный выскочил из-за перегородки и чуть ли не валялся в ногах, прося пощадить его и его детей, которых у него, может быть, не было. Рядом с ним трясся от страха Тимчук, который сразу же стал маленьким и плюгавым.

Само собой, отрезанные штанины мне тут же были с поклоном возвращены, а появившаяся неизвестно откуда сестра милосердия оказала мне первую помощь, залепив нос и губы изоляционной лентой, которая пахла смолой.

– Пойдемте! – тянула меня за руку Искрина Романовна, а дежурный все еще вертелся перед носом и кланялся и просил пощадить. – Ну пойдемте же! – настаивала Искрина.

– Сейчас, – сказал я и, вырвав у нее руку, прямо локтем заехал дежурному в рыло, отчего у него из носа кровь брызнула в разные стороны. – Вот, – сказал я, – тебе по социлисски. А тебе, сука, – повернулся я к Тимчуку, – по-китайски.

Я дал ему кулаком по сопатке и сам же завыл нечеловеческим голосом – морда у Тимчука была изготовлена из кирпича.

– Ну, рассказывайте, – строго сказала мне Искрина Романовна, когда мы вернулись в гостиницу. – Как вы оказались во внубезе? Что вас туда занесло?

Мне было ужасно неловко. Трогая пальцем разбитый нос, я сказал, что хотел всего лишь пройтись, посмотреть своими глазами, как живут простые коммуняне.

– А как же вас выпустила дежурная?

– Она меня никак не выпускала. Она просто спала, и я тихонько прошел мимо.

– Видите, она спала! – возмутилась Искрина. – Вот до чего доходит потеря бдительности! Нет, таким в Москорепе не место.

– Но она не виновата! – закричал я, испугавшись, что сильно подвел дежурную. – Она, может быть, устала за ночь и задремала. А я шел очень тихо. Я даже ботинки снял, чтобы она не слышала.

Про ботинки я, конечно, наврал.

– Ну хорошо, рассказывайте дальше. – Искрина уселась в кресло и взирала на меня строго, как судья.

Я рассказал все как было. Про очередь во дворе и скандал с теткой, которая понимает по-иностранному. Про памятник Гениалиссимусу, про Прекомпит.

– А что вы делали во Дворце Любви?

Я совсем смутился.

– Ну вот, – сказал я, – вам все нужно знать. В том то и дело, что я там ничего не делал. Потому что не с кем было. Подобным самообслуживанием я даже в детстве не увлекался. А уж в моем возрасте мне об этом и думать противно.

– А вас никто и не заставлял, – сказала она резко. – Вы должны были бы понять хотя бы по тому, как вас встречали, что вы можете рассчитывать на большее. Эти места, которые вы посетили, предназначены для коммунян общих потребностей. А для вас решением Верховного Пятиугольника установлены повышенные потребности.

– Спасибо, – сказал я довольно холодно. – Но я, если хотите знать, вообще-то против неравенства. И если уж я сюда попал, то не хочу никаких привилегий, а хочу быть как все.

– Какой же вы все-таки отсталый! – воскликнула она в сердцах. – Что значит – как все? О каком неравенстве вы говорите? У нас все равны. Каждый коммунянин рождается с общими потребностями. Но потом, если он развивается, совершенствуется, выполняет производственные задания, соблюдает дисциплину, повышает свой кругозор, тогда, естественно, его потребности возрастают, и это учитывается. Вообще, я вижу, наша жизнь вам еще совершенно непонятна и вам лучше одному пока не ходить. Тем более что вам надо готовиться к вашему юбилею.

– Да что вы пристали ко мне с этим юбилеем! – рассердился я. – Не хочу я никаких юбилеев. Вам хорошо известно, что мне на самом деле не сто лет, а гораздо меньше.

– Ну да, вы выглядите гораздо моложе, – согласилась она. – Но все-таки вам исполняется именно сто лет. Завтра указ Верховного Пятиугольника о всенародном праздновании вашего юбилея будет опубликован. Это будет событие огромного политического значения. А вы ведете себя так легкомысленно. Поэтому Творческий Пятиугольник поручил мне переселиться к вам и провести с вами курс интенсивной индивидуальной подготовки.

 

Владимир ВОЙНОВИЧ (1987)