Фальшивая мумия

Доступ [в мавзолей], как обычно, начался в 11 часов. В Александровском саду царила давка, но подходили к дверям тихие, благоговейно снимали шапки и парами шли мимо стеклянного ящика. Тихонько плакала старушка, мутно вглядываясь в бессмертный образ того, кто за десять дней потряс земной шар. Многие, не видя лица, полагали, что так и должно быть. Другие мысленно дорисовывали недостающие дорогие черты.

– Не останавливаемся. Пройдем скорее, – командовал дежурный офицер Жорик.

Последней в этот день вошла супружеская чета. Должно быть, приехали они из провинции. Одеты были оба в старомодные китайские плащи из крашеного брезента.

– Скорее! – предупредил Жорик.

Они ринулись вниз, подчиняясь команде. Чета разлетелась и ударилась лбами в дверь листовой латуни. Дверь запела, словно уронили гитару.

– Тихо! – грубо сказал Жорик.

Трепеща, чета взошла на смотровую площадку и, щурясь после белоснежной площади, приглядывалась к мумии.

– Паш! – спросила жена шепотом. – У него почему головы нет?

– Тихо, дура!

Супруг напряженно оглядел ложе. Самой существенной части тела действительно не было. Пот хлынул ручьями по спине супруга. Он увидел, что лежит целых три головы, потом их стало шесть, и головы, размножившись, заполнили целиком стеклянную коробку, словно кузов машины, груженной навалом капустой.

– Черт! – глухо крикнул супруг.

– Черт!

Он качнулся и ударился головой об острый край гранитного парапета.

– Паша! – закричала женщина и упала рядом с ним на колени. – Паша, прости меня! Ну, закатилась куда-нибудь, всякое бывает!

– Посетителю плохо. Нашатырь! – скомандовал Жорик, подготовленный ко всем случаям в жизни.

– Не беспокойтесь, мадам. – Нарушая устав, офицер взял под руку обезумевшую от горя женщину. – Вашему мужу окажут необходимую помощь.

– Ну вот, ни объявления, ничего... – всхлипывала женщина. – Лежит безголовый, а у меня муж нервный, контуженный, инвалид второй группы... В сто лет раз в Москву приедешь, дороги не знаем, ничего не знаем...

– Кто безголовый? – ледяным тоном спросил Жорик.

– Безголовый, безголовый! – зарыдала женщина, тыкая пальцем в сторону саркофага.

Жорик оглянулся. Неожиданная слепота затмила взгляд. Он сбежал вниз и, приподнявшись на цыпочках, прижался носом к стеклу.

Красноватый свет. Френч. Ботинки. Всё по уставу. Протер глаза. Головы... не было. «Как поступает настоящий офицер на моем месте?» – подумал очень медленно Жорик. Он вынул пистолет и вложил кислую сталь в рот.

– Товарищ капитан... умер товарищ, наверное.

Грохот выстрела потряс благоговейную тишину. По стеклянному торцу опустевшего саркофага, трепеща кусочками холодца, с мелкими прожилками сосудов, сползали мозги дежурного офицера.

•

В эту ночь Правительство не расходилось.

<…>

Генеральный секретарь плакал как ребенок, размазывая краску с бровей. Плакали все. Никто не знал, что делать. Подсказать было некому. До начала работы мавзолея оставалось около полусуток.

<…>

Гениальное всегда просто.

– Знаете ли что, – сказал Генеральный секретарь. – Актера положим на время.

– Ура! – закричали в интимном кругу.

– Привезти актера Роберта Кривокорытова! – распорядился Начальник искусств.

Через полчаса актера доставили – дрожащего, с подтеком под глазом.

– Фингал откудова? – раздраженно спросили допущенные к тайне.

– Сопротивлялся гражданин! – чеканил агент. – Кричал, что не имеем права.

– Черт вас дери! Чисто ни одного задания выполнить не можете! – кричал Начальник искусств. – Загримировать Кривокорытова!

Актер что-то бормотал и вырывался. Его почти унесли и... ввели вскоре пожилого и растерянного Ильича.

– Годится! – сказали все.

– Роберт! – мягко, по-отечески начал Генеральный секретарь, взяв из рук референта текст речи. – Вам выпала трудная, ответственная, но почетная, благородная задача. Дело в том, что тело Ильича взято... так сказать, на реставрацию... Но было бы неудобно и политически неверно прекратить доступ в мавзолей. Это прекрасная почва для слухов и враждебных домыслов...

«Неужто сперли Кузьмича? – нервно подумал Кривокорытов. – Не может быть».

– ...Так вот, Роберт, вам придется полежать вместо праха. Справитесь ли? Сумеете ли воссоздать образ вечно живого Ильича, но вместе с тем и как бы неживого, то есть он, конечно, вечно живой, но в мавзолее он не совсем живой вечно живой, не так ли? На время работы переведем вас на кремлевское снабжение.

– Нужно подумать, – сказал Кривокорытов и решил про себя: «Ясное дело, сперли».

