Из рассказов Мити Белошапкина

Семь сорок

Замечательная клезмерская мелодия – древняя музыка еврейского свадебного танца, которую мы знаем как «семь-сорок», завоевала весь цивилизованный мир. Сами того не зная, люди разных народов напевают в своих песнях этот танец-фрейлекс. Большинство мелодий наших любимых советских песен двадцатых и тридцатых годов прошлого века – та же самая семь-сорок, начиная с «Тачанки». Все ее четыре колеса выбивают чистые семь-сорок по дорогам революции и гражданской войны. Многие русские городские романсы написаны под влиянием фрейлекса. Антисемиты из тюремных паханов поют свои блатные песни на мелодию семь-сорок.

Но что еще интересней: многие знаменитые песни западной эстрады – это тоже она, всем известная семь-сорок, от француза Алена Сушона до шотландки Энни Леннокс, у которой нет и в помине еврейских корней.

Я предлагаю выдать премию «Семь-сорок» самой жизнестойкой мелодии семь-сорок.

Я гулял вчера во французском еврейском квартале.

Билет в парижский Музей истории иудаизма со скидкой для безработных стоит семь сорок.

 

Шумел камыш

«Шумел камыш» – произведение, в сущности, замечательное. И мелодия у него превосходная, и слова, кто их полностью знает, нежные и проникновенные, полные жалости к женской доле. Оно начинается с картинки: шумел камыш, деревья гнулись – простое описание сильного ветра в прибрежной местности. Который все-таки не отпугнет «одну возлюбленную пару». Возлюбленную, а не любящую, как надо бы по грамматике, и это для того, чтобы попасть в просодию, хотя примитивный сочинитель даже и слóва этого не знает. Но нам все понятно, по взаимной неточности языка и мысли, которая только и есть предмет поэзии. «Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра» – до утра можно бы и не добавлять, и так ясно: раз всю ночь, то до чего же до еще, как не утра? Она боится возвращаться, не знает, что сказать матери. Мать ее выгонит! Тогда приходи сюда, успокаивает он ее. И вот это мало уже кто помнит: она приходит (значит, выгнанная матерью), но на берегу и след его простыл. Почему же никто не помнит этого конца?

Потому что это гимн последней стадии опьянения, после которого все рухнут головами в салат и лишь какой-нибудь пронырливый и устойчивый к сивухе сосед бросится лениво гулять под исподним подходящих по возрасту тела молодок. Какая, может, и очнется, но тут же сделает вид продолжения сна лицом в салат. Но в салат не из-за водки, из-за жизни. Если б не было салата, жизнь была б невыносимой.

Когда это поют люди пьяные, без слуха и голоса, слышать это пение настолько неприятно, что песня «Шумел камыш» стала притчей во языцех. Однако это слышать, заметьте, неприятно только тем, кто сам в тот момент недостаточно выпил. Кто пьян, тот не слышит в ней ни диссонансов, ни ведьминских острозубых бабьих вскриков, ни мужского опускания ноты до окончательной немочи. Петь ее даже приятно в хорошем музыкальном соседстве. В своем роде это беседа о сакральной женственности. О священном праве на девичье мщение.

Да вот беда: никогда у меня не было таких поющих и пьющих соседей с подсознательным пониманием слов и вещей.

А сейчас? Не затягивать же мне «Шумел камыш» одному, в полной трезвости, в самом центре Парижа?

Не петь же мне ее в застолье с каким-нибудь Семенычем или в подстолье с его девушкой номер шестнадцать – по убывающему счету благородства и прелести?

 

Плохие отношения

Мы никогда не могли согласиться ни в чем.

Я высокий, как фонарный столб, он всегда ниже среднего роста.

Он надменный и спокойный, я вспыльчив, как спичка.

Когда он появился на свет, у его матери был период неестественной грусти. Когда родился я, у моей матушки был период неестественной радости.

Входя в чужой дом, я всегда говорю: «Здравствуйте». Он бросает: «Здорово!»

Я не терплю учителей и указчиков, он любил школу и всегда был примерный ученик.

Он всю жизнь состоял везде членом, а я беспартийный и неспортивный.

Он вымещал свои обиды кулаками. Я был склонен к пощечине.

Ему нравились брюнетки, я был без ума от блондинок.

Я ухаживал за женщиной настойчиво, веря в законы природы, окружал ее вниманием, ни на что неожиданное не надеясь. Он хладнокровно ожидал, пока она сама падет ему в колени.

Я всегда любил море, для него оно пахло сардинами в масле.

Я запивал обед красным вином, он закусывал водку обедом.

Я всегда хотел понять прошлое, он интересовался только будущим, то есть тем, чего никогда не увидит.

Я не хотел служить ни идеям, ни людям, он охотно служил всем, кто захочет.

Мы оба побывали в тюрьме: я в одиночке, он в администрации.

Встретившись в Париже, мы обменялись улыбками. Каждый решил, что его улыбка шире.

«Чем ниже сидишь, тем спокойнее падать», – говорил он часто. «Если падать, то с коня», – считал я.

Мы стали все хуже относиться друг к другу.

В конце концов наши отношения совсем расстроились. Он не пришел на мои похороны, я не пошел на его.

А жаль – это все-таки был мой родной кровный брат.

 

Вы тоже говорите

Один человек в станице Старовойтовой сказал:

– Оно тебе надо!

Одна женщина в селе Барыково Кашинского района заявила:

– Жить, говорят, стало лучше, но яички стали мельче.

Один журналист сказал в Санкт-Петербурге Ленинградской области:

– Когда я смотрю сейчас наверх, я вижу маленьких и необъяснимо жестоких людей. Как у чудовищ в фантастическом фильме, с трудом натянувших человеческую кожу, у них по лицу пробегает судорога от стремления полностью ее содрать и стать, наконец, плохим самим собою.

Пенсионерка в Краснодаре сказала:

– У нас теперь тоже есть свои богатые люди.

Художник-возвращенец из Нью-Йорка сидел в это время в Москве, во второсортном ресторане «Петрович», и сказал, оглядывая зал:

– Вот где сохранилась настоящая жизнь!

Семеныч хвастался в Париже:

– Моя девушка номер четыре мне не раз говорила, что нашла итальянскую ноту в моей российской сексуальности.

Бродский написал в Анн-Арборе, в Штатах:

«За рубашкой в комод полезешь, и день пропал».

Максимов сказал во Франции:

– Наконец они стали к нам отдаленно прислушиваться.

Лимонов между двумя очередными торопливыми книгами ничего не говорил и стрелял в Приднестровье в российских солдат.

Соломенная женщина сказала в Париже:

– Я ношу за спиной рюкзак разлуки!

Проезжая по Сибири, Солженицын не переставая лобзал нечистую землю на крупных узловых железнодорожных станциях. Когда ему предложили поцеловать полустанок, он отказался:

– Не буду.

В городе Киров Иван убил Петра коромыслом, а назавтра они снова неразлучно подружились.

– Ваня! – говорил Петр. – Ты меня уважаешь?

Десятилетняя девочка из России, проголодавшись, ела в парижском бистро. Ей перевели специальное детское меню с шутливой надписью: «Взрослым людям кушать запрещается». Девочка сказала:

– Прикольное меню!

Художник Эрик Шайтанбург, проживавший на полпути из Парижа в Москву, строил поместье на Вятке в надежде сделать там музей имени себя самого. Когда-то он побывал в деревне Верхняя Троица и видел там избу-музей товарища Калинина. Там были сени-музей, горница-музей, ватник-музей и валенки-музей. В горнице-музее на стене висел орден Ленина – музей. «Почему бы и не мне? – подумал Шайтанбург. – Если будут выдающиеся достижения в области меня».

Приезжий экскурсант тогда сказал:

– Тут должна быть корова-музей. Корова – это наша родина-мать.

Шайтанбург отремонтировал вятскую церковь и, перескочив в православие, не пропускал ни одной литургии в надежде, что воздастся. Пьяница-сосед Иван Колчедуй, каждый день надиравшийся на Эриковы деньги, взойдя на крутой берег Вятки, сказал:

– Жиды у нас нонче пошли православные. Того гляди отрастят себе крылья и полетят уперёд нас на небо.

Эрик, засыпая рядом со своей маловидной женой, не усек в полной мере соседскую фразу и сказал:

– Ты видишь, Белочка, как нас с тобой тут любят? Не то что в Париже!

Крестьянин проговорил в Подмосковье, едва спася свое тело из сгоревшего в это лето на торфяном пожаре дома:

– Земля уже горит у них под ногами!

Горожанин добавил:

– Наследили.

А другой им ответил из Великого Острога:

– Но подыхаем, как всегда, пока что мы.

Каждый из этих людей сказал то, что должен был сказать.

Жизнь дала им пока что такую возможность.

 

Владимир МАРАМЗИН

Послесловие

Неуемная тяга к совершенству всегда отличала Владимира Марамзина – движение вверх было для него естественным, ясным и простым. Он не ведал, как можно иначе. В его натуре эта функция была заложена словно на генетическом уровне. Могут ли долго довольствоваться землей истинные хозяева неба – птицы самого высокого полета? Работая над третьей частью романа «Страна Эмиграция», Владимир прислал мне на пробу небольшой отрывок из уже обширного готового материала. Прочитав, я сразу попросил разрешения опубликовать присланное – все было здорово. Марамзин охотно согласился, но сказал, что сначала еще раз перечитает этот фрагмент. Вскоре я получил текст, в котором нередко встречались красные следы усовершенствования – все время подгонять себя на преодоление самой высокой планки, а иначе зачем жить? Я еще в марте запланировал именно в этом номере опубликовать присланный отрывок, а в конце апреля писатель ушел из жизни (см. стр. 54-55), оставив третью часть романа «Страна Эмиграция» во многом готовой, но так и не завершенной. Этой публикацией я выполнил свой последний уговор с Марамзиным. Вы стали первой читательской группой, познакомившейся с текстом, который, я надеюсь, все же будет опубликован в книжном формате вместе с остальным материалом третьей части.

 

Сергей ГАВРИЛОВ