– Да, системе Станиславского предстоит трудная проверка, но она выдержит, я уверен! Константин Сергеевич требовал, чтобы на сцене... все было, как в жизни... Но мавзолей лишь в определенном смысле сцена... мне предстоит создать не совсем живой образ неживого... то есть, я хотел сказать, неживой образ вечно живого... или, точнее, живой образ не вечно... простите... вечно неживого!

Кривокорытов запутался и вспотел. На него в упор смотрели Начальники искусства и безопасности.

– Ну вот и прекрасно! – облегченно закончил Генеральный секретарь и кивнул Начальнику безопасности:

– Отберите у товарища актера подписку о невыезде, подписку о неразглашении, – и пусть обживает рабочее место...

•

Кривокорытов трудился в поте лица. Первый день отлежал тяжело, но постепенно настолько освоился и так сосредоточился, что по окончании доступа приходилось будить его. Кривокорытова успокаивало еле слышимое шарканье толпы; поначалу тяжелы были уколы тысяч глаз, впивавшихся в бесконечно дорогие черты, но явилось второе дыханье. Догадались пустить по радио музыку. Роберт лежал с удовольствием, слушая медленное танго.

<…>

В полдень с последним ударом курантов Кривокорытов ощутил неудобство в левой ноздре. Постепенно осознавал он причину. Невыстриженный волосок щекотал в носу. Тихо, но губительно, с каждым вздохом приближая страшное, Роберт собрал в кулак весь профессиональный опыт актера. О, если бы можно было почесать нос рукой. Ведь и раньше бывали подобные случаи. Роберт вспомнил, как нужно было зарыдать, когда положительная героиня в одной пьесе провалилась в сортир и утонула. И он закрыл лицо рукавом из бутафорского шелка и превратил гомерический смех в трогательный плач.

Волосок шевелился. Рушились города, кричали женщины, свергались правительства, и весь земной шар объял огонь новой мировой войны.

Фокстрот по радио оборвался.

– Аллё, аллё, Кривокорытов! – раздался голос Начальника безопасности.

– Что это вы задумали?

Кривокорытов напряг железную волю актера.

– Бросьте вы эти штучки! – загремел Начальник. Неумолимо приближался миг предательства Родины. В голове Кривокорытова помутилось, он раздулся, как лягушка. Земной шар сошел со своей орбиты и неотвратимо падал на раскаленное солнце.

– Ап-чхи!

– Я тебя расстреляю, собака! Продажная шкура! Фашист! – орал Начальник в подушке фальшивой мумии. Актер понял, что все кончено. С воем он вскочил на четвереньки, запрыгал, рыдая, под стеклом.

Ударившись головой о крышку, падая, Кривокорытов каблуком распорол перину, и гагачий пух затопил хрустальную гробницу. Актер бился в застекленном пространстве, словно гусь в пухощипательной машине.

Оцепенение посетителей длилось вечность. Страшным ревом взорвались сошедшие с ума. Толпа бросилась к саркофагу.

– Воскрес! Воскрес!

– Задохнется!

– На помощь!

Чудесная весть, словно ток, пронизала очередь. Народные массы хлынули в склеп, повалив и растоптав охрану. Вмиг была сорвана крышка. Под вой и хихиканье сумасшедших, затравленно глядя, выпрямлялся Кривокорытов.

– Воскрес! – орали кругом и плакали, хватаясь за полы темно-оливкового френча.

Офицер Шолкин побледнел и протиснулся в каморку с телефоном. Он отрапортовал о случившемся Генеральному секретарю и, деловито поглядев на часы, застрелился.

Охрана, залегшая под голубыми елями, встревожилась гулом и бегущей толпой.

– Наверное, мятеж. – решил майор Разумный. Он долго пытался дозвониться до начальства. Никто не подходил к аппарату. Чувство одиночества сдавило сердце майора. Он подумал, что Кремль взят, вспомнил о своей ответственности и скомандовал:

– Рота! Рассеять мятежников!

Застучали пулеметы из-под елей. Стрельбу услышали на крыше ГУМа, на Спасской и Покровском соборе и поддержали Разумного. Ударили крупнокалиберные, из древних бойниц со стены били из карабинов и автоматов.

Генеральный секретарь плакал, как мальчик, рвал телефон, вызывая с окраины танковую дивизию.

– Самозванец!.. – кричал он и тер кулаками глаза. – Гад несчастный!

Дозвонившись к Слепцову, побежал по гулкому коридору, сзывая товарищей по классовой борьбе. Споткнулся, упал на ковер и втянул голову в плечи, решив, что сзади на него накинется десант мятежников. Но в коридорах никого не было. Бросился по лестнице. Распахнул неприметную дверь кабинета для совещаний. Выпучивая глаза, застыл: на окнах, прицепив ремни к защелкам фрамуг, висели Начальники искусства и безопасности.

– Караул! Убивают! – закричал Генеральный секретарь, отступая задом и не отрывая глаз от конвульсивно дергавшихся ног соучастников.

 

Николай БОКОВ (1970